Стихотворения из сборника "Времена"
Светлана Леонтьева (20/08/2025)
/Светлана Леонтьева "ВРЕМЕНА" , Издательские решения ВАРИАНТ, 2025 г./
Уникальность поэзии Леонтьевой — это мажорная тональность и причудливая ритмика.
Ощущение взаимосвязи времён — словно глубинная суть человека остаётся неизменной на протяжении тысячелетий.
Высокая культура поэтического слова и богатство образа — это, по мнению критиков, характерно для поэзии Леонтьевой, что, по их мнению, редко встречается в современной поэзии.
Яркость зрительных образов — лирическая героиня максимально приближена к автору, отстаивает право говорить в стихах так, как говорит в жизни.
Народность и русскость — в поэзии Леонтьевой, по мнению критиков, не является сочинением на заданную тему, а выражает любовь к Родине и русскому народу.
***
Как вы, не знаю: вижу мать,
сыночка в войско провожая,
как руки не могла разжать,
вот просто не могла разжать.
А сын красивый, моложавый.
Кудрявый, самый лучший сын.
Ни слова, я молю, ни слова
про СВО,
про гул машин,
про ФПВИ, про бой стрелковый.
РЭБ, РЭП и ты молчи, отец,
про Константиновку, Донецк,
про то, как больно нам глядеть
на эти РЭБ, на эти РЭП.
Ни слова. Ни к чему слова.
Всё ясно: дожимать войну нам
и нам придётся воевать!
Как в сорок первом, как в июне.
Я не пишу про СВО,
а кто же из нормальных пишет?
Но провожала мать его –
родного сына. Тише. тише.
Успеха пожелать? Но как?
Мы бьём и нас там убивают.
Желаю, чтоб броня – стальная,
чтоб волю всю собрал в кулак.
Чтоб были скрытны лес и поле.
И чтобы не было так больно,
когда б прошила мина грудь,
и чтобы на помощь кто-нибудь
из наших бы пришёл скорее,
перевязал, наложил жгут
и вывез в тыл.
Где солнце рдеет,
как знамя! А бойца все ждут:
жена, родители и дети
и дед, который на портрете,
убитый в прошлую войну.
***
24 февраля от Сотворения мира сего…
Когда невозможно стало терпеть ни нам, ни стране нашей в целом,
мы войском пошли и назвали сей миг СВО,
планета, родная моя, а чего ты хотела?
Да, двадцать четвёртого, именно, да, февраля
и, да, две тысячи двадцать второго года.
Ибо своих не бросаем: там наша земля.
Ибо своих не бросаем: там наша земля.
Ибо Донбасс – Новороссия нашего духа. Народа.
Вот она – правда. Надели тельняшки и – в путь!
Это славянский исход наш супротив фашизма.
Восемь донбасских – ни лет, а столетий, нам в грудь,
как не просили мы – хватит стрелять в хаты, избы.
Запад не слушал. Стреляли в людей, города.
Был он всегда – таким: Гитлера слал, Бонапарта.
24, да, февраля утром рано пошли мы тогда,
силами всеми пошли, впереди была «Спарта».
О, как визжали враги наши, мол, пацифисты, мол, против войны.
А кто не против?
Кто не пацифист?
Но загнали нас в угол.
24 именно, да, и пошли мы «на ны»
вдоль красной линии нашей и красного круга.
Диском зияла заря. А они, а они
всё повторяли, что орки мы. А я кричала:
«Не останавливайтесь, как ни назвали бы нас!» Я земли
белой огромной такой не видала: земли сей начало!
Это, воистину флаги победы – опять на Рейхстаг
супротив нового неофашизма нью-рейха.
Вынесла бабушка, помню тогда красный флаг.
О, как смеялись враги. Было нам не до смеха.
Кто-то сбежал через Ларс, через Польшу, Литву,
но было больше тех, кто непременно остались,
вот сколько помню я, сколько я долго живу:
Русь не прогнуть, коли мы из гранита и стали!
Вместе сражались: чеченец, якут и калмык,
ибо мы – братья страны нашей, нашей России,
и у нас общий – победный высокий язык,
мы – до победы (иль нас. Или мы. Или-или.)
