Онтологические прогулки

Из книги "Россия и Запад. Русская цивилизация и глобальные политические вызовы"

Георгий Нисский Над снегами, 1964

          Одно из главных направлений современных идеологических атак на Русскую цивилизацию связано с дискредитацией советского периода русской истории. Отрицание этого периода объединяет российских неолибералов с рядом русских националистов буржуазного типа. Догматические установки последних оказываются той концептуальной ловушкой, попадая в которую такой национализм неизбежно трансформируется в свою противоположность: декларируя приверженность русской национальной идее, по сути, превращается в закамуфлированную русофобию.  

          И если позиция неолибералов по этому вопросу вполне объяснима: ценности советского общества прямо противоположны тем, что они отстаивают, то отрицание СССР со стороны ряда русских националистов имеет более сложный генезис и связано, как правило, с рядом ошибок догматического характера. Эти ошибки производны от стремления воспринимать реальность русской исторической жизни ХХ века в соответствии с западными националистическими теориями Нового времени. Вследствие этого догматики от национализма пытаются навязать России представления о нации в том виде, в каком это явление существовало на Западе в XIX столетии. А когда подобные попытки терпят неудачу, их авторы начинают испытывать сильные разочарования, следствием чего оказывается стремление к дискредитации самого объекта понимания, т. е. советской истории.

          Подобная позиция основана, как минимум, на трёх глобальных ошибочных убеждениях. Во-первых, она пытается навязать русскому обществу психологию маленького народа. Именно таковыми были западноевропейские нации позапрошлого века. Они существовали (и пока ещё продолжают существовать) в качестве локальных элементов внутри цивилизации, их создавшей. Малая численность и небольшая территория этих наций вступали в диссонанс с огромными размерами внешнего мира, что, в свою очередь, усиливало тенденции к консолидации и гомогенизации собственного социального пространства. Эта психология свойственна всем небольшим народам, независимо от уровня их культурного и экономического развития. Демографический и пространственный факторы обладают самодостаточной ценностью в самосознании этноса, и такая ценность оказывается более фундаментальной и важной, чем все другие социокультурные факторы. Безусловно, англичане и французы являются более развитыми народами, чем, например, коряки и тувинцы, но с точки зрения формальных критериев пространственно-демографического характера и те, и другие принадлежат к одному цивилизационному типу – к группе небольших народов, и, соответственно, подчиняются одним и тем же базовым психологическим импульсам. Суть этих импульсов сводится к защите собственной этнической идентичности. Но русский народ ни в коей мере не является небольшим народом и не может считаться одним из элементов какой-либо цивилизации. Русский народ – это основание цивилизации, а если осознавать жизнь этого народа как исторический процесс, то он есть цивилизация как таковая. Русские соразмерны в своём существовании не отдельно взятым французам, англичанам, немцам, итальянцам и т.д., а Западу в целом. Русские – это не нация, и они никогда нацией не были и не будут. Русские – это не национальная, а цивилизационная сущность. Мы слишком велики и значительны для того, чтобы быть просто народом. Естественное состояние русских – это не замыкание в собственных границах, а созидание мира, устроенного на правильных, органичных русскому самосознанию основаниях. И в этом мире русские сосуществуют с другими народами. Созидание целостного мира и есть основа цивилизационной, а не национальной логики.

          Попытки навязать русскому народу ложное самопонимание, заимствованное извне, демонстрирует реальное незнание жизни нашего народа. И такое незнание, что особенно печально, обнаруживается у тех, кто призван защищать эту жизнь и отстаивать её интересы. Русский национализм часто оказывается слишком абстрактным и академичным, сущностно отстранённым от русского народа.

