Комментарий | 0

Три похода по долине смерти. Строители мостов

 

 

 

За тем пределом, где кончается надежда, где человек всё отринул и освободился, там бескрайнее поле тихого веселья, – так писал (или говорил) Мамардашвили.
 
В мире героической этики – сказано у Аверинцева – бескорыстные действия героя преподают нам урок свободы, свободы от страха.
 
Итак, свобода от страха и тихое веселье. И нет надежды. Но есть мир, который творится вечно и непрерывно – в каждой точке как бы заново. Есть путь, который нужно пройти, и он шаг за шагом разворачивается перед идущими. В этом пути собираешь самого себя, чтобы узнать, кто ты есть на самом деле.
 
Если пути нет – строишь его сам: дорогу, мост. Мост, брошенный через долину смерти к плоскогорью жизни.
 
Вечный акт творения. Путь овладения собой и прекращения слепого кружения в жизненном водовороте. Взывание к осмысленному бытию, к возможности жить понятной человеческой жизнью. Габышев восстаёт своей книгой против пустого вращения в тюремных застенках, Никулин не хочет быть клочком пены в водовороте войны, Явшиц просто остановил всякое круговращение: вспышка молнии, запечатлённое на картинах мгновение, что было раньше, что будет позже – знает только он.
 
Они, все трое, ничего не утверждают, они – художники, они показывают, а не читают нам мораль. Они творят мир заново на наших глазах. Координаты опорных точек этого нового мира сливаются в пунктирные линии, идущие от горизонта к горизонту; выстраиваются связи, последовательности, мосты.
 
Конструкторы мостов просчитывают нагрузки и деформации. Художники слова и кисти ничем от них не отличаются: они знают, что их мосты рухнут, нагруженные неправдой, деформированные малодушием.
 
Узнавать себя, предположив себя несуществующим и не имеющим имени. Прочертить свой путь над бездной. Показать его другим. В ночное время или в ненастную погоду пройтись по своему мосту назад, радуясь его крепкому построению: пусть мост будет из дерева, стали или человеческой плоти. Всему этому найдутся примеры. Здесь мы говорим о том, что называют метафорой моста, идеей моста, его внутренним смыслом, «эйдосом» — вот это есть предмет нашего рассмотрения.
 
Мост – не пассивный элемент пейзажа мировой литературы. Где-то он – главное действующее лицо, как «Мост» Франца Кафки, который дрожит от ожидания первого прикосновения ног путника, извивается от боли и тут же рушится в реку.
 
У Амбруаза Бирса в «An Occurrence at Owl Creek Bridge» без моста никак не обойтись, он во всём участвует вместе с бегущей под ним речной водой. Без моста повешение плантатора Пейтона Фаркуэра осталось бы рядовым фактом войны и не превратилось бы в экзистенциальный вихрь воспоминаний, впечатлений и галлюцинаций в потоке субъективного времени.  
 
Мост – он всегда стоит сам по себе, мост – это начало, на мосту ты открыт всем ветрам, явлен миру для дальнейшего решения своей судьбы. Трудно поверить, что мост к тебе безучастен, что мосту – всё равно. Ладно, берега реки – но мост! Понтонёры армии Наполеона все умерли на месте от переохлаждения, наводя мост через Березину. Куда же переселились их простые души? Не в брёвна ли и жерди моста, не в гвозди ли?
 
«The Bridge on the River Kwai» – там мост материализуется и исчезает, мост можно обещать, мост можно дать и отнять, можно построить и взорвать, но этот мост становится сверхценной идеей, воплощением человеческого безумия и путём в никуда.
 
Мост — символ связи с загробным миром, символ перехода от жизни к смерти. Ты строишь его перед собой, он рушится сразу за твоей спиной, он может быть просто лодкой Харона, может быть взглядом за горизонт или воспоминанием.
 
Радуга и лестница, место поединка и неизвестность. Как пройти по мосту, который то остёр, как лезвие ножа, то тонок, как волос? Мост требует жертвы за переход. И что-то важное уходит от тебя.
 
Ты смотришь с моста на реку времени. Мост даёт единственную значимую точку опоры, имя которой – настоящее. В конце концов, по мосту от человека уходит его собственная жизнь.
 
Метафора моста. Люди, понтифики, то есть мостостроители, о которых я пытаюсь рассказать, что есть между ними общего? Почему собрались они все вместе здесь под крышей моего рассказа?
 
Профессор Николай Никулин, художник Витольд Явшиц, писатель Леонид Габышев. Это самые непохожие друг на друга люди, каких только можно себе представить. Но их роднит следующие четыре вещи или особенности, или сочетания душевных свойств и обстоятельств жизни:
 
- травматический или катастрофический опыт;
- острая, детальная, не тускнеющая память;
- желание избыть, избавиться, «убавить яркость» воспоминаний;
- талант, способность отделить себя от своего опыта через создание текста или через сотворение живописной копии той картины мира, что отпечаталась в травмированной тяжёлыми впечатлениями памяти.
 
Созданные ими тексты, картины – они рассказывают и показывают столь много, что я называю их авторов «строителями мостов», то есть соединительных связей между прошлым и будущим, напряжённых силовых линий между собой и «иным». Строители сочувствия, сопереживания, следопыты истины и часовые справедливости -
они возвращают людям истину, миру – целостность, каждому из нас – надежду и утраченный смысл бытия.
 
Масштаб библейского опыта. Подходящее ли это определение, если мы говорим о Леониде Габышеве, Николае Никулине, Витольде Явшице и их творчестве?
 
Три похода по долине смерти. Не в переносном смысле, в прямом.
 
Леонида Габышева убивали побоями, унижением, расчеловечением, пытками, пулями. Его Вергилий вел его через круги ада до ледяной воронки, после которой – путь на другую сторону мира. Мост Габышева построен из узилища прямо к нам на порог, в тюрьме время не движется, тюрьма – вечна, человек – смертен. Лёнин мост – противовес, антитеза и альтернатива несвободе и гибели, он тоже вечен, и в этом – победа Габышева над поверженным адом.
 
Николая Никулина убивали всеми средствами убийства на войне, его невидимый проводник по аду ставит его перед вмёрзшими в снег и лёд не грешниками, а простыми русскими людьми, лежащими послойно: слой ленинградского ополчения в осенних шинелях, на них лежат балтийские моряки в чёрных бушлатах, выше – вятская дивизия в телогрейках. Он это описал и дал ясную моральную оценку тем событиям, той войне.
 
Витольда Явшица убивали тихой голодной смертью. Он был ребёнком. Его могли съесть. После пятидесяти лет рисования пейзажей он пишет блокадный цикл. И выходит своим опытом в область великой архитектуры жизни и делает так, чтобы мы его глазами увидели блокадный город, блокадную зиму. Теперь эти полотна выставлены в музее Обороны Ленинграда.
 
Я помню статью в «Scientific American» про утерянную технологию изготовления булата или дамасской стали. Там весь секрет был в процессе остывания расплава. Глиняный сосуд с жидким металлом должен был остывать очень медленно, и в какой-то момент в расплаве возникали нити или иглы кристаллической стали, которые пронизывали весь ещё жидкий объём в разных направлениях, начиная создавать такую внутреннюю структуру металла, которую потом уже ничем нельзя было разрушить. Саблю из булата можно было согнуть в кольцо, обернуть вокруг пояса и носить скрытно.
 
Книги, картины, о которых я здесь пишу, они для меня как эти стальные иглы, они образуют несущий каркас, держащий на себе весь мир.
 
О Габышеве написано много глупостей: и неграмотный он, и необразованный, вошёл в литературу с улицы, какой-то разбойничьего вида и бандитских наклонностей персонаж. И вообще в «Новом мире» за него роман переписали и создали заново (так высказался через пару десятков лет сотрудник журнала в нашей частной беседе). Это ерунда. Я был первым человеком, который прочёл «Одлян» в рукописи, вот он такой, как есть, а запятые расставлять – так это дело хорошее, но, в данном случае, на результат не влияет. (В.Набоков в лекции о Дж.Джойсе сдержанно заметил, что в последней главе «Улисса» (внутренний монолог Молли) автор мог бы и знаки препинания употребить – с него бы не убыло. Но ничего, все уже скоро сто лет читают, как есть, и нахвалиться не могут).
 
Хорошо, если кому-то надо справку предъявить, то сообщаю: Леонид Габышев учился в Литинституте в 1989-1990 году на годичных (или двухгодичных?) курсах.
 
Снова предоставим слово Болотину: 
 
«Рукопись романа Леонида Габышева я читал бегло, как и большинство рукописей и книг, никакого впечатления «неграмотности» у меня от того чтения не было. Как редактор профессиональный, я знаю, что редактура хороша та, которую не замечает автор. Мне было бы стыдно, если бы автор заметил, что я исказил его внутренний стиль. При чтении Габышева у меня точно не возникало внутренних позывов что-либо «перелопачивать»: свой язык, свой стиль, а запятые, двоеточия, тире, где слитно, где раздельно, падежи, спряжения — не моего ума дело. Пусть корректоры над тем ломают голову».
 
Спасибо Болотину, поддержал меня. Нашёл на это время. Он тоже строит свой мост, им выбран для этого опасный участок пути. Есть многое такое, о чём больше не говорится, чем говорится. И порой слова – как каменные валуны, а что за ними – язык отсохнет вымолвить.
 
 
***
 
Я ставлю «Одлян» рядом с книгами, которые особенно ценю. Это «Жизнь Имтеургина Старшего» Тэки Одулка и «Ташкент – город хлебный» Александра Неверова. Эти простые книги, это не Джеймс Джойс и не Марсель Пруст. Вопрос не что лучше и что хуже. Я говорю о том, что прочитал когда-то и не могу забыть.
 
Книга А.Неверова хорошо известна. Тэки Одулок – мало кто знает это имя. Спасибо отцу: в моём детстве он дал мне эту маленькую книжицу 1934 года издания. Она написана юкагиром, человеком, который в детстве ничего, кроме яранги и оленей не видел, который волей Истории после революции 1917 года попал в Ленинград, учился в университете, написал книгу, ряд рассказов и был убит бандитами (известными также под кличками коммунистов, большевиков, чекистов и т.д.) в 1937 году.
 
Эта книга о семье оленеводов, жизнь их ужасает, но это повествование о потерянном рае, пускай рай этот беден, и в нём почти невозможно выжить во мраке полярной ночи. Но кто сказал, что рай не бывает таким? Любая честная книга – это повествование о рае. Просто потому, что всё враньё – продукция адовой типографии. А крупица правды – райское семя.
 
Зачем был убит Тэки Одулок, человек, пришедший из каменного века, человек дарования Гомера или пророка Ионы? И.Бродский говорил в нобелевской речи, что террор потому и «террор», что перед ним все равны. Но полного равенства перед террором нет. Прежде всего убивают ярких, талантливых, неординарных. Любая непохожесть вызывает у окружающих инстинктивную агрессию и снижает возможность социальной адаптации. Об этом писал ещё Чезаре Ломброзо в книге «Гениальность и помешательство». Гений может выглядеть и вести себя странно. Хотя, не все помешанные – гении.
 
Отец рассказывал мне, что, когда Одулок мертвецки напивался (в печени людей севера нет алкогольдегидрогеназы, этиловый спирт не разлагается, человек неделю протрезветь не может), он инстинктивно зарывался в сугроб, чтобы заснуть и не замёрзнуть. Потом среди бела дня мог вылезти из снега где-нибудь на Невском. Откуда отец мог знать? Кто ему рассказывал? Или он сам всё это выдумал?
 
Что роднит перечисленные мной книги? Здесь короткая дистанция между событием и его описанием, отсутствие рефлексии и морализаторства. (Как же так, – могут сказать, – ведь книга Николая Николаевича Никулина пронизана авторскими размышлениями, и всё им оценено и взвешено, и прокляты те, кому проклятыми быть положено. Но для меня в его книге сосуществуют два переплетённых, но независимых смысловых плана: летопись войны – лёгкая в своей жуткой тяжести, идущая по лезвию ножа к сердцу напрямую, и другие страницы Николая Николаевича, те, что как приговор суда, как «Архипелаг ГУЛАГ», где автор-художник отступает, чтобы дать место и слово публицисту, обвинителю, человеку, говорящему смело и открыто. Эти простые слова правды – они очевидны, и не надо проводить психологические эксперименты и убеждать людей в обратном, что чёрное есть белое, а земля и небо перевернулись).
 
У героев Никулина и Габышева, Одулка, Неверова нет страха и отчаяния, они просто живут в тех обстоятельствах, в которых оказались. Они – существуют, и поэтому мне хочется назвать материю этих книг экзистенциальной. Но с таким же правом эту прозу можно считать «анти-экзистенциальной», если идти от принятой терминологии. Ведь нет же здесь внутренней отстранённости героя от текущего события, как у Альбера Камю в «Постороннем», и не найдём мы на этих страницах Раскольникова, с топором идущего по Петербургу рубить старушку и при этом думающего о другом, о том, как хорошо было бы «…распространить Летний сад на всё Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом…».
 
Человек затевает гадость и закрывается от неё пустыми мыслями, словами и насвистыванием – вытесняет, заговаривает страшное в душе – так Достоевский рассказывает нам правду о человеке, который способен думать одно, чувствовать другое, говорить третье, делать – четвёртое.
 
А бывает, что человеку и подумать некогда.  Короткий миг. Здесь и сейчас. У Неверова Мишка бежит за поездом, не догонит – смерть ему, догонит, но сорвётся в прыжке – тоже смерть.  У Одулка – не найдёт Имтеургин оленей после бурана – опять смерть, всей семье смерть. Тела этих людей почти беззащитны, но души – здоровы, психика – уравновешена.
 
С одной стороны – «люди Достоевского» – невротического склада, деклассированные, оторванные от корней, у которых «почва ушла из-под ног». «Безродный человек на голой земле», обитатель психологического ада в изменившемся мире, где вселенная сокрушена, и людей уносит ураганом.
 
С другой стороны – герои психически здоровые и цельные: юный солдат на Ленинградском фронте, подросток в тюрьме, жующий сырую печёнку житель Крайнего Севера, едущий в поезде на Ташкент ребёнок; их мысли просты, чувства – естественны, желания определяются насущной необходимостью.
 
Изломанные люди в обычных обстоятельствах, цельные люди в изломанных обстоятельствах. И то, и другое – правда. Как же так? Выходит дело, Никулин, Габышев, Одулок, Неверов не умеют писать сложно и вынуждены писать просто? Им неведомы сияющие высоты модернизма, христианские романы Достоевского и Пастернака, жизнь и путешествие души Марселя Пруста, свиная почка на завтрак у Джеймса Джойса? Писать «просто» — это легко? Но ведь это мало кто может, мало кто умеет. Прийти к прозрачной простоте письма – из тундры ли, с фронта ли, из гражданской войны или из тюрьмы – как это вообще возможно? Но не выдумано ли это противопоставление простоты и сложности? Что проще «Старика и моря»? Но пишут, что и это – результат прочтения и переосмысления Джойса.
 
Мир таков, что нас окружают очень разные люди. Дело не в цвете глаз, а в необыкновенном разнообразии того, что заключено у людей в их черепных коробках. Есть люди необычные от рождения, есть гении, про которых пишет биолог и эволюционист С.В.Савельев, что они «пользуются не двумя, а тремя взаимоисключающими формами сознания и принятия решений. Эти люди с детства живут в среде скрытых душераздирающих противоречий и невидимых страданий». Для них всё трудно. Скрытая сторона реальности и тайная жизнь души – что мы вообще об этом знаем?
Перечисленные мной авторы, несомненно, люди необыкновенные (если вообще существуют «обыкновенные» люди).  Их «простое» письмо – сознательный шаг, трудный метод, вершина творчества. Таких книг мало. Хороших книг. Плохих да скучных, хоть простых, хоть «сложных» – пруд пруди.
 
Создать историю человека, не разламывая его на куски, скупыми красками, минимумом писательских средств, не заговариваясь словами – и чтобы сердце замирало, пойди-ка напиши. Не получается написать – давайте читать то, что сделано за нас, для нас. Где здесь жизнь, где смерть, и как это показано?
 
У Габышева: дрогнет Колька-Хитрый Глаз – не жить ему, замучают. Кого здесь убивают, кого унижают насилием – автора или его героя?  Можно об этом размышлять, но писатель сам определяет, сколько будет длиться его размеренный рассказ, никто не заставит его замолчать, ударив по лицу или заткнув рот.
 
Смерть ходит за героем Никулина по пятам. Только он ушёл ночью от солдатского костра – а костра уже и нет, там воронка от взрыва авиабомбы, которая когда-то зарылась здесь в землю, а теперь раскалилась от жара огня и рванула. Или отходит он от своих артиллеристов – тут же пушка взлетает на воздух (автор, как в кино, переключает камеру и показывает нам картину глазами немцев, которые из своих окопов с интересом смотрят, как русские устанавливают орудие в болоте на сухом клочке земли, нашпигованном минами).
 
То, что Николай Николаевич выжил на войне – это чудо? 
 
Я мою посуду. Зоя здесь же со мной в кухне деревянной толкушкой протирает клюкву на морс через дуршлаг.
 
– Смотри, я перетёрла всё, а одна единственная уцелела, – говорит мне жена и показывает одинокую не раздавленную ягоду.
 
Мы будем думать, что это чудо, что у этой ягодки – предназначение, она – избранная, это – перст судьбы?
 
А это – просто случайность.
 
Зоя кладёт мне ягоду в рот, я сжимаю зубы и обжигаю себе язык кислым соком.
 
Жребий Николая Николаевича был брошен верной рукой и выкатился за пределы круга смерти. Статистика сработала как надо. Чудо – не чудо – каждому по вере его.
 
Пишут, что русское общество восприняло книгу Никулина как удар грома, хотя, казалось бы, о войне мы знаем всё. Значит, точка в этой великой истории не поставлена, душа просит и ищет справедливости, миллион людей сегодня без напоминаний встаёт в «Бессмертный полк» и идёт за правдой к стенам Кремля.
«Так, – спросит читатель, — а где же Булат Окуджава?» Почему «Будь здоров, школяр» не упомянут? Забыли?
Правильно, спасибо большое, конечно, это важно. Переход из детства во взрослость, выполненный буквально: солдат идёт ночью неизвестно куда, и всё – непонятно, как во сне, как в страшной сказке. Но рано или поздно в жизни это происходит с каждым, и всякий читающий примеряет на себя шкуру герой Окуджавы. Юноша на войне, простота правды, которая всегда, как и свобода, «приходит нагая».
 
Что уж тут говорить о Ленинградской блокаде, той, что синеет удушающей мутью на картинах Витольда Явшица. Это тема в стране, в обществе – просто утюг, пышущий жаром, или полоса раскалённого железа в кузнице. Эта тема даже не начата, по сути. Любая попытка затронуть её – скрежет зубовный общества, травмированного катастрофой. Честное высказывание, кистью художника в данном случае – кто посмеет обвинить Витольда Петровича во лжи?
 
 
Вместо заключения
 
Литература – дело, конечно, возвышенное, а литераторы вкупе с художниками – они ангелам подобны – это все знают. Но на что им жить и как покрывать бренную плоть рубищем?
Ирина Сергеевна Григорьева, теперь уже вдова Николая Николаевича Никулина, позвонила и сказала, что с ней связалась Франческа Гори и предложила заключить договор на издание «Воспоминаний о войне» в Италии. Я тогда спросил нашего друга профессора Лучиано Мекаччи, кто такая Франческа Гори? Лучиано ответил, что это очень достойная дама, президент ассоциации «Мемориал-Италия». Я сказал Лучиано, что Франческа предложила 1000-1200 евро за право издать Николая Никулина на итальянском, плюс какие-то потиражные, то есть отчисления от проданных экземпляров книги. Лучиано, опