Керкинитида живящая: ВЕРЬ ТОМУ, ЧТО КРИЧИТ ЭТОТ СВЕТ…
Светлана Леонтьева (12/04/2022)
Vixi et, quem cursum ded ě rat fortuna, peregi –
«Я прожил и прошел по тому пути, который дала судьба»
Их ХРОНИК ПОБЕДЫ- 22
***
Очередь беженцев в Безыменном,
у них почерневшие, блёклые лица.
Не город – а многоэтажные стены.
Да, стены одни! Но они наши! Вжиться
за ними, прижавшись к шершавым бетонам,
под ними ложиться с молитвой и стоном,
под ними родиться, к ним вжаться в ключицы.
Но если мы – зёрна, то зёрна пшеницы,
чтоб вас накормить пирогом-караваем,
о, стены разрушенной школы, больницы!
Нам стены родные, что Божьи десницы,
пред каждой стеной на коленях молиться!
И выть, и кричать, душу в кровь раздирая…
Бывают расстрельные стены в разрывах
и Плача Стена вся в слезах и надрывах.
А наши –
корнями что в землю вцепились
в овсяное поле, в пшеничное поле,
как в дедовы, что воевали, могилы.
Всем стенам – вы Стены стенанья и боли,
до воя, до нечеловечьего воя.
Вопит человек:
- Ты за что нам такое?
…Прочнее нет стен наших в небо к нам павших!
Обугленных, выжженных, много видавших –
в них крик вмуровался в бетоны до кожи:
- За что же? За что же? За что же? За что же?
Видать, за любовь. За открытость простору.
И за неумение прятаться в нору.
Стена, что скала, словно крепость, что Ной нам.
Но коли погибнуть, то здесь – под стеною!
***
Если в граде-Нижнем пахнет яблоками и карамелью,
шашлыком армянским, специями с базара,
то в Мариуполе пахнет гарью, растянутой на недели,
гуманитаркой, лекарствами, небом в пожаре.
Если в граде-Нижнем вкус пломбира, кефира
в детской молочной кухне малина, орех, мандарин,
то в Мариуполе раздолбанная квартира,
шторы со всех этажей мечутся между гардин.
Если в граде-Нижнем спокойно, размеренно, всё по-старому,
пробки в часы пик, люди, спешащие между машин.
Стойкий город-герой Мариуполь, страстный, икаровый,
город – не сдавшийся,
город – не пятившийся ни на аршин.
Город освобождаемый, освободившийся, отмывающийся.
Живы мы.
Живы мы.
Вопящий – я жив!
Как бы обняться с ним, со товарищем,
каждую стену обнять, каждый подъезд, этажи.
Как бы родить в его роддоме, что весь в углях, сожжённом нациками?
О, да родить сыновей, дочерей смелых, красивых! Они все
шёлковые, розовощёкие, светленькие, что акации,
там в Мариупольском сквере в цветиках да росе.
Если град-Нижний: встреча друзей, сказки бабушки на ночь,
шалость детей, играющих на детской площадке.
То Мариуполь встал здесь, защищая нас напрочь,
вздыбился каждым садом, улицею беспощадно.
Выстоял. Оборонился. Сильный наш, родненький, милый.
Выжил. Сцепился, скрепился, само-укоренился:
мы никогда не забудем,
мы никогда не забудем!
Город, дома и площадь, улицы, скверы и люди.
Город невиданной веры.
Город немыслимой силы.
***
Где-то под Бучею иль в Краматорске
добрые орки! Славные орки! Милые Орки!
Бабушка вышла со знаменем красным:
- Здравствуйте!
- Здрасте!
Родненькая моя, моя бабушка лучшая!
Что же вы сослепу не опознали?
Это не наши! Чужие под Бучею.
Это не наши. Это гестапо…
Вы были русским безумнейше рада.
Знамя несли. Красный цвет Сталинграда.
Знамя Хатыни несли. Бухенвальда.
О, ладо, ладо…
Но я бы руки вам целовала!
Вы мне, как мама – спогибшая мама,
Вы мне, как друг, что убит на Донбассе,
вы, как солдат, что в одном вместе классе.
Стойкий боец. Вы громада, громада.
Но выходить погодите!
Не надо!
Вижу, узлы ваших рук золотые
спелыми
зреют тугими хлебами.
…Как в соцсетях нас бы не называли:
рашенькой, орками, уруки-хаи,
красное знамя – для нас! Мы иные!
Бабушка, бабушка вы обозналась,
это – нацукры и коллаборанты!
Даже еду не взяла, даже малость,
каплю от них!
Виновата лишь старость,
что обозналась…
Мне горько…
Как мантры
я повторяю, о, чтоб не убили.
Я повторяю, о, чтоб не замучили
бабушек, дедушек – ибо святые!
Ибо великие! Ибо могучие!
Самые лучшие!
Не эмигранты! Не те, кто за гранты
родину продали. И не мутанты
нацобандеры. Кричу так, что гланды,
словно себе вырываю: Отстаньте!
Сквозь все кричу голубые экраны,
сквозь интернеты, сквозь Байдена Хантер.
От бабки отстаньте! Украйна не ваша! Не ваша Украйна!
Украйна её! Этой бабушки с красным
несверженным знаменем. Ибо ладони
впаялись во древко его. И напрасно
над бабушкой вы потешались в агонии.
Бесстыже и мерзко, возможно ль быть ниже?
В коричневой и во фашиствующей жиже?
Прости нас, бабуля, что долго не шли мы,
прости нас. Молюсь я, как Нестор, как мних мой.
В нас дух сорок пятого! Павел Нахимов,
Суворова дух и Гагарина! Ибо
наш выход!
Спасаем страну, что в тектонском разрыве,
в надрыве, в рыданиях, гнойном нарыве.
Конечно же, больно. Конечно, бесстрашно!
Но знамя победы у бабушки вяще!
КЕРКИНИКИДА – Харьков 2014
Я русская!
Я русский!
Мы русские!
Так говорили харьковчане всегда. И продолжают говорить. И они неумолчны!
***
Вся жизнь, как мучительное прикасанье:
чужою судьбой обжигаю себя я.
О, сколько мне раны, как в притче, власами
друзей отирать, воздух жадно глотая?
До самого мая.
Я думала, что всё наладится скоро.
Как я ошибалась, наивная дура.
Всё также прямою наводкой по школе,
всё также от взрыва горит арматура.
Открытое настежь распахнуто поле.
Глаза тех людей, что сейчас под обстрелом,
вы видели?
Это такой сгусток боли.
Смещается сердце куда-то сквозь тело.
Глаза – два огромные озера словно.
Глаза, словно два «О полку» вещих слова.
Глаза – жуть Ледовых побоищ, что возле
Вороньего камня, на Узмени слезы.
Глаза – Марианские впадины. Жёлоб,
как будто космического измеренья.
По полю иди! Под обстрелом тяжёлым,
а после, старушкою, встань на колени.
А ноги, как ватные, как деревяшки
негнущиеся! Мышцы, косточки, хрящик.
Мне Ольга Арент говорила, как братство
слова её были. Как к тетке добраться
моей, что на линии фронта. Да, фронта!
И фильм снял про Зайцевский Храм Полубота.
Красивы люди! Алеша и Ольга.
О, сколько они пережили! О, сколько!
А в Харькове – в городе доброго сердца
подруга живет у меня Владислава.
Стихи её –
космос сумел бы согреться,
стихи её –
в Арктике сделали б лаву.
Так вот: написала, что укрофашисты
стихам не открыли проход и границы!
Доколе, доколе, доколе, доколе
идти нам сквозь пули по этому полю?
Стреляй, гад! Я здесь в шелке из Магеллана.
Ты целился плохо.
Вот – рана.
Она никогда не затянется боле,
рву пуговки я на груди: целься что ли!
Здесь церковь сгорела. Детсад разбомбило
с игрушками – мячик, медведь, бегемотик.
Огромное в небе сияло ярило –
горячее солнце всеобщих прародин.
Теперь нам куда? В совпадение музык
на этом открытом всем пулям пространстве?
Уйти не смогу, я – тот смертник, тот лузер.
Уйти не смогу.
Так же, как и остаться.
***
ВЛАДИСЛАВЕ БРОНИЦКОЙ
Пронзительная! Пронизав до костей,
до мякоти! Воздух от горла отторгнув,
где небо больнее галактики всей,
где Слово бьёт током.
Но хуже, когда не касаешься, так
мучительнее. И в рыданьях бесслёзней!
Ужели мне в омут кипящий и мрак?
Единственный свет мне разъятый на дозы,
на крохи, пылинки, песчинки? Спасёт
увиденное то, что вывернет душу
наружу. Теперь мне и Пушкин – не всё!