          Во-вторых, русских национализм в своих попытках навязать русскому самосознанию западные штампы совершает глобальную стратегическую ошибку. Отстаивая самоценность русской культуры, истории и общества, он часто пытается осмыслить эти феномены не в соответствии с логикой их собственного, внутреннего развития, а в соответствии с правилами, пришедшими извне. Но игра по правилам врага изначально обрекает его противника на поражение. И судьбы Российской империи, и Советского Союза это предельно чётко демонстрируют. На заре существования советского общества В. И. Ленин отметил, что если социализм начнёт играть по правилам капитализма, то социализм проиграет. И советский социализм, в итоге, проиграл. Проблема «чужих правил» связана не с тем, что их кто-то навязывает сознательно и с неким злым умыслом.  Проблема – в том, что чужое всегда неподлинно там, где оно опознаётся в таком качестве. А неподлинное обладает разрушительным эффектом. Опасность использования «чужих правил» самопонимания на русской почве связана с тем обстоятельством, что они приходят от цивилизации, с которой мы находимся в глобальном конфликте. И любые ошибки, которые мы допускаем в таком противостоянии, наш противник постарается использовать в собственных интересах. А его интересы связаны с разрушением Русского мира. Так, невольно, русский национализм часто действует на стороне Запада.

          И, в-третьих, отношение к советскому прошлому и неспособность осмыслить это прошлое целостно, демонстрирует не только проблематичность используемых теоретических схем, но и искреннюю убеждённость их адептов в том, что реальность способна в полной мере соответствовать теоретическим моделям, а сами эти модели должны быть предельно логичны и непротиворечивы. Подобное доверие к теоретической мысли было изначально свойственно российской интеллигенции. Отсюда, во многом, ведёт своё происхождение и тот догматизм, что ей всегда был свойственен. Парадоксальным образом безусловное доверие к теоретическим принципам сочеталось в сознании интеллигенции с крайне слабой методологической дисциплиной, из-за чего провозглашение ценности той или иной теории часто сопровождалось очевидной неспособностью строго следовать её принципам. Эти черты проявляются и в современной российской националистической мысли, что прямо указывает на её интеллигентское происхождение.

          Роль российской интеллигенции в русской истории всегда была двойственной. В периоды нормального, т. е. относительно спокойного существования страны, интеллигенция сосредотачивалась на практике малых дел и, в основе своей, такие её действия имели безусловно позитивный характер. Эта практика способствовала и просвещению основной массы российского населения, и улучшению его бытовых, повседневных условий жизни, вносила решающий вклад в техническое развитие страны. Но в экстремальных условиях роль интеллигенции оказывалась прямо противоположной. Она превращалась в деструктивную силу, действия которой усугубляли политические и социальные кризисы. Можно сказать, что если в мирное время интеллигенция – это призвание, то в условиях кризиса – это диагноз. В современных реалиях российской жизни падает уровень образованности как в обществе в целом, так и в среде интеллигенции. Соответственно, снижается и положительный потенциал этой социально-психологической группы. Это в полной мере относится и к национализму интеллигентского типа. В его действиях элементов призвания становится всё меньше и меньше, зато диагнозов в этой среде – всё больше и больше.

*  *  *

          Подлинное принятие русской истории ХХ века неизбежно связано с психологическим шоком. Русская история в целом травматична, и особенно это относится к нашей истории последнего столетия. Эта история наполнена противоречиями, разрушающими все теоретические стереотипы. И отрицание советской истории на психологическом уровне часто является результатом стремления если не избежать травматического опыта, то, по крайней мере, его минимизировать.

          Часто подобные действия принимают форму тотального отрицания. Советский тип общества отрицается полностью, а Советский Союз лишается каких-либо связей с «подлинной» русской культурой. Всё созданное в советское время осмысливается под знаком извращения и искажения «настоящих ценностей», а сами эти ценности обнаруживаются, как правило, в среде русской эмиграции. Сторонники этого подхода с упоением играют в игру «белые против красных», в которой, естественно, выступают за белых и, в отличие от реальных исторических событий, побеждают. Любимая тема подобных имагинаций связана с фантазиями на тему «что было бы если бы…». При этом образ воображаемого общества, которое «могло бы быть», формируется не столько рационально – на основе фактов и строгой аналитики, сколько под влиянием иррациональных факторов – желаний того, кто на эту тему фантазирует. По сути, такое видение прошлого превращает само это прошлое в особую разновидность фэнтези, в котором образы белых не более и не менее реалистичны, чем образы эльфов в толкиеновской литературной традиции, а красные, соответственно, становятся аналогами гоблинов и орков. Главная ценность подобных умозрений – чисто психологическая. Такие игры повышают личную самооценку тех, кто в них играют, а попутно создают особую зону комфорта – образ мира, вполне соответствующий жизненной позиции игрока и, более того, в полной мере оправдывающий эту позицию.

          В подобном способе восприятия интерес представляют не столько образы «России, которую мы потеряли», сколько самоидентификация авторов этих воззрений. Любой исторический взгляд, так или иначе, вписывает его автора в соответствующие исторические реалии. Историк неизбежно ассоциирует себя с определённой социальной или политической группой, с чьих позиций он стремится понимать и оценивать происшедшее.

          Здравницы и панегирики в адрес дворянской культуры от авторов тотальной критики советской культуры предполагают, что именно с дворянством эти авторы себя и сопоставляют. Они сознательно уклоняются от вопроса о том, каково было бы их реальное место в российском обществе, если исходить не из неких фантазий и допущений, а из действительного социального положения их предков. Среди современных русских публицистов найдётся очень мало людей с некрестьянским происхождением. Но именно о судьбе крестьянства, т.е. о судьбе своих реальных прабабушек и прадедушек эти авторы стараются не думать. А зря. Просвещённое и утончённое русское дворянство регулярно и без всякого сожаления пороло собственных крепостных, проигрывало их в карты, жило, присваивая их труд. Новые социальные возможности предкам сегодняшних критиков советского общества дала именно советская власть. Именно она сделала их образованными людьми, она же вывела их из-под рутины физического труда, предоставив возможности для деятельности интеллектуального характера. По сути, все современные критики советской власти были ею созданы. Но именно об они и забывают. Им кажется, что их сегодняшнее положение, позволяющее им избежать тягот монотонного, изматывающего крестьянского труда, наступило как бы «само собой», никакая историческая конкретика к этому не причастна. Тем самым отрицается не только исторический опыт страны, но и опыт собственный, связанный с историей своего рода. Исторический нигилизм превращается в психологический.

          Особенно забавными в этом контексте выглядят высказывания о том, что на всём советском изначально и необратимо лежит печать деградации и несовершенства. Советское оказывается синонимом бессмысленности и, порой, антропологической дегенерации. При этом лишаются какой-либо ценности и советская культура, и советское искусство, и советское образование. В итоге возникает своеобразный психологически-бытовой солипсизм. Ведь авторы, разделяющие убеждение о фатальной деградации советского общества, сами являются его продуктами. Критикуя, например, то же советское образование, они апеллируют к знаниям, которые получили в процессе такого образования. Следовательно, эти знания являются неправильными по определению, а их носитель, если он будет следовать своей же логике, не имеет права на высказывание, претендующее на истину. Если человек осознаёт, что его знания недостаточны, всё, что он может делать, это – молчать. Но именно молчание для подобного рода публицистов оказывается невозможным.

          И чем жёстче и безапелляционнее оказывается тотальная критика советского общества, тем сильнее она бьёт по самому критику. Если советское общество является обществом дегенератов, то первым дегенератом оказывается сам автор подобного высказывания. Сущность неизбежно производит подобное себе и ничего более. Но если такой дегенерат начинает что-то рассказывать о мире, то и его суждения так же – дегенеративны. Отрицая собственное прошлое – не важно, личное или историческое, мы, вместе с тем, отрицаем и самих себя.

          Более утончённой формой критики советского общества оказывается та, которая стремится в русской истории ХХ века отделить советское от несоветского. Соответственно, первое оценивается такой критикой как ложное, а второе – как подлинное. Весьма часто несоветское ассоциируется с русским как таковым. И таким образом советская история начинает противопоставляться русской. Один из свежих примеров подобного рода – статья Владимира Громковского «Русское и советское», опубликованная на сайте «Эксперт-онлайн» 5 марта 2020 года (https://expert.ru/2020/03/5/russkoe-i-sovetskoe/ ). Подход автора, на первый взгляд, старается сохранить русское начало в отечественной истории прошлого века, но сама постановка проблемы приводит его, в итоге, к интеллектуальному идиотизму. Причины – в механистическом понимании феномена социального, благодаря которому автор превращает русское и советское в автономные, сущностно не связанные друг с другом элементы общественной жизни. Естественно, всё плохое определяется как советское, а всё хорошее – как русское.

          Автор стремится утвердить формальный принцип подобного различения: «утверждая, что не всё было советским, имеем в виду природу явлений, их происхождение и законы развития. По времени существования и по названию – то есть с виду – всё было, конечно, советским». И далее: «Отличить советские (большевистские) явления и отношения советского времени от несоветских того же времени легко, когда уже поставлен сам такой вопрос. Довольно представить, что именно большевистская советская власть привнесла в страну, чего не было до неё; чего бы не возникло без неё; и что не смогло продлить своего существования после её падения. Иначе говоря, такого, чего вообще не существовало бы в Отечестве на тот предположительный случай, когда революций и переворотов 1917 года не случилось». Вопрос о том, что же это за «предположительный случай», можно отнести, опять-таки, к воображению автора.

          Анализ советских элементов автор начинает с духовных аспектов жизни. «Было практически уничтожено и всячески дискредитировалось властями понятие чести, искажались законы нравственности: нравственно всё полезное для революции /партии/ коммунизма, в том числе грабежи и убийства». Наверное, слово «честь» в данном случае нуждается в конкретизации. Оно имеет много значений. Если речь идёт о сословной чести, то, действительно, советская власть стремилась её дискредитировать. И за это едва ли её можно ругать. О том, что такое сословная честь, русская история может рассказать много, и далеко не всё из рассказанного понравится апологетам русской дворянской истории. Порка крестьян, например, легко вписывалась в стандарты так понятой чести, что, кстати, хорошо продемонстрировало и белое движение. Именно так понятая честь стала одной из причин поражения, в частности, колчаковского движения. Тех самых «лучших людей», которые, по мнению автора, в итоге оказались в эмиграции. Но, борясь с сословной честью, советская власть стремилась сформировать новое представление об этом явлении. Основой чести стало служение народу. Безусловно, основы такого понимания чести советское время заимствовало из прошлого. О служении народу, в частности, говорила русская демократическая (разночинская) среда. Но именно советская власть превратила такое понимание чести из локального в универсальный принцип, постаралось сделать его всеобщим. Тем самым, была видоизменена и так называемая «природа» этого явления. Является ли такое понимание чести верным? – Безусловно. Существовало ли оно в качестве универсального принципа в прошлом? – Нет. И можно сколь угодно долго размышлять о «предположительных случаях», при которых подобная трансформация «природы» чести могла бы произойти. Существенно при этом не то, что может произойти, а то, что произошло. Произошедшее обладает жизненной фактичностью, которая связана не с предположениями, а с действиями конкретных людей, несущих за неё ответственность и имеющие перед ней заслуги.

          Любое общественное явление связано с самосознанием. И миллионы русских людей осознавали свой долг в соответствии с идеями и формами, созданными именно советской властью, и действовали в соответствии с ними. Можно ли сказать, что для самосознания этих людей «советское» было чем-то внешним? Для большинства из них оно было новой естественной формой жизни. Советское и русское в данном случае не противопоставлялось друг другу, а органично сочеталось. Ярче всего это единство русского и советского проявилось в годы войны. Но история знает много и других примеров такого единства. Когда тысячи москвичей, узнав о полёте Гагарина в космос, спонтанно устремились к Красной площади, их охватывала гордость за свою страну – Советский Союз. И для них было важно, что первым в космосе оказался именно советский человек, что именно советская наука смогла обеспечить этот технологический прорыв. Можно, конечно, предполагать, что в любом случае русский человек в космосе был бы первым, но на чём основано подобное предположение? В истории остаются только те возможности, которые были действительно реализованы.

          Но пойдём далее. «Проведение водопровода, преподавание математики, вытачивание деталей на станках, пахота на тракторах или стрельба на войне по противнику не становились по природе вещей советскими, хотя бы ими занимались одни только люди с партбилетами. Планы электрификации страны, схемы московского метро разрабатывались задолго до 1917 года». С планами метро – особенно забавно вышло. В связи с этим можно вспомнить и о том, что планы авиационного сообщения разрабатывались ещё в эпоху Возрождения. В тени оказывается бестактный вопрос: а почему эти и все другие планы не были реализованы ранее? Почему они реализовывались именно советской властью? Ну и в связи с этим можно предположить и совсем «нехорошее»: если именно советская власть эти планы реализовала, то она и должна нести за них ответственность. Планы может строить кто угодно, а индустриализацию осуществили именно советское общество и советская власть. Соответственно, всё, что создано этой властью, неизбежно является советским.

          Можно апеллировать к некой абстрактной «природе» вещей. Но эта природа никогда не существует в чистом виде, свободном от социальной конкретики. Можно много, например, говорить, об идее образования как сумме технологий передачи знаний. Но подобные технологии не тождественны «природе» образования, они являются всего лишь одним из её аспектов. «Природа» образования неизбежно затрагивает и отношения образовательных институтов с обществом. Более того, подлинные, сущностные цели образования находятся за пределами образования как такового: знания имеют смысл лишь в широком социальном контексте. Знания нужны обществу и все образовательные учреждения – это всего лишь инструменты, которыми общество пользуется. Именно в социальном контексте «природа» явления раскрывается в своей конкретности и ясности. И пусть формально технологии передачи знания могут существенно не меняться, но сравнивая платное элитарное образование с бесплатным общенародным, приходится признать, что эти два явления обладают различной социальной «природой». И между этими двумя «природами» существует качественный разрыв, преодоление которого требует серьёзного усилия. Это усилие сделала именно советская власть. И образование, ею созданное, было именно советским образованием.

          Сам термин «природа» в данном случае необходимо брать в кавычки. Так отчасти делает и сам автор, выделяя его курсивом. Но при использовании этого термина у автора статьи возникает странное логическое противоречие, отсылающее к практике двойных стандартов. Применительно к технологиям советского времени какой-либо социальный контекст автором игнорируется. Водопровод, электрификация, метро, образование – это технологии и ничего более. И этими технологиями формально может пользоваться кто угодно. Но как только мысль автора выходит за пределы советского времени, технологии сразу же обретают социальные коннотации. На каком основании? Почему применительно к ХХ веку социальные коннотации технологий игнорируются, а применительно к веку XIX и ко всякого рода «предположительным случаям» альтернативной истории, наоборот, подчёркиваются? Причина в том, что если быть последовательным, то технологии вне социального контекста не могут считаться не только советскими, но и русскими. А в этом случае противопоставление русского и советского оказывается проблематичным.

          В размышлениях на тему антитез русского и советского в статье «Эксперт-онлайн» много абсурда, и с каждым новым абзацем его количество лишь увеличивается. При этом возникает очевидный конфликт с самой историей: линии разграничения советского и русского, проводимые в статье, вступают в очевидное противоречие с реальным, историческим самопониманием русского советского общества. И возникает вопрос: зачем подобное разграничение необходимо. На этот вопрос отвечает сам автор: «Довольно правильно отделить советское от русского, и тогда русское советского времени можно искренне любить и им восхищаться, а собственно советское, большевистское – презирать и ненавидеть, не входя в противоречие ни с логикой, ни с обстоятельствами истории».

          Данное замечание проясняет смысл этой и подобных ей статей. Они ориентированы не на понимание случившегося со страной, а на сферу эмоций, для которых любой смысл является лишь чем-то второстепенным. Сознание нуждается в эмоциональном выплеске, и конструкции, формирующие антитезы по принципу «белое – чёрное», создают такие возможности. Ценность подобных статей не историческая, а психотерапевтическая. И если с точки зрения психотерапевта психологический эффект достигнут, действие можно считать эффективным. По принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

          Безусловно, возникают вопросы к объекту любви, сконструированному ирреальным способом и существующему вдали от исторической реальности. Насколько подобный образ России и Русского мира заслуживает уважения и просто элементарного внимания? Насколько оправданны действия самого любящего, уклоняющегося от принятия личности в её реальной данности, и подменяющего в своих фантазмах такую личность рафинировано-гламурными симулякрами? Но это уже вопрос экзистенциальный. Интеллектуальная и духовная честность требует мужества. А оно, как правило, либо есть, либо отсутствует. Наверное, по этому поводу вполне уместно хайдеггеровское Dasein в свободном переводе: «так получилось».