Онтологические прогулки

Писатель-обериут Леонид Липавский в «Трактате о воде» пишет:

«Самое странное во сне, что сновидец лежит как бревно, и он же как герой выделывает в то же время всякие штуки. При этом он виден со стороны. ОН ВИДИТ СЕБЯ СО СТОРОНЫ (выделено Липавским – П. К.). Он первичная проекция еще до пространства.

В этом именно смысле надо понимать выражение: большому сну снится, что он маленький сон, маленький сон, которому снится большой сон. Последний ему снится, однако, по кусочкам». (В книге: Леонид Липавский. Исследование ужаса. М.: Ад Маргинем. 2005. С.16)

Во втором абзаце этой цитаты Липавский дает формулу одного из возможных подходов к пониманию творчества как такового.

Творчество, - творение новой формы, - есть о-сознание себя.

Жизнь  происходит как бесконечная и неосознаваемая самоидентификация посредством хаотического, инстинктивного воровства и подгонки под себя готовых слов и поступков, языковых клише («смыслов»).  Это и есть большой сон – неуправляемый поток, несущий личность куда-то в темные пределы, показывающий некие образы бытия и иллюзию связей между ними.

Отличие того, что мы называем явью от того, что мы называем сном,  состоит в том, что явь в большей степени детерминирована сложной смесью агрессивно-подчинительных связей с окружающим миром. Во сне такой детерминированности нет, но свобода сна тоже иллюзорна, потому что во сне человек тоже не совершает выбора, не творит новую форму мира, преодолевая свою зависимость и подчиненность. Свобода у человека может быть только одна – свобода творчества.

Как прервать бесконечность большого сна? Как обрести в нем островок себя? Как вообще возможна такая возрождающая мир дискретность?

Представляется, что  ее можно описать, воспользовавшись мифологическим дискурсом.

Согласно одной из древнеегипетских космогоний – Мемфисской, - вначале, когда повсюду простирался безжизненный океан Нун, главный бог Птах был землей, но он решил воплотиться в божество, и он создал из земли свою плоть и стал богом. Прежде, чем создать других богов, он создал их Ка – жизненную силу, одного из 5 двойников человека и бога, а также знак жизни – Анх. (См. И. В. Рак Мифы Древнего Египта. Санкт-Петербург. 1995).

Творение божеством самого себя есть, перефразируя Р. Барта «нулевая степень мифа», иначе – его целостное существование, которое пытается быть выраженным в языке. Существовать в языке – значит быть разделенным.

Акт  творения бога Птаха себя из себя же – это и есть неуловимый момент деления целостности. Потому что целостность осознается только в момент деления – большой сон осознается дурной бесконечностью в катастрофическое, неуловимо-грозовое мгновение жизни, озаренное молнией Смысла и утвержденное следующим за ним громовым раскатом Знака -  словом ли пророка, строкой ли поэта, штрихом ли художника. Говоря иначе, осознание целостности равно ее делению и началу распада, и это есть акт творения. В этот момент миф начинает «протекать временем» в Историю, (в данном случае – в историю египетских богов), а миф жизни – в творческую биографию.

Итак, бог Птах творит мир, создавая себя и богов из земли – острова в бесконечном, безжизненном океане Нун. В бесконечности и безжизненности  большого сна тоже есть такие острова. Вчитаемся еще раз в Л. Липавского: «Самое странное во сне, что сновидец лежит как бревно, и он же как герой выделывает в то же время всякие штуки. При этом он виден со стороны. ОН ВИДИТ СЕБЯ СО СТОРОНЫ. Он первичная проекция еще до пространства».

Другими словами, Птах создает себя из острова в океане – тела-земли и обретает зрение, видит жизнь, творя ее в образах богов и людей, а человек не есть тело, он есть первичная проекция пространства («еще до пространства» - !!!) постольку, поскольку он есть потенциал творения новой формы себя, и воскресает маленьким сном в большом сне в то мгновение, когда он видит себя со стороны. Бревно-тело плывет в бесконечности океана-большого-сна и воскресает пророком-словом, поэтом-строкой, художником-штрихом.

Наделяя  богов и людей жизненной силой Ка  и  другими душами- сущностями, обозначая из знаком жизненной силы Анх, что, собственно и делает их живыми и, наконец, давая  им индивидуальное имя – Рен (которое, кстати, остается с человеком и после смерти и, кроме того, - является практически единственным свойством индивидуальности),  утверждая затем за богами возможность творить, Птах, фактически бесконечно повторяет творение самого себя.  Человек-творец – маленький сон большого сна – тоже вынужден повторять самого себя, т.е пользовать материал большого сна жизни, ибо нет пространства вне пространства и времени вне времени и преодоление их рамок, иначе – рамок существования, происходит не их отрицанием и сломом, т.е. не посредством самоубийства тела, а только их творением в новых формах (образах) снова и снова.

Так птица творит свой полет, бросая вызов земному притяжению.  И дело не в том, что птица не может преодолеть притяжение, а в том, что неумолимый закон смерти, стремящийся сбросить ее с высоты, разбить ее о равнодушную ткань небытия  и сделать ее частью этой ткани, преодолевается свободой парения и полета.

Полет – двойник птицы, утверждение ее существования, слом ею узких рамок пространства, расширение ее маленького данного природой тела до всеохватности неба. Взмах крыльев это оживший остров тела, и он, в свою очередь оживляет собою бесконечный воздушный океан. Слово, штрих, строка – двойники человека-творца – сметают собою чужие, навязанные как данность, как кандалы невольнику, пространство и время только для того, чтобы утвердить свои собственные, и в их зеркале палиндром нуН отражается, оживает и уже читается с конца. В этом и была его тайна – тайна его глубин, чреватых жизнью: пределы существования, распад целостности «я» становятся прозрачными и видятся, осознаются не в сложно-подчиненном, а в сложно-сочиненном ракурсе. Рождается новая форма мира. Маленькому сну снится большой сон.

 Получается, что акт или процесс творения, как и бог, как и человек– это совокупность, концентрация, если угодно – функционирование во времени и в пространстве двойников, бесконечное повторение самого себя (рифмуется в культурологическом регистре с идеей «вечного возвращения,» Ф. Ницше). В этот момент и в этой точке и осуществляется человек как целостный миф о человеке.

Но новая целостность, новая форма бытия не может быть целостностью дольше акта творения. Молния гаснет, гром утихает, накатившая волна вдохновения откатывается и поглощается равнодушной поверхностью океана-большого-сна. Бытие, торжествовавшее своими собственными           со-творенными пространством-временем, утверждает знак жизни как данность, и он уже видится привычно, его живое отражение объявляется миражом и подвергается насмешкам. Новизна бытия тускнеет. Боги и люди, сотворенные Птахом, плохо помнят свое происхождение. Они живут своей жизнью и выясняют отношения. Слово становится догмой, строка –руководством к действию, штрих – идеологическим штампом.

Смерть есть распад целостности и начало независимого существования двойников. Кусочек большого сна, приснившийся маленькому, становится частью его  сюжета, решеткой его пространственно-временной темницы.

Но Птах, воскресший из необитаемого острова, никогда снова в него не обратится. Маленький сон, проснувшийся из бревна-тела, плывущего по океану-большому-сну, никогда уже не будет снова бревном. Волна опять нахлынет, предвещая живительное приближение грозы. Человек, испытавший мучительную радость творчества, ждет грозу и чем более суровый ураган надвигается, чем более неверные тени встают в свете молний, чем обреченнее хрипит эхо грома, - тем более ждет. Осколки зеркала – неудачные попытки вернуть себе целостность бытия – режут зрение и слух, уродуют спокойную поверхность автобиографии до самого горизонта, горизонта, куда так страшно смотреть до и после грозы, потому что свойство этого горизонта в эпоху штиля – быть все ближе и ближе.

Но маленькому сну продолжает сниться большой сон, да, по кусочкам, потому что гроза, сметающая привычные рамки существования, не может полыхать и греметь над океаном вечно. Но это его большой сон и он может сниться только по кусочкам, т.е. только живому и только будучи живым.  Ткань новых кусочков уже ткется тем, что маленький сон – их имя Рен. Если в это мгновение, когда творятся миры, была бы возможна мысль («была бы возможна»,  потому что мысль – это неживая субстанция, омертвевшая и отслоившаяся кожа творческого акта, его фантом-двойник, заполняющий собою сотворенные не им пространство-время жизни),  то эта мысль была бы такой: «Существование в полном смысле этого слова значит, что оно должно начинаться и заканчиваться» (Алан Уотс). Но привычные слова, жмущиеся друг к другу в попытке продлить свое фальшивое существование, уносятся за горизонт. Как и просьбы буревестника о буре.

Смехотворность смерти – вот что такое снящийся по кусочкам большой сон маленького сна большого сна.