Пасхи многоцветье вековое
Светлана Леонтьева (18/04/2023)
Воскресение Христово.
Фреска храма Воскресения Христова и Новомучеников и Исповедников Церкви Русской.
Сретенский монастырь
ПОНЕДЕЛЬНИК ПРЕДПАСХАЛЬНОЙ СЕДЬМИЦЫ
***
Вам живые, а мне схороненные говорили – скажи!
Расскажи о нас, как мы в жидкой земле.
Это тебе не садик. Не Айвазовский. Не Куинджи.
А точнее КуИнджи Архип и «Ночь на Днепре».
Она большая, сплошная, она – ночь ночей.
Скажи, скажи о Дарьяльском ущелье. О ней,
о котле в Дебальцево, о всех Минских скажи
и о той, извращённой по-Меркельски лжи.
Что хотели враги и что будут хотеть?
Эта мёртвая хтонь? Только шнель и лишь геть.
А Россию разъять, растерзать, растереть…
Но они не знают, что после того,
как убили, распяли и отняли жисть,
остаётся из пепла сшивать нам покров,
а распятому – вознестись!
И я слышала, слышала речи куски!
И на Саур-могиле и даже на том,
деревенском, где грязь забивалась в носки,
с крошкой-дыркой под каблуком.
- Ты скажи. Ты скажи.
Я стояла у плит,
их добавилось больше во двадцать втором.
Вот Серёга, вот Валя, Иван-замполит.
Хорошо. Я скажу – сердцем, болью, ртом.
Что с народом таким – вопреки победим!
Что народ наш смельчак, песня, небо и гимн.
Что народ наш – гора, Глыба-ввысь. Глыба-верх.
За Друзей, за Отечество и за нас всех!
Враг хотел. И хотят. И он будет хотеть.
Чтоб Россию убить, чтоб бессмертным, нам, смерть.
Растоптать. Сжечь. Хребет разломать. Вырвать вдрызг.
Но забыли они, что, когда вставят гвоздь
они в русский кулак,
они в русскую кость.
Остаётся одно – вознестись!
Голоса, голоса из-под тучной земли,
а земля, что река вдоль течёт, вширь течёт.
И коль есть у меня право, чтоб говорить.
Я скажу!
Победим.
Победим.
Вот и всё!
СУЗДАЛЬ
Каждый лист, облетая, кричит: «Помогите!»
Дождь всем телом разбился о землю, промокнув,
по осоке, ромашке, полыни, по сныти
разрывается тело, как птица о стёкла.
Не могу вопрошать, час какой, век который,
помню цвет глаз у Глеба, как будто цикорий,
помню цвет глаз Бориса,
как будто мелисса.
Ничего-то с собою поделать не смею.
Что мне грипп, пневмония – иное больнее.
Коль роняют дубы в раны жёлуди словно,
и ростки, словно рощи, восходят под кожей,
нате сердце моё – чтобы билось в вас тоже,
нате лёгкие – чтобы дышать можно ровно!
Помню: ринулась вниз я по лестнице пеше,
так мне жалко растерзанных, битых, убитых.
Мне бы брата! Но нет у меня в мире грешном,
потому и живу на земле без защиты.
Вот погладить бы голову: волосы в шёлке,
вот в глаза бы глядеть, где ирисы, цикорий.
Но зегзицы умолкли.
Синицы умолкли.
Разве только луна на просторе.
Святополк окаянный, изыдь двухотцовый,
недолюбленный город – отчаянный Суздаль!
Прочь скорее, рванусь и взойду на крыльцо я,
эта песнь не разорвана: это искусство!
Но не пить алкоголь же в кафе, что напротив?
Я на пакость, на подлость, на жадность чужую
отвечаю не этой походкой от бёдер,
я беру и воюю.
Не расти кров-трава у врага во полях ты,
не теки река ровно во чуждых краях ты,
да гори ты огонь, чтоб дотла и до пепла,
а стрела, что мне в грудь, мимо чтоб, против ветра.
И с тех пор, о, я виждю, иссяк враг, измор ты,
не сладки его песни, иссякли аорты!
Пироги ешь теперь! Разговляемся хлебом,
горячи, но хватай, пальцы жжёт, ешь досыта!
Поклонюсь до земли, я Борису да Глебу,
а где был Святополк,
там лишь куст да ракита.
***
Сколько дом ни бомби, не гляди под прицелом.
У меня города все – в груди. Значит, целы.
Эти улицы, эти заборы, сараи,
сколь ни жги, только родина в нас не сгорает!
Городок Константиновка, о, разве можно
разроссиять нас?
Вовсе неправильно было,
ибо люди исконно, издревле, подкожно
люди – русские! Люди немеряной силы.
Иногда опускаются руки: сказать как?
Как исправить то, что натворили генсеки?
Наши русские руки нужны для объятья,
мы основы одной,
из небесной мы лепки!
(Я на похороны не смогла даже съездить,
я на кладбище даже попасть не сумела…)
Константиновку нынче, как будто бы плесень
обсидели нацисты, их там без предела!
Моя тётушка там… как мне, старую, жалко.
Представляю, как жутко ей, как безотрадно.
Там по-русски лягушки поют в синей балке,
там по-русски ложатся багровые травы.
…Но мы жаждем победу, мы пишем победу!
И пока не найдём, никуда, ни за что не уедем!
У нас много есть дел: шить, вязать! И мы вяжем победу!
И ложимся в неё смертным боем, безудержным боем!
С каждым шагом все ближе, мы ближе к желанному свету,
у нас люди-громады, и горы, и люди-герои!
Пусть руины… Но разве мы не возводили заводы?
И могилы… А разве детей не рожали мы высью?
Мы из пепла всходили. Из чрева рожали народы.
Я беременна только одною победой российской!
ВТОРНИК ПРЕДПАСХАЛЬНОЙ СЕДЬМИЦЫ
МОСТ
До невиданной высоты,
от невиданной красоты
от Московии ввысь и в рост
русский, праведный, вещий мост.
Для него ничего не жаль
и себя, своего живота.
Он из детства. Он пух и сталь.
Из прадедушкиного хребта.
От Москвы и до Киева он,
из гигантских, из дальних времён,
сцеплен так, что не раскрошить
ни из хаммеров, ни из ракет,
словно русский он штык воздет,
поле синее, полюшко ржи.
Илья Муромец, как живой,
Нестор-мних. Феофан. Целый сбор.
Надевай головной убор,
исцеляйся его травой.
Ты иди по козьей тропе
там, внизу алой мглы родничок.
Обо мне, как о Божьей рабе,
обо всех помолись ты ещё.
Как могли, чтобы злым быльём,
чтоб кровавой осокой лихой
мост священный зарос чтоб гнильём,
тленом, ржавью и прочей трухой?
Как могли? Это батя мой.
Как могли? Это мать моя!
Как доверились кучке ворья,
как предали тебя, родной?
Эхо, эхо я слышу вокруг
то не брат ли зовёт меня?
То не самый ли лучший друг
был убит этой кучкой ворья?
Горе, горе теперь кругом,
вместо ямы когда-то был дом,
вместо красных костей – дитя,
вместо этих руин – страна,
птицы, птицы теперь летят
из растерзанного окна.
Храма нет. Я теперь его крик!
Этих белых церквей и лавр.
И обруганный фронтовик
сел у памятника, сталевар!
Мне без Пушкина страшно там,
мне без Лермонтова каюк…
К лебедянским приросшие ртам
наша русская речь и звук.
От Саур-могилы в нём клич,
от Владимира Солнышко рать.
Будем мост, как кирпич на кирпич
позвоночниками скреплять…
***
А мой сынок– солдат,
не дезертир.
Билет военный получил недавно.
Он защищать пошёл наш русский мир
согласно положению устава.
Сто раз я доставала из шкафов
его рубаху, прижимала к телу.
Спасибо, что не дрогнул, что пошёл,
что не сбежал. Мой самый лучший, смелый!
Чтоб не сказала– меркнут все слова.
Скажу одно: Люблю! И будет мало.
Я буду ждать, покуда я жива.
Я в космос. В Русь тебя, мой сын, рожала!
Отец твой– ВДВ-ешник. На, его
тельняшку! А от деда– ватник тёплый.
Храни тебя там на передовой
мой крест, моя молитва – наша доблесть!
СРЕДА ПРЕДПАСХАЛЬНОЙ СЕДЬМИЦЫ
***
Вот – я! Здесь! В грудь рази! А не в хрящик.
Выхожу. Я не прячусь. Бьёт ветер наотмашь.
Я устала доказывать, что настоящая!
Что от слов? Проку нет! Мне кричать: помнишь? Помнишь?
Я горячая. Лоб и щека, вся горячая.
Ибо Фениксом прошлого свой пепел помню.
И мне родина – мать, а не злобная мачеха.
Мы не сборище небыли, слухов и хтони.
По-другому про родину думать нам надо.
Ни о том, сколько выслать-прислать шоколада,
ни о том, сколько прибыли, злата и пыли,
а о том, кто мы есть? Сами что заслужили?
Я люблю и страну, и своё государство,
но не так: лишь страну, государство не очень.
Я люблю её смертно, а смертно, знать, классно,
потому ей бессмертье вовеки пророчу!
А иначе зачем я? И жизнь моя тоже?
Моя бедная, детская жизнь по-над сводом.
Я люблю её так, словно вовсе без кожи,
за неё живота мне не жалко. Живот мой
впалый! Рёбер не жалко! Но только не в спину,
если пуля, осколок, стрела или мина.
Я нацню и фашню ненавижу до рвоты!
Умирающая! Ты закрыла дорогу,
у тебя предпоследняя стадия рака.
А была ты в каштанах, цедилась к востоку,
что с тобой стало ныне, моя бедолага?
Но не страшно быть ныне нам крепостью Брестской,
коль за нами Москва из той самой советской,
из тинейджеровской, из Иван-Калитовой,
из Петровой, царёвой эпохи свинцовой.
Просто я не люблю, когда в спину, в затылок…
Чтобы кнопкой последней всех нас пригвоздило.
Как просила тебя!
Да и все мы просили:
не сходи ты с ума. Меч клади ассасинов.
За отцов. За прадедов. За мамок. За пращуров!
Восхожу. С сыновьями, коль живородящая!
Один в поле не воин. Один – да, не воин.
А одна, коль страна,
победит больше вдвое!
ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ
***
Здесь навряд ли проедет автобус. Пути
в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело.
Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить:
поясница болит, слышен хруст вдоль кости,
и кровавит рубаху мне тело.
Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти
на запястье мне пульс. Так юродство,
сумасшествие мира сгребает в горсти,
циферблат каменеет с пяти до шести.
То ли утро, то ль вечер – всё просто!
Всё обыденно. Но мне сегодня родить
и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам.
У галактик окраинных я взаперти
и подол мой рубахи разорван.
И по этим дорогам, где ямы, где грязь,
и по этим лесам там, где я родилась,
стать такой же улыбчиво доброй.
Если ратовать не за себя, за других.
Мамы, бабушки, мужа и дочки.
В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых
мне весь мир –
весь сыновьим комочком.
Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас.
Все ошибки моих лихолетий.
Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас,
так меня этот день истерзал и потряс,
всем нутром моим ветхозаветен.
Наизнанку я вывернута искони,
вот они эти самые женские дни:
продолженье небесного рода
и земного зачатья. Но где же роддом,
девяностые годы вокруг и Содом.
И обещанная всем свобода.
Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном,
перевёрнутом, как пепелище,
от страны заблудившейся не отреклась.
Я рожала. Я плакала. В синюю бязь,
по талонам давали, как нищим,
я сама из окраин, сама я из царств,
заворачивала я родного мальца,
я сама – эта пища…
Я тогда так жила. Такова моя суть,
моя левая, моя правая грудь.
Я сама, я сама эти груди!
На окраине нашей, как прежде темно,
медь мы льём для всерусских орудий.
Но здесь сердце моё. Сердце обожжено,
и судьба моя скручена в веретено.
И пора восклицать мне: «Кто судьи?»
Эти бязи да льны, эти кровли да мши.
Наш народ – он огромный, он весь для души!
Ничего не изменится в мире.
Посреди этих рытвин и матерщин
крутится маховик наших тёплых глубин
и о страшном не ври мне, не ври мне.
Не неси этот бред.
Не сули непобед.
Правда лучше, чем ложь. И настырней.
ПЯТНИЦА
***
Не впервые идут осквернять русский храм,
если вспомнить историю. Я же не просто
вспоминаю – выплёскиваю пополам
вместе с кровью, где ссадины и где коросты.
Эти наши святые птенячии гнёзда,
где крылатые ангелы, Божии гвозди,
что в ладони вколочены нежно целуют:
«Аллилуйя, о, Господи, Аллилуйя!»
Даже там, где сжигали, я пепел вдыхаю,
даже там, где хулили, я слышу восторги,
засыпали камнями, где полночь глухая,
разной масти торговки, шабры, вертухаи,
всё равно всем поклон,
всё равно я всем – в ноги,
я – такая.
Окститесь! О, как же мне больно
говорить им, пришедшим из скверны, из оргий,
им поющим крамолу вблизи колокольни!
Терпелив Бог. Привык к Геростратам, Неронам –
это мелко и пакостно. Бог – Вавилоном,
прижимает к губам трубы Иерихона.
Закрывай ты лицо, прикрывай грудь и лоно.
Бог тяжёл, его вес – мегатонны.
В храмах русских то тюрьмы, то склад со пшеницей,
то конюшни, то псарни в безбожных эпохах
создавали!
А я вот иду причаститься,
хлеб, вино, словно Божью вкушаю частицу,
вот иду: ноги мерзнут, что лапки синицы,
возводя себя в степень мельчайшего вдоха.
Ничего.
Церковь вымоют. Грязь – три машины
соберут. Увезут. И отбелят, отчистят.
А я каждой травинке завидую мшинной,
что на взгорке у церкви и рыженьким листьям!
Отмываюсь, счищаюсь. Гряду. Наполняюсь.
«Что творили – не ведали!»– я повторяю.
Русь извечно жила сопричастием раю,
между войнами, бедами чуяла благость.
Выходила сквозь тленья, забвенья, затменья,
русский Храм выводил её в радость и в милость.
Я кидаюсь к иконам, сбиваю колени.
Нынче я помолюсь!
Сроду так не молилась!
***
Язык, о, мати! Крепостью взойди
последнего, не сданного редута.
Да, ранены, да, нож торчит в груди,
да, пулями пробиты посреди.
Не привыкать.
Мы выстоим,
где круто!
ЗАРИСОВКА
Не противление злу, возлюби ближнего, подставить щеку левую –
все эти истины меркнут пред новым Нюрнбергом.
О, распятый, небесный, я во тебя только верую,
мой огромный, мой маленький, чистый, в грязи весь, поруганный!
Справедливый донельзя, помог победить, самый нужный!
Погляди: новый Гитлер, и Геббельс, и Борман, и Геринг,
а читай: Порошенко, Зеленский, Джо Байден, Залужный
на скамье подсудимых. Так будет.
Я верю!
А во граде, во Киеве снова рубли, а не гривны,
а во граде, во Киеве русском, огромном, старинном
не «гуторят» – глаголют, не «шоб було», а чтоб свершилось,
во Нью-Нюрнберге будет судимость!
И не надо потеть. Вытирать о кальсоны ладони.
Как потел толстый фюрер, когда восседал он на троне.
Когда вешал он Зою с её позывным грозным «Таня»,
и когда дед горел у меня в русском праведном танке!
Слушай, ты, защищавший фашню! Слышишь? Слушай,
повторяй! Никогда возрождать этот ад, хтонь не будем.
Я совсем не коварна, но я бы желала, чтоб уши
у тебя отрезали по капле. И казни хочу я прилюдной.
Да, я русская. Русская я вопреки, супротив, в гневе, супер,
не смотря, не взирая, помимо. Как русский Суворов!
Об одном я мечтаю: победе! И чтоб разный «унтер»
восвояси убрался. Без слов. Скоро!
Научись, Украина, рожать, как издревле сынов ты,
как при князе Владимире Красное солнышко, знатных!
Ты мой яблони свет, ты мой персик, эпоха
краснозвёздных людей,
вот вам – латы!
Но намучались мы, настрадались всем скопом, народом,
так рожай, Украина, не этих бандеро-уродов…
Так рожай кобзарей, мудрецов, Феофанов, Хмельницких,
да Иванов Поддубных, ведь ты же умеешь быть птицей.
Поляницей, душицей, криницей, загадкой и сказкой.
А теперь лишь вдовицы повсюду, куда взор не кинешь.
Вот поэтому суд, чтобы впредь неповадно для глаза,
вот поэтому суд, чтобы впредь неповадно и ныне!
…и сидят на скамье. И дрожат. Щёки сводит от страха.
От фашизма поможет петля, пуля, мина и плаха.
За ребят, что погибли от самых Донецких окраин,
за ребят, полегли что до самого жгучего Львова.
Ибо Каин разросся и стал укро-европо-каин.
А для Каина участь не нами, а свыше готова!
***
Мне есть за что любить страну, вот глянь
да через Лысково, Нюрши, где Иннополис
из Нижнего дорогою в Казань,
из Нижнего поклон тебе по пояс.
О, каменное море посреди,
котёл,
казан
лопаткою бараньей,
я забеременела городом Казанью,
теперь я знаю, как страну любить!
Вынашивать – из камня – белых птиц.
Вот я иду, живот несу огромный.
Вокруг дома: учусь я быть бездомной,
и дно реки: учусь я быть бездонной,
границы области: учусь жить без границ.
Огромный мост. Учусь сжигать мосты
я с прошлым, Господи, мне дай дожить, проснуться.
Сцепила руки, что не разожмутся
никак, никак, не разожму, прости…
Вещать отсюда – дальше, глуше, вглубь
зарыться так, что мне себя не слышно.
Ты, Господи, прошу я, приголубь
всех тех, кому не выпало, не вышло.
Покуда не осталось городов
во мне, со мной – наивных, чистых, в центре,
ужель родить? Пока закат бордов,
уже отходят воды, плод, плацента.
Мне до утра, всего лишь до утра…
Рук не отъять с предплечий мне Казани,
её времён, где обирались дани,
возьми, возьми меня всю до нутра!
До Хижиц бы добраться мне пешком,
я, как бидон, что полон молоком,
в груди любви, как млеко у кормящей.
И слаще лишь варенье, мёд, компот.
…Вот пустота лишь только изойдёт,
чтоб голос слышать самый настоящий.
***
Катя, она же Зоя, она же Таня молится
среди толпы перед нижним входом
в Киево-Печорскую Лавру. «Троицу»
Катя держит икону. Палец смазан йодом.
Или мне показалось? Не йодом, а ладаном?
Это, братушки, подвиг, да, Катенька, подвиг!
Хоровод черный кружит, вокруг неё ходит.
А мне больно смотреть. Больно, правда, мне…
Я свой рот зажимаю, чтоб не разреветься.
Я вдыхаю так часто, как будто дыхание
сквозь экран прорывается прямо ей в сердце.
У меня есть защитник,
страна есть
и армия!
У неё – только крест! Да – икона. Да – пальчики.
Каждый пальчик кричит, восклицает и плачет…
А сама Катя молится! Уточкой-качей
по земле проплывает.
Нельзя ей иначе.
Сдать нельзя ей последний редут злой артели.
А у Кати кресты в Лавре все почернели
с горя,
бед,
от невежеств коросты-болячки.
А толпа «москалей на ножи» злобно клянчит.
Катя, Катя одна супротив них – спивачка!
Пела, пела Катюша – здесь Бога нашла я.
Пела, пела Катюша – сестра, дочка, мама.
Охранял её голос, что ниточки тоньше
пресвятые, нетленные, вящие мощи!
И падёт черный снег на растлителей злобных,
и падёт гнев на нечисть, что грому подобный!
Катя, Катя вдыхает слова, выдыхая
по-над Киевом всем
золотую молитву!
А вокруг, в вокруг, как разросшийся Каин –
Вий взмывает, а с ним без мозгов вертухаи.
Лишь одна против всех очень хрупкая Катя –
ножки тонкие, птичьи, колени прикрыты
пальтецом.
Распласталась.
- Вы зло не творите!
Видит Бог, что придёт вскорости победитель!
***
В отверзлом небе много есть чего
и «кто вчера погибнет, завтра вспрянет»
во невозможное!
…так просто нашей маме,
в петле повесившейся утром в бельевой
сказать – прости меня? Не доглядела…
Да, я не думала, что так своим ты телом
распорядишься. А что делать нам?
Сестре помладше и сестре постарше?
…а я с младенцем. Я – кормящая. То кашей,
то грудью. А в стране – раздрай, бедлам.
Но в невозможности прощаются грехи.
Молиться за неё лишь можно дома:
«Взыщи, Господь, ты душу…», за таких:
она не ведала.
Она была ведома.
Но в невозможности не стыдно мне сказать,
что мать моя повесилась. На шее
она стянула узел к батарее.
Но осуждать не смею. Ибо – мать!
А после мачеха была. Не у меня,
у мужа. Но судить не смею.
Мне это – камень! Я живу в камнях,
в узлах петель на их усталых шеях…
Уж если умирать, так за страну
на Висле, Одре, на Днепре, на Шпрее,
гоня фашню, нацню и сатану.
Я как боец простой, без чина, верю,
многажды каясь (о, прости ты, мя!),
Многажды восклицая, о, прости же!
И в этот день молюсь я о сынах.
О воинах.
О праведных и иже!
***
Наши слёзы тяжёлые стали, что камни.
Было жарко. И душно. И небо разверзлось.
Наши слёзы на головы начали падать,
на обидчиков и на раскольников в бездну.
Вот один из камней… о, небесная кара,
вот один из камней – прямо в сердце ударом! –
одному и второму, кто в злобе крест вырвал
и топтал его…правда, недолго – секунду!
Было так с ним: надулась на шее вдруг жила,
было так: подкосила небесная сила,
он свалился.
Под тумбу!
Это так наши слёзы на голову пали,
их не видно глазами,
их не слышно ушами.
Вот обидчик лежит под людскими слезами
в луже собственной крови, мочи в своей яме.
А у нас, у людей православных, есть солнце,
а у нас, у людей православных, есть вера.
Есть защитник, есть армия, небо, иконы,
исповедание, правоверье закона.
У раскольников: камни, огонь, уголь, сера!
Не смеюсь. А сочувствую. Глупые, глупые.
Шельму Господи метит: не трогайте Лавру!
Храм не трогайте! Крест живоносный под куполом.
Ибо слёзы летят наши и бьют в литавры!
***
Рубахи белые, исконные… во льне
да в ситчике иди себе, носи!
Без Украины жить не страшно мне,
а страшно мне без Киевской Руси!
Без общего, без белого крыла,
без корня, пробивающего тьму!
И Киевская Русь нас родила,
вот чрево ея женских, вещих мук!
Вот роды. Вот плацента вся в крови,
вот вечность – из полов и потолков.
А Киевская Русь – вся из любви,
из лона материнских берегов.
Кормящая! Как Ромул-Рем к соскам,
так мы к твоим припавшие векам!
Мы, вросшие к костям и позвонкам,
мы хромосомно, генно, навсегда!
А без тебя теперь нам всё – вода,
вода-земля и недра нам – вода.
А небо нам – сухие провода.
Я без Украйны, право, проживу,
без Киевской Руси помру хоть завтра,
вот грешник,
вот раскольник
вмер внезапно,
поэтому несу к тебе Москву,
Москву-реку,
Москву-страну,
Москву охапкой!
А с нею Питер, с нею паблик, с ней Челябинск
и с Карамазовым Алёшенькой Неву!
За Киевскую Русь хоть под стрелу,
под пулю, мину, под ракету хаммер.
Или ты вместе, возле, рядом, с нами.
Или погибнем, обоймясь, во рву!
***
Земля родная, не могу молчать!
Кричу тобою всей, твоею толщей,
камнями, что с горы да из ручья,
всей срубленной кричу твоею рощей!
О, кабы знать, что будет со страной,
о, кабы нам вернуть наш день вчерашний,
мир – это если крылья за спиной,
война – всегда кроваво, больно, страшно…
Кричишь о мире.
Воешь о войне.
Землёй кричишь всей! Ей небом вдовьим,
Саур-Могилой, полем Куликовым
и Сталинградом, кованым в броне!
Кричишь Одессой, пеплом её плах…
Святое всё! Кто умер – тот вознёсся.
…И лишь молчат Христос, Яхве, Аллах.
Молчат и всё тут!
Горько, дивно, слёзно!
ФРОНТОВАЯ МАТЕРЬ
И встаёт она из-под земли вся в чёрном – фронтовая матерь!
И отводит она беды обеими руками – правой, левой!
Ждёт-пождёт сыновей, дочерей, стелет скатерть
ту, что с яркой каёмкой, белой.
Что ж вы, дети мои, каждый дорог и близок,
как мне вырвать из смерти вас злобно-когтистой?
Я рожала во потугах женских вас – милых!
Я вас млеком своим. Я вас грудь кормила.
Я рубахи вам шила из льнов да из ситцев,
умывала росою вам светлые лица!
И вставали сыны. Шли за Русь они драться!
Было всякого много. Тяжёлого много.
И в шипах да в колючках вонзалась дорога,
что вела прямо в бой их с соборного плаца.
Матерь тихо вставала: в руках похоронка.
И вставала она, словно бы не живая…
И глядела пораненным взором ребёнка,
и была её скорбь вся до рёбер нагая…
Я бы тоже убила нациста-фашиста,
коль пришёл он топтать нашу землю, пить воду,
коль пришёл разорять он под видом «Бурисмо»,
за собой притащил свою чёрную свору.
И вставала она – голова вся седая.
Словно шрам да рубец, словно рана сквозная,
и снаряды кидали в неё из металла,
но вставала она, шла и снова вставала!
Из-под чёрной земли в самой гуще атаки,
пули в ней – целым роем аллели, что маки,
дозревали сыны её в поле пшеницей,
и пила она, матерь, с надеждой напиться!
Горе, горе какое! Ложилась на травы
и скрепляла она позвоночником, если
между двух берегов унесло переправы:
- Люди, люди, шагайте, я здесь моста вместо!
О, я помню начало войны. Помню крестик
на убитом мальчишке, таком несмышлёном,
а рука его свесилась вниз окрылённо
прямо с бортика грузовика, где груз двести.
И вставала она во весь фронт наша Матерь:
пока смерть не познаешь, то жизнь не оценишь,
мир не сможешь ценить, коль войной не оплатишь.
Мы не люди сейчас.
Мы – чужие прицелы!
***
Пятница. Как же туго сегодня. И ветер, ветер
не спросить, не унять, не сказать ему – тише!
Вот распяли Христа для чего? Чтобы кто стал вдруг светел?
Чтобы кто стал вдруг черен? Кто лишний?
Беззащитный лежит на земле той, где ножки
проходили его Палестину. Израиль. Египет.
И никто стал не лучше. Никто не могуче. Моложе.
И по-прежнему, видишь, земля – не параллелепипед.
Как ребёнок лежит, что оставлен в кроватке в детсаде.
Словно жизнь – баловство. И ручная она, что игрушка.
Что ж, Мария, Его отпустила ты руку с надсадой?
Ты рожала Его. И у нас он один самый лучший!
Ничего, кроме этого, синего Божьего взгляда!
Ничего, кроме, как Он по-отчески тихо погладит.
Так отец меня гладил своею огромной ладонью,
говоря, что всё ладно с отцовской большою любовью.
И зачем Тебе сад Гефсиманский? И Пётр, кто отрёкся?
И зачем тридцать сребреников, поцелуи Искариота?
И зачем Ты позволил, чтоб в уголь – горящее солнце?
И кололи штыками Тебя, обзывали Тебя идиотом!
И пошли тогда люди, кто в бар, кто в кабак, кто по бабам,
и пошли тогда люди, кто в бой, кто в смиренье, кто в рабство.
Это сила Твоя чтоб казаться немощным и слабым,
и любовь, чтоб позволить толкать, насмехаться, плеваться.
Нет, я так не смогла бы. Я б мстила обидчикам скверным.
Говорила бы им: исписавшийся разве художник?
И в Москву бы поехала, ибо совсем сдали нервы,
не люблю, когда так свысока ко мне, высокомерно,
и забыла бы то, что талант, он не мой, а он Божий!
И – в окоп бы, под пули, и снова бы гуманитарку
и тяжёлые сумки носила бы в гору, таскала.
…Положили на землю Его. И прогнулась земля и поджалась,
и попадали вишни-смородины сочно и ало.
Положили на землю. Но что-то сломилось, случилось.
И мы стали бессмертными прямо из смерти, где гвозди!
Умирают от пуль громко, в крик восходя больно, сильно.
Воскресают тихонько, как будто бы шёпотом после!
СУББОТА. ПРЕД ПАСХОЙ
***
И не только одни иудеи, кричавшие громко: «Распни его»!
И не только разбойники были, не только калеки.
У Голгофского взгорья стояли, когда распинали, иные:
исцелённые Им же
и знавшие лично Его – человеком!
Вартимей и Закхей – эти старцы из Иерихона,
вы куда подевались в сей горький час, самый бездонный?
И где Лазарь болевший и пахнущий в тлене зловонно,
но воскресший при помощи Господа рукопреклонно?
Разрывался в груди православный мой колокол звоном.
И кричал. И кричал он на всех языках, где, друзья вы?
Где вы гости со свадьбы почтенные? Ученики Его, что ж вы
не пришли? А Он кровь проливал – щедрый, славный!
- Иоанн, Иоанн,– он шептал,– позаботься о маме!
И стоял Иоанн, свою голову не поднимая…
И Он видел, как люди кричали, шипели во злобе
и ножи как втыкали. Но разве Бог смел им перечить?
Убивали Его, он любил их любовью, как Зоя –
одинокий, громадный, не тело мне больно – сердечко!
И когда Бог во гробе лежал, запечатанный камнем,
было всё также в мире: вражда, и война, и проклятья.
Мне хотелось сказать не словами, мольбами, стихами.
Мне совсем не хотелось стихов. Ибо стих мне – распятье.
Оттого, если много кто пишет, но нет там такого
запредельного, вящего, нет этих уст, чтоб наружу,
нет такого, чтоб вывернуться в непомерно кровавое слово,
чтоб из нас вырвать душу!
А в истории чуда есть случаи: свет не сходил к нам,
Благодатный Огонь не взжигался! Пока не впустили
ликовавшие толпы арабов и воинов из мусульманок,
огнь сошёл из Кувуклии во православном горниле!
Распогодилось как в ночь с субботы на день воскресенья!
Магдалина грешить перестала, гулять, отдаваться за деньги,
только мама Мария сквозь толпы, босая, шла тенью
и никак не могла подойти ближе. Каждый бездельник,
каждый злостный римлянин почтил быть и рядом, и возле.
И не лаяли псы, и покорно стоял в стойле ослик.
А народу, народу! Кудрявого, в шляпах, платочках!
Все хотели взглянуть: это Бог? Это Бог? Да, Бог. Точно!
Не узнали иные: подумали, это садовник!
И ткались, и пеклись толкования, свитки, пергамент.
И пока не почувствуешь ты: Бог не умер! Бог помнит!
Как Он любит тебя.
До рожденья.
Вне смерти.
Заранее!
ПАСХА
***
Когда строишь храм на горе – вырастают крылья.
Одно из них цветом берёзовым, значит, стальное!
Если бы все, как дед Николай, полюбили
и услышали голос с небес, что идти надо, строить!
Брать соху и орало, возделывать землю на взгорье
и любить эту землю и небо в неистовой силе.
А второе крыло – камуфляжное, ибо второе,
когда строишь ты храм – тела нет, только крылья!
И такая в них мощь от Добрыни Никитича иже,
и такая в них вера от Нестора и Феофана.
И когда уставало от тяжести тело и иже
пригибало к земле его комом земли, к глине, жиже,
то крыла поднимали, будили, как будто бы мама:
- Ты вставай, мой сынок, опоздаем иначе мы в школу!
И в затылок его целовали крыла, строя кровлю,
поднимая стропила и крест православный, высокий.
Как я небо люблю! Как я маму люблю! Словно впрок их
налюбиться хочу! Надышаться хочу ковылями
и ромашковым полем и синими я васильками!
Те, кто строили храмы, те знают, как выглядит космос
и как выглядит кровь, где ладонь, Иисусе Христосе!
Целовать, целовать и молиться и воздух глотать нам
перемёрзшими лёгкими и москалёво, и ватно!
Это чувство подобно тому, когда сняли с распятья,
положили на глину, на комья земли, грудью в сенце!
Как докажешь фашне, что она непременно заплатит
за деянья свои?
За убийства свои?
За Освенцим?
Ибо справа растили дурное, отравное зелье!
Ибо слева кричали не нечто про ножики пели!
Только дед Николай создавал свои кельи за кельей.
И когда прилетали бомбить самолёты вражины,
и снаряды летели в овраги, но мимо ложились.
Ни один не попал в чистый храм, ни во крест, в белый полог.
Ворог он и есть – ворог!
Ах, закройте свой рот, отними свою руку, зигуя.
Не получится – вам! Храм построен не втуне, не всуе!
А одно-то крыло, хоть пробито насквозь – комуфляжно!
А втрое крыло за него расправляется дважды!
Оба, оба крыла прожигают худые лопатки
и чуть-чуть над землёй помогают взмывать безвозвратно!
ПОБЕДА
***
Традиционно Девятого мая
мы едем за город, где сельское кладбище.
И весь в серебре плечи скорбно склоняет
солдат, весь в цветах, на посту своём страждущий.
А прадеды все мои – стойкие воины.
Читаю на входе: нас помните! Помните!
Родня по мужской нашей линии в датах –
солдаты. Солдаты!
Они во земле здесь схоронены ратной,
у них золотистые кудри и пряди,
о, как же крепки они, словно канаты,
чуть-чуть угловаты, глаза синеваты.
Мои москали, мои сепары, ваты!
И традиционно Девятого мая
с букетиками красно-белых тюльпанов
сюда приходили – я, бабушка, мама,
садились на шаткую лавочку с края.
Не лауреаты.
Не хваты.
Не знатны.
Солдаты мои. Нам родные солдаты!
Прабабушка, что овдовела в двадцатом,
и бабушка, что в сорок первом вдовица.
И мама – вдова. Я смогла народиться,
когда мой отец в службу армии взят был.
У вдов всех особенный взгляд: а их лица
все сосредоточенны как-то отдельно
на чём-то своём, колыбельно-смертельном,
на чём-то, простите меня, на постельном,
интимном,
домашнем.
Пред ними встать ниц мне!
И пьём мы: я, бабушка, мама по чарке.
И хлебом закусываем с солью белой.
Мои москалихи,
вдовицы,
солдатки,
сражаться за правду – святое мне дело!
Последние публикации:
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Зимний путь –
(30/12/2023)
Я иду! –
(23/11/2023)
Песенка о двугривенном –
(12/09/2023)
Но бросить Крест нельзя! –
(10/07/2023)
Цикл «АВТОБИОГРАФИЯ из солнца» –
(05/06/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