И мне Достоевский в висок – не оружье!
Мне более надо!
Погиб Гумилев.
Корнилов убит и Васильев до срока.
Мне б так размозжиться!
До самых основ.
Мне б так истерзаться!
До Бога.
Чтоб даже народ, где жалейка моя
на красном огниве сгорает, крестился!
Добавили масла бы в хворост, огня
опять было мало бы – огнь богатырский,
такой, чтоб в повздошье спалилось живьём
моё мироздание! И, чтоб из пепла
все Фениксы бы возродились в моём –
все Фениксы Пушкина, Даля и Фета!
И белый бы ангел своё мне крыло
на два поделил бы из белого ситца,
никто б не судил меня! И НЛО
в иных был галактиках плакало птицей.
И мир бы не смог от меня откреститься.
Ужели огонь можно вчуже предать?
Во мне Авакумовы бродят частицы
затем, чтоб поджечься, чтоб воспламениться,
«Титаники» все потонули во льдах.
А сколько народу-то! Сколько народу!
Когда и огонь, и вода – всё в одном!
Кто в платье нарядном пришёл, кто в исподнем,
кто мшою покрылся, кто просто рядном.
И всё-таки много полей, чтоб рассветом,
у нас стать в России, обуглив персты.
А можно на «ты»? Мне б поэту – поэтом,
как ты!
ЕВГЕНИИ БИЛЬЧЕНКО (Киев)
1.
Евгения, Евгения! Пять причин не выходить из комнаты,
сто причин – любить до скрежета, до ломоты в пальцах
нашу родину вместе с её заводами, вместе с её роддомами,
с криками бабьими, но главное, в ней оставаться.
Евгения, девочка моя, Бродский сдал Евтушенко:
все его белые пёрышки. Надо ли полагать,
что не нашлось иного, чтоб объявить мишенью
хилость, унынье, немилость, гордость и благодать?
Поэты совсем не святые. Евгения, Евгения!
Делают больно, не чуя, видят, не видя, как Бах.
Не выходить из комнаты, дома, страны, вдохновения,
Пишешь? О, как щемяще. Пишешь! О, больно как!
Я слёз столько по ним пролила – хватило б
на сто пожаров и ещё в Самаре тушить!
Полстраны залила, заполонила ими,
ну, помиритесь, поэты, просто так для души…
Для нас, для меня, для Евгении.
У вас общее отчество – Александрович, словно братья.
Один лауреат Нобелевской премии,
второй лауреат Государственной премии.
Сядьте.
Обнимитесь, поговорите, выпейте, в конце концов,
иногда так взвоешь: слышно до Иллинойса.
Вы же нам оба отцы, иначе, где взять отцов?
Да выходи уже из комнаты. Не бойся.
Евгения, Евгения! Порой нахлынет так,
словно проткнули кожу Исаакиевским собором…
Бродский схоронен в Венеции, а Евтушенко прах
в маленьком Переделкино там, где и Пастернак.
Всюду: цветы, цветы. Птицы над косогором.
2.
«Если неясно какая инфекция,
то надо лечиться от всех и сразу!» -
Вот книги сжинают твои, а вот лекции,
костёр в центре Киева. Плясу-то, плясу!
В окопы загнали (куда смотрел Путин?),
в леса партизанами, в подпол, в подполье.
Но клетки железной впиваются прутья
вам в грудь и всем в грудь, не причастна, но в грудь – мне.
Одно вопрошать могу в небо: «Доколе?».
И к памятнику я иду Маяковского.
Чем клясться отныне? Отрезать хоть косы мне!
Хоть наголо косы мне сбрить!
Високосные
все дни, все недели, все месяцы…Сбросьте вы
хотя бы сто гривен на карту для помощи.
Там – люди, не звери, не птицы, не овощи.
Конечно,
статья – это дело, теория.
Но практика где? Возвратись, территория!
О, я бы её целовала околыши.
Молилась бы и умоляла повздорившим.
- Миритесь, миритесь. Людей заморили вы.
Изыдьте все Ироды!
И тем, кто не сломлен, кто борется, книги чьи
сжигают на площади, что за опричники?
С работы кого увольняют, в гонения
кого направляют, сгибают колени им –
особенно женщинам – им же рожать ещё!
Особенно детям – ещё им рождаться!
Куда им бежать и куда им деваться?
Какой виноват Байден, Трамп и Абамище?
Там люди живые –
у них сердце русское.
Они – больше русские, ибо Князь Солнышко,
крестильня, Днiпро, синь и высь светло-русая
и крыльями небо наполнено!
О, неторопливая и о, нешустрая,
железная, танковая, бэтэрная!
А там – нити тонкие,
там – связи нервные,
сердца обнажённые, рваные вусмерть все!
До выгорания, изнеможения,
вот книги сжигают у Влады, у Жени, и
я пеплы храню их! Я пеплы вдыхаю,
всё горло ожгла!
Русь – не в центре, а с краю,
они теперь – центр Всей Руси. И всея их
сгоревшая правда ярчайше сияет!
Они мне целебней – хворобобольные,
они всех целее, чем сбитая память!
О, как же возможно сжигать, травить, хаять
и в клетку, что Стеньку, ярмище на выю?
3.
Я, как тот самый блудный, но не сын,
жаль, что нет притчи про Дочь Блудную.
Но не про Кающихся Магдалин,
не про гуляния, страсть беспробудную.
Про убеждения!
Слепоту.
Разве возможно такой быть слепою?
Помню я, долгие годы застоя,
помню я, как подменили на ту,
ту, что сейчас в девяностые родину,
помню таблички я с фразою «Продано»,
помню шприцы, что на свалке за школой,
жвачки и очередь за Пепси-колой.
Где же обещанное? Всё Утопия…
Рай на земле? Где Добрыня с Миколой?
Каюсь я, каюсь… А Женечка Бильченко
также поверила в список расстрельный.
Нынче московией братия тычут ей,
что продалась, заблудилась, что шельма.
Я иногда себя чувствую тоже
блудной, хоть дом не бросала, я дщерью!
Не выходила в скрипучие двери
и не сигала из окон безбожно.
И не лежала, скукожившись, лисьим
телом, ни птичьим, ни волчьим, ни вечным
я на асфальте, разбившись, над высью
в части озёрной, речной и заречной!
И не лгала (ложь была изначально),
вовсе не крала (приписана в кражи),
Вместе с народом хотела банально,
вместе с народом. А что народ нажил?
Пенсии крохотные. Ипотеку.
Как из Гоморры с Содомом достать нас?
Где он прибыток,
избыток,
достаток?
К Богу взывать, к фонду или к генсеку?
Определилась. За наших, за красных.
- Здравствуй, отец! – я в лохмотьях и струпьях.
Солнце, костер ли терзаний напрасных,
горьких, поэтому, может, прекрасных.
Ты обними меня в дурнях и блуднях…
Это смыкаются руки – простил он.
Это ладони его за спиною.
Вот бы слова ещё нежно-простые,
как говорил мне отец мой, родной мой!
КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ – 2
А мы шли такие, что любо смотреть,
несли вам цветы и поляны живицы,
хлебы-караваи да мёды, берёзоньки ветвь,
открытое сердце, в котором любовь колосится.
Рубахи из льна, письмена, если надо, всё – вам!
Топлёное масло учений, познаний, тайн свыше!
Священные руны.
Святые дары.
Живота
не жаль нам для вас. Нам, понявшим,
дарившим, постигшим!
Но слышим в ответ: вы – не братья. И вас больше нет.
Вы просто агрессор, сосед беспардонный, кровавый, убогий.
Вы стадо овец, наркоманы да блудни, двуроги.
И в грудь нам штыки, загрудину – ружьё, пистолет.
Нельзя говорить на родном да на русском нам слоге.
Всегда клевета – это штык, это кровь, это боль.
Лежат сыновья наши, дочки, убитые ими,
вот этими клеветниками сугубо родными.
Протянешь к ним руки – откусят предплечье под ноль…
А наши сынки возопят из-под пласта земли:
- О, мама моя, жить хочу так, как нежил я сроду!
А дочка восплачет:
- Рожать я хочу тьма народу,
ещё малышей синеглазых! А очи – в крови…
«Витии шумят», жмётся Польша, клубникой тряся,
печеньки поели, Виктория Нуланд пекла их.
Кому-то – монеты. Кому-то – в пампушках гуся.
кому-то – тычки да каменья, тень злая.
И мне угрожали, отвечу ли впредь за козла я?
Да хоть за верблюда! За лошадь, кота, порося!
Ну, так же нельзя. Вы же люди! Ну, так же нельзя!
Быть хуже орды, печенегов, варягов, Мамая,
когда наших дедов с медалями в землю втоптали,
когда в наши души плевали из меди и стали,
когда из гранита героев, что на пьедестале, –
Варшава, и ты туда? – свергли, разбили, сломали.
А что же братались? И громко клялись, что друзья?
Теперь вы клевещете. У клеветы есть гармонь,
есть пляски содомские, элгэбэтешный огонь,
богиня Белона ровняет фашизм к сталинизму.
Вытаскивает из мешка, словно на Новый год
другой, непонятный и странный, с оружьем народ.
(Хочу почитать я акафист, канон, катехизис!)
Ужель не помирятся вскорости братья-славяне?
Ужели Китайской стеной отгораживать минное поле?
Ужели ребёнок идущий и тянущий к маме
ручонки свои, не дотянется что ли? От боли
я выйду одна. Вопрошать буду, плакать доколе?
Но мне в грудь – штыком.
В спину – камнем.
В могилу – груз двести.
Пустую свободу, чужую свободу мне – в песню.
Ну, здравствуй, приехали, ненька! И нянькою в Польшу,
собачек выгуливать пану, кормить и давать кости…
А я-то несла вам на завтрак: хлеб, чай, колокольчик,
горшочек, где масло, ещё пироги были в ноше.
…Погибла по-свойски!
***
Женя, Женя, не надо расстраиваться,
ты представь, что с тобой в пионерском мы лагере,
или по-современному, что мы – бой-скауты,
на траве да в лесу, да на мягком мы ягеле
ищем выход на север: такое условие
этот ад пережить тебе, мост, что качается!
Перейти на тот берег: гнев, камни, злословие
от чужих не так страшен! Своих, изначальных кто,
от своих синеглазых, с пшеничными чёлками,
от своих – всех труднее. Им – сердце открытое!
Да, не бейся, - кричу, - рыбке, деду, корыту я!
Мы – бой-скауты, Женя! Похожи наколками:
у меня не на коже – Нагрудно, Погрудно ли!
Пережить этот ад – нам приказ был дан свыше,
точка-точка-тире: стенограммой по крыше
дождь стучал напролёт
Анастасьей Премудрою.
Это всё из разряда о важном по-тихому,
это всё из разряда, как песни советские.
А меня словно нет, но мне лихо так, лихо так,
а тогда, когда есть – жгут костры пионерские.
Это всё из разряда: копили веками мы,
я с тобой добровольно – во газову камеру…
Помню явки, пароли, отряды и галстуки
и значок на груди с красным, маленьким Лениным.
Скоро наши придут! Ты дождись их, пожалуйста,
всем отрядом, всем временем, всем поколением!
ЭПИЛОГ
Бритый, ушастый, веснушчатый мой!
Бой наш!
Последний, мы думали, бой.
Но не последним он был, не вторым.
Просто вернись после боя живым!
Если б могла,
встала между я ним
боем твоим! И чужим! И моим!
Если бы встать не смогла бы – легла
так, как земля,
так, как эта трава
полем, раздетым войной догола,
полем, разъятым, порвавшим крыла.
Ибо за полем – Воронеж,
Москва,
ибо за полем Орёл, Тула, Курск.
Танки – по мне! Ну и пусть. Ну и пусть!
Слева украинский, справа – танк Z:
танки по мне, и во мне, и извне.
Танк украинский, замри, не иди
здесь у меня на овсяной груди!
Мать твоя в Киеве ждёт и вопит,
так же, как матерь в Москве – о, сынок!
Хватит сражаться на вырост и впрок,
хватит Никола, Михайло, Давид!
Поле – я. В злате колосья мои.
Чёрный – я хлеб! Хлеб войны и беды.
Вас в меня вроют: вы все мне свои.
Вас в меня вроют: до красной воды.
Танк украинский подбит и дымит.
Флаг русский веет огнями орбит.
Поле – я, поле! Из чёрных семян
хлеб белый печь будем мы сыновьям!
Последние публикации:
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Зимний путь –
(30/12/2023)
Я иду! –
(23/11/2023)
Песенка о двугривенном –
(12/09/2023)
Но бросить Крест нельзя! –
(10/07/2023)
Цикл «АВТОБИОГРАФИЯ из солнца» –
(05/06/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
Z
Невозможно не сострадать.