Мне говорили всегда: на защиту вставай,
если друзей обижают. Ты встань – защищай их!
Да, был февраль, но мне всюду мерещился май,
год сорок пятый, Девятого мая!
***
Были такие, кто удалили меня из друзей
(стал фс бук запрещённым продуктом в инете нам),
но не жалею. Не плачу. И ты не жалей,
я же – крымнашевка, я же захароприлепинка!
Я – есмь движение, ибо стальная в упор,
там, где народ мой, я словно Данила из «Брата»,
да, волонтёр, ненормальный такой волонтёр,
всё отдала, чем бедна, чем богата.
А на Руси у нас вечно святых выноси,
а на Руси у нас совесть в объятиях чести.
О, как нас с много! (Да, хватит кричать «несть русни!»)
Просто уйдите подальше, враги, и не лезьте.
Если поэт – это больше поэта! Воюй!
Знаешь, тошнит меня от всех слащаво-нейтральных.
Я в этом смысле, как нижегородский ушкуй:
сгорбилась горем по нашим собратьям ментальным,
торкана ангелом: видела каски в крови,
бита снарядом, который убил не меня, но
ближе с востока на запад от страшной любви
ибо к истоку, к Почайне, там, где родовое начало.
ПОДВИГУ ЗАКАРЬЯ
СЫНА АХМЕДА АЛИЕВА ПОСВЯЩАЕТСЯ
ЛУК
Была задача: укров выбить из опорников,
напали быстро и внезапно, взяв нахрапом.
…Родился Закарья Алиев чёрненьким,
таким кудрявым и таким лохматым.
Бог помнит имя каждого солдата!
Итак, вернёмся мы к началу темы:
Закарья три недели с автоматом
да с пулемётами, гранатами, как Рембо,
супротив взвода
и супротив РЭБа
неравный бой вёл с украми. Подремлет
и снова в бой. Поесть хотелось сытно,
хотелось пить – глоток! – хоть из копыта.
Все думали: погиб. Не тут-то дело!
…Родился Закарья Алиев смелым,
отстаивал захваченный опорник
он в поле, да – один, один, но воин!
Но только ночью, если засыпал он,
его землёю тоже засыпало,
кружило, кутало, баюкало. Едва он
вдруг просыпался – Бог тянул сквозь небо руку.
Нашёл Закарья килограммчик лука
и ел! Горели и слезились веки.
(сейчас бы да с тушёнкой скушать гречки,
сейчас бы да с подливкой чебурек бы,
шашлык бы, булку с маслом и повидлом).
…Родился Закарья Алиев видным!
И длился, длился три недели танец.
И «Или, Или, лама савахфани!»
Один и в поле воин, храбрый самый,
коль дагестанец.
Вот бы… вот бы… но силы на исходе.
Его нашёл наш русский беспилотник.
Но взрывы, но ланцеты, но гранты,
прицельное украинское НАТО.
Ну, сволочи, ну, гады вы, ну, мрази!
…Бежал, бежал, бежал по чёрной грязи
и спасся. И не или, и не или.
Так спасся Закарья Алиев.
Я из Гайдара песню слышу, слышу:
- Привет Мальчишу! Слава Кибальчишу!
Плывут по морю корабли, что вишни:
- Привет Мальчишу! Слава Кибальчишу!
Летят по небу самолёты выше:
- Привет Мальчишу! Слава Кибальчишу!
За весь Кизляр, Косякино, нас – вату!
И мы ещё сильней врагам накатим!
«НОВАЯ ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ»
Пока мы спали, спали-почивали,
сон слюнкой сладкой тёк на одеяле.
Он шёл, точнее полз и полз по лесу,
полз по оврагам, что увиты мхами…
(Мы пили кофе. Сглатывал он септик…)
Но полз и всё тут! Алексей Лиханов.
И как тут встать? Ступня – сплошная рана.
И как тут встать? В другой ноге осколок.
Страна! Роди Бориса Полевого,
опять роди: напишет пусть роман он!
В тот день, в конце зимы обстрел был тяжкий,
спасал своих он; дым струился рваный.
12 дней полз Алексей Лиханов,
калаш и две гранаты: для себя и
вторая для врага. С водою фляжка
давно пуста…Что есть в лесу февральском?
Что пить в лесу? Снег таял, таял, таял.
Перевязал себя он мало-мальски
бинтами.
А в голове одна – жить буду! – фраза,
коль я ещё не умирал ни разу,
а в голове лишь два – жить буду! – слова.
…Страна! Роди Бориса Полевого,
кинь все романы, чтоб один остался
о подвиге Маресьева! Алёша,
он тёзка вам!
12 дней пороша
мела, мела. Такой был лютый холод.
Ползи, ползи, ползи. Ещё ты молод!
Восьмое марта скоро, скоро, скоро,
пятнадцатого марта день рожденья
твоей жены. Ещё чуть-чуть вдоль ёлок!
И где нам взять Бориса Полевого?
Чтоб мог он рассказать, что околдован
был лес. И звал отец, и мать-София,
и кони словно мчались, ухал филин.
Из паука плелась паучья нить.
Ты будешь жить, ты будешь жить!
- Дай пить!
уста шептали. Дождевой водою
спускался талый снег перед тобою.
Казалось, рядом Алексей Маресьев,
тебе шептал, давай споём мы песню
не про цветочек, листик, воздух, речку,
про то – быть воином и, значит, жить. Жить вечно!
Единожды, когда ты спал, из лунки
стекла к щеке, бурёнки словно слюнка…
Земля несла тебя всевышним духом.
О, нет, ты землю сам нам нёс на брюхе!
Когда я кофе пью, мне страшно, люди,
а вдруг – там раненый? – глоток ему бы.
Когда я булку ем, глотает слюнки
тот, кто в лесу один, и без медпункта.
Как мне призвать всех вас – вернитесь к яви!
Как мне встряхнуть всех вас, очнись, заставить?
Нет, ты не полз, солдат, ты проструился
по травам да по мхам, корявым пижмам!
И капля, что с небес, простой ириской
стекла слюной.
И тем спасла.
Ты выжил.
НА СНОС ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ в Киеве
Вот синенькая жилка бьётся на шее,
вот крест православный, простой медный крест…
Не жалко вам Пушкина? Но пожалели
хотя бы себя!
Поглядите окрест:
на ваших костях, на крови вашей скопом,
солёных слезах, что сквозь время текут,
на ваших сынах, что убиты! Европа
танцует, гуляет и есть свой фаст-фуд!
Не жалко вам памятник Пушкину? Бойтесь
хотя бы камней, что разбиты в куски.
Сто тысяч поэтов,
сто тысяч геройских
груд, масс, глыб, железа взрастут вопреки!
Я видела: мне сквозь пространство гляделось,
как синенькая жилка билась на шее,
живая, живая! И в этом бесценность,
и в этом всевечность, несмертность и дерзость,
и чем больше бьют, тем поэт наш живее!
Чем больше его убивают – жив больше!
А вы всё хотите к британцам да шведам,
сортиры мыть где-нибудь пошлые в Польше,
тарелки лизать после пышных обедов!
И, как бы не пыжились, вы – второсортны
для них!
Вас Мазепы зовут на работы!
Но больше гнетёт меня словно в цейтноте:
нательный крест Пушкина, жилочка в ямке
пульсирует, бьётся на вашей удавке
на вытянутой шее больно, остужно…
За родину! Маму-поэзию! Няню!
И где же она, эта чёртова кружка?
***
В этих яшмовых прелестях, в бусах, холстах.
Не слащаво! О, нет!
Но беременна Богом
и беременна правдой, триадой и бомбой,
посмотри, капли ягод, что кровь на кустах.
На устах,
на устах –
поцелуи! Потрогай
не руками, а нёбом, коснись языка!
Не дорезала вены я в детстве свои,
не довидела реки ветвистые, синие.
Ты – огромная, дерзкая, славная, сильная.
А вот мне – птицы! Птицы – твои соловьи.
…за тебя я пласталась рубахой в реке,
её бабы с подмостков стирали хозмылом.
За тебя, словно мама моя на крюке
(да, повесилась мама моя. Да, так было…),
за тебя, как отец мой, у коего рак
был в последней из стадий, кричала истошно!
Начиналась Россия моя точно так:
захребетно, подкожно.
Если ты – россиянин, чего же сидишь?
Днём сидишь на работе, как ночью эскортниц
ждёшь? Смотри же – мальчиш-кибальчиш
выбирает себе, на чём мчаться, из конниц.
Соловьи, соловьи… не поют, а вопят!
Пусть солдаты не спят. Помолись за солдат.
Там в груди у меня. Ты вставай, там – свои!
Громче, громче, мои соловьи!
Пусть их слышат все люди. Вот слышат. И всё!
Каждый день – словно век.
Каждый час – словно век!
Коль без рук – пронесём.
Коль без ног – проползём,
не сравнится с лодчонками Русский Ковчег!
***
О, как мы все жили, о, как мы все жили:
любовь да просвирка, да воды святые!
Эх, яблочко, яблочко, что же ты катишься?
Журавлик летит, и становится Даша им.
И много, и много подобных журавликов
из «Крокуса» в небо! Ах, яблоко, яблоко…
Не больно.
Не страшно.
А просто всех жалко
невинных, безгрешных, безбрежных! Дай руку!
…И люди бежали, кто вниз в раздевалку,
кто вверх, поливали собой минералку,
такая пора, словно бы в догонялки,
но крылья уже прорезались!
…по кругу,
ещё раз по кругу
и снова по кругу,
из лона земли, превращаясь в пичугу!
Но я не могу смотреть: взгляд в солнце падал!
(своей бы рукой задушила я гада,
кто это содеял,
кто это придумал
и кто сотворял,
будет вечно в аду он!)
Вот так мы становимся, так, не иначе,
вот так мы выпархиваем журавлями!
Сплетаемся шея мы с небом зрячим
и с небом слепым, с его синью, церквями!
***
Слова пробирались на тоненьких цыпках,
отец хотел сына,
роди́лась я – дочь!
Фамилия рода, которая циклом,
на мне прервалась. День, как день, ночь, как ночь.
И дом наш, как дом, и он пах молоком,
бутылочками с кипячёной водичкой.
…Я, словно малец,
по три круга бегом
могла пробежать. На охоту за дичью,
могла на рыбалке ловить я плотвичку.
Из цикла: хотел сына, но вот вам – я.
Хотел синеглазую. Но мой глаз – чёрный.
Плевать мне на дамочкину утончённость,
на кучу истерик, слёз, воплей, вранья.
«Она не воспитана» - кто-то сказал,
«Она так вульгарна, манер мало женских».
…Гуманитарку вчера на вокзал
в мешке я несла для Богоявленских.
Отец хотел сына. О, как он хотел,
но после меня родилась опять дочка,
рыжеволосая девочка-ночка,
а там, где сыночек, то там – пробел.
Но я любую работу могу,
брёвна и доски пилить, таскать, резать,
девичья-девичья, резвая-резвая
доля моя.
Но унять, как тоску
мне по отцу? Соответствовать как?
Меч-кладенец брать и сечь врагу холку?
Я – новый вид бабы, этакой homo:
кони стоят, это я – на скаку!
Это не избы горят, я – с огнём!
Девочки лучше намного парней. И
парни-ровесники – старцы давно.
А я не старею.
Лишь только взрослею!
***
И Тутаеве, что на болотце,
где сусло да глина, навоза смесь конского,
на фронте победы наш колокол льётся
из неба донбасского, солнца херсонского!
Из длинных, могучих, российских равнин,
«ты – лакец, чуваш, ты – якут», но един
у нас с тобой колокол на фронте ткётся!
Из сих грубых слов, из мужицких эмоций,
из пота, из крови, из ран, что гноились,
из ног, что оторваны в грязи и в иле.
Из наших, что без вести в лисьих лесах
да в волчьих, медвежьих пропали лесах.
Да, вы и убили-с,
да, вы и убили-с,
так колокол льётся из медного теста,
весь мир не театр, чтобы нас оШекспирить,
а фронт!
Я целую твой маленький крестик,
солдатик, ковавший наш колокол общий,
наш колокол звучный, похожий на ковшик,
пускай неказистый, но общий, совместный!
Мы вместе.
Бабули, плетущие сети по клубам,
детишки, рисунки что шлют по ютьюбам!
Поэтовых строк Анны! Анна, родная!
Нам колокол нужен Победы, ты знаешь!
О, да и в Тутаеве, что на болотце,
где в бронзе да в чане кипит с позолотцей,
победа она – в нашем сердце куётся,
по-русски настоянном в жгучем морозце,
Пожарском и Минине – нижегородцах.
Победа тех, кто выжидали в подвале,
прокашляли бронхи, но не сдавались,
МЕДВЕЖИЙ ГРЕБЕНЬ
Беру гребень, провожу по волосам, летящий!
Беру гребень, а ему-то, ему-то столетие!
Сколько он из веков давних мыслей натащит,
говорят, они мглистые,
но столько света в них!
Ах, мой гребень, мой гребень из кости медведя!
Ах, мой гребень, мой гребень, мой зрящий, парящий!
Смастерил мне его, обточил его пращур,
по бокам его зимы от лета до лета!
И он мордой в копну моих кос зарывается!
Ты рассказывай, Мишка, где был и что ведал?
Поедал злых мышей на свои ты обеды,
шкуры рвал глупых зайцев?
Ах, мой гребень, мой гребень из кости медведя!
Сколько кос расчесал ты до зрячего волоса?
Сколько спутал волнистых ты линий изгибистых?
Ты младенца приглаживал – мальчика толстого,
ты причёсывал старицу – потную, босую,
и девицу – до птички, до певчего чибиса!
Ах, мой гребень, мой гребень из кости медведя!
Ты причёсывал разных – живых, не родившихся,
ты причёсывал грязных до самого чистого,
возлелеял ты мёртвых, пока не воскреснули,
выцеловывал землю до края небесного!
Знаешь, знаешь, я тоже, что гребень – служивая!
Я причесывала правду, что была лживая.
А у нас-то, у нас так живут, словно мирное
нынче время весёлое. Гребень, да как же так?
Мой медведь в волосах говорит, что убила бы
всех предателей силою!
В городище, во Псковском, в Ополье, Болотьевском,
говорят, этих гребней из кости медведевой,
говорят, этих гребней, что в сердце колотятся,
колосятся в прическе, вздыхают да лепятся!
Я под белые ножки легла чёрным хлебом бы
и под светлые косы стелилась я гребнем бы,
одному лишь звучанию прежнему верная
через тернии!
ЛЫКОВА ДАМБА
- Ну, что присягнула тому и другому?
На Лыковой дамбе стоит, упираясь,
портовый, причальный, мой лыковый город.
Ну, что присягнула? Каков самозванец?
Хромой да горбатый?
Ущербный из пьяниц?
Прикроешься Рюриками? Оболенским?
Прикроешься тем, что ты баба, всем женским,
худым твоим телом из крови и мяса.
…А нам не до танцев, а нам не до пляса.
Прикрытые куполом вольной России,
блаженным Иваном, блаженной Софией,
здесь устье огромной подземной реки!
Скажу я историю: жил барин Лыков,
Лжедмитрию он присягнул поелику,
затем перебежчиком к Шуйскому прыгнул.
В тени возле Дамбы стою у ракит.
И кто я такая? Ни друг, сестра, мама,
но вот от подобных Евгений, как ты,
солдатиков наших кладут нынче в ямы
за эти каракули, эти вот ямбы,
как этот боярин у Лыковой Дамбы.
Простила история.
Как не простить?
Зубастых, акульих, стерляжных? Сама я
ходила не раз в церковь Жён мироносиц,
дорога такая прямая-прямая,
внизу – сток,
и время как будто уносит
в беззлобье, в прощенье – такая здесь сила!
А я бы предателя лучше убила!
Коль дважды он предал.
Предаст снова мигом!
Как ты, как боярин Борисочка Лыков.
Вот сточные воды текут из оврага,
се кровь всех предателей, а земля плачет.
Стихи твои стерпит, наверно, бумага,
Россия простит вас тем паче.
Но бабушки толстые – весом под центнер,
но дети, убитые вместе с плацентой?
(Ты собирала врагу тоже деньги!)
Они не простят.
Не надейся!
АВДОТЬЯ ТОПТЫГИНА
Трёх новорожденных, трёх медвежат
вынянчит голых, маленьких, шустрых.
Вес её, пышки, центнеров пять,
ест она ягоды,
ест она грузди!
Комышек рыжий и златоустный,
съест и тебя с хрустом!
Не попадайся ей на глаза,
не попадайся на слух и на ощупь.
Всё остальное ей – мелюзга
в рёбрышках, в косточках тощих.
А по весне, где в проталинах лес
Китежский лес, Светлоярский, особый!
Видела шерсть? На груди крепкий крест.
Видела зубы мои? Зубы-копья.
Ибо сгрызу, не поморщусь! Никто
после оправиться смачно не сможет!
Шкура моя: шерсть, альпака, пальто,
ты же – без кожи!
В каждом наличнике здесь символ мой,
мой символ рода в лесах захолустья!
Хочешь остаться когда-то живой –
в шкуру медвежью оденься-обуйся!
ПОДВИГ ЕЛЕНЫ
Лишь одно я хочу, чтоб осталась жива,
чтобы просто жива в золотистом веночке!
Чесакова Елена, пришедшая в два
часа ровно на площадь ночью,
прикрепляла российский безудержный флаг,
прикрепляла на скотч.
А толпа выла: «Тряпка!»
Но «врагу не сдаётся наш гордый Варяг»,
окружила толпа, вызвав «стражей порядка».
Я хочу одного, чтоб осталась жива!
Она, словно сестра мне сейчас, словно дочка!
Миллионы людей там в Одессе! И точка.
А у нас с ними первая степень родства!
Мы – славяне!
Не просто славянская ветвь,
мы единое целое – русские люди.
Я хочу, чтобы мимо прошла злая смерть.
Я хочу, чтоб случилось хоть раз в мире чудо!
Ты, Евгения, видишь, как надо? Так зри!
Во все, сколько есть глаз. Пока каждый не вытек!
(Не люблю перебежчиков. Ибо внутри
у него нет Елены!)
Работа в «Магните»,
что на Греческой площади между людьми.
… Я не знаю, как брать будем мы этот город
для Елены! Прошу, поскорее возьми,
вот умри, но возьми,
вот поляг, но возьми,
вот снегами возьми, золотыми дождьми
этот город у моря
нам дорог!
Где «врагу не сдаётся наш гордый Варяг»!
Так мне Киев не жалко, как жалко Одессу,
ибо солнце набрякло,
сосок так набряк,
своим телом воткнула в Одессу бы стяг,
прорубилось живьём бы к железу!
***
Арарат твой вынесен за скобки,
отчего такая вдруг напасть?
Я хочу быть вором, Стенькой-Стёпкой,
в сотый раз хочу я быть воровкой,
чтоб тебе твой Арарат украсть!
И Арцах на место… Лбом наружу.
Всё равно сто лет не проживу.
(Сколько сплетен про меня ненужных
от мужчин, завистливых подружек,
оправдаю грешную молву!)
Я скажу всю правду вам, армяне!
Мой кавказский, золотой народ!
Друг вам тот, кто рядом с вами встанет,
а не тот, кто вас подвигнет к брани,
а затем (ну, право же!) убьёт.
Персия, что пахнет абрикосом,
Турция, что пахнет, как осётр.
Сколько вас топтали. Срезав косы
женщинам, мальцам-молокососам
отрезали пальцы. Вспомни всё!
Вы армянским были государством,
как вошли в состав СССР.
Распадаться – этот так опасно.
Вот идти. Любить. И здесь остаться.
Нынче у вас время полумер.
Есть такое в мире: всё им мало,
полузверь и получеловек.
Красть по-крупному!
Взяла бы да украла.
(Я же до тебя была с Урала!),
стала, как с Армении теперь.
…я седой армянкой бьюсь о скалы,
я твоим мальцом кричу трёхпалым.
Нету, нету, нету пасторалей
и слащавых девичьих стихов
о любви! Прошу, не надо, Анна:
рот прикрой овечьею дохой!
(окончание следует)
Последние публикации:
Так вынянчил в порыве зим –
(16/06/2025)
Исторические зарисовки –
(28/03/2025)
Белый Яр –
(20/02/2025)
Версия Вселенной –
(09/01/2025)
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
