Литературная критика

Сергей Александрович Есенин

(1895 - 1925)

Феномен русского космизма неповторим, и, учитывая, сколько вибраций русских поэтов в это было вовлечено, что оставил за бортом своих великолепных построений Н. Фёдоров, не могущий представить явление Есенина, гирлянда русского мира становится сияющей в той мере, в какой каждый огонь освящает тайну.

 Которую – в полной мере не открыть, но стоит вчитаться, даже влиться в ощущение волшебства соприкосновения с духовным небом, которое дарит миру – щедр, как переориентированный Гобсек – Есенин:

Душа грустит о небесах,
Она не здешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.

Сразу рождается – родное, корневое, русское; словно вшифрованное в код сознанья, которое не определить, да и вообще Иван Петрович Павлов, право имея, выгонял из лаборатории за использование этого слова.

Тем не менее.

Сразу рождается – родное ощущение: не для материальности, в года нашей современности ставшей расплавленным воском, затягивающим в себя, а – ради неба.

Ради неба мы жива: и Есенин, делегированный озвучить таковую цель, сулящую больше боли, чем радуг радости, феноменом стиха своего своеродного подтверждает хронос хоругви русского космизма.

 Метафизического, - хотя понятие не слишком наше, философского, цветущего такими цветами, что наиболее чуткие русские души стремятся именно туда – неба, открытого по своему Есениным, едва ли знакомым с трудами Фёдорова.

 Стихотворение развернётся хроникой сгорающих свечей; стихотворение, открывая себя постепенно, так действует жизнь, как персонаж, стягивается к финалу, поражающему и – образным строем, и страстным стремлением познать альфу бытия:

Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.

Эта глубина отдаёт сакральностью в большей мере, нежели стандартная церковность.

Эти листья, растущие из глаз, Есенин, представая поэтом-интеллектуалом, связанным даже с бездной европейского средневековья (образ, словно из бурь Босха), вместе – свидетельствуют о русской страсти: прорасти в небо! и о нежности… беспредельной нежности, уловленной поэтом, чётко им вписанной в соты медовости стихотворения.

 У Есенина, раннего, конечно, много мистики, разворачиваются резкие и пышные, византийские отчасти штандарты его поэм.

Тут и Марфа-посадница: с тараканом-бесом имеющая дело: космос космизма, позволившей ей превзойти нашёптывания, серые, чёрные, многолапчато скребущие душу.

Резко, стихом, рвущимся в беспредельность, как стела, как обелиск, Есенин начинает:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей,—
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Пророк?

Да.

Христос Есенина идёт, сгибаем крестом из берёзовых досок, босыми стопами по снегу.

 И завораживающий образ не искупает, конечно, действо других: хотя и не слишком понятно: кто будет следовать за ним, русским Христом: гугнивая гроздь юродивых? Никто? Некто, одержимый насмешкой?

Камера Тарковского?

Точнее – Владимира Юсова, ювелира русского кадра?

И невозможность познать корневую страсть Христову тоже отражена у Есенина: как в зеркале всеобщности.

 Мистику Есенина оценили бы Аль-Фарид, Большая касыда которого используется в мусульманских богослужениях, и Ангелус Силезиус, средневековый германский гений краткости мистического действа: в четырёхграннике четверостишия концентрировавший столько откровений.

 Христос негров, возносящих меры молитв в небо нежности Иисуса, сакральной сладости непонятой ипостаси, столь своеобразен, что здесь просматриваются горизонты сходства: как это не дико звучит: дело в том, что многие отделы и отсеки негритянского мира воспринимают Христа именно своим, чуть ли не чёрным.

Будет и у Есенина такой же: белый, наш, берёзовый, снежный Христос.

 Ранние поэмы Есенина все пропитаны субстанцией космизма, хотя и нету данных, как поэт относился к явлению, вероятнее всего – вообще не ведал об оном.

Просто шёл по воде вечности, ловя бабочек немыслимых откровений.

Ведая столько, что, вибрируя, казалось бы, кощунством, проговаривал истины:

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.

Тело выплёвывает?

Отрицания причастия, стержня воцерковлённой жизни.

Нет, здесь – глубина ощущений, переводимых в знание: сам по себе обряд не значит ничего, установленный формальной церковью (на общечеловеческом плане проявляется феномен Ньютона, семьдесят процентов работ которого чистое кристальное богословие, в недрах которого Афанасий Великий становится врагом номер раз), он  даёт внешнее, а – должно бы так: Ешьте тело моё, впитывайте суть учения моего, и пейте кровь мою – постигайте сущность моих слов.

Кто ж сможет следовать Христу?

Дуги ассоциаций мерцают, сложно изгибаясь, и кадры из шедевра Лилиан Кавани «Франциск», где наивозлюбленного италийского святого играет щедро обласканный успехом Микки Рурк, расцветают, оттенённые есенинским, жильным смыслом.

А – там: в кино: когда Франциск проявляется, как неизвестное будущее, на аудиенции с папой, папа, будучи очень богатым человеком, спрашивает: Что ты хочешь?

Франциск отвечает: Следовать следами Христа.

И папа, умён и остёр, как биссектриса, речёт: Его следы песками времён занесло.

 Долго – через век, нескончаемый, впрочем, интересно пофантазировать, как бы Есенин воспринял лучшую эту работу Микки Рурка, который – в свою обыденную очередь – ничего не слышал об Есенине, но фантазии часто дают странные плоды.

Как у Босха.

Как у Есенина..

И – фантазии украшают действительность павлиньими хвостами…

И ведь есенинский стих, рокот его ранних, космических, эзотерических, каких угодно поэм – пёстр, как… пресловутый павлиний хвост.

Ведь Священное писание И. С. Эриугена сравнивал именно с этим феноменом цвета, и – света: через цвет.

 Свет, проводимый поэтом через мысль, через кристаллы, причудливо изламывающие её, достигает душ – и сейчас, волнуя и заставляя мыслить на новых оборотах:

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.

Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь.

Одновременно – размашисто, и несколько грубо: нежнейший Есенин часто был груб, резок.

Рвётся Пугачёв!

Неистовствует в цветовых радугах жизни, равнодушных к страданию.

В котором – соль: в какой ноль: сведёт вас на ноль, знаете вы Есенина, или нет, читали вы Ангелуса Силузиуса, или пребываете в облаке равнодушия.

Всё, связанное с Сергеем Александровичем, связано именно с величием дара: провидение не обязано быть нежным.

 Космизм, стакнутый с именем старого русского философа Фёдорова.

Даже имя, хоть оно и неповторимый код, неважно.

Даже.

 Своеордные поэтические вибрации, вынесенные в мир Есениным, которого у нас любили – от академиков до алкашей: все, все: включая – преступников, столь сильны, что – хочется включить механизмы утопии: - если б их осознать, понять, получить все коды.

Мир бы изменился!

Но он не меняется кодами поэзии, увы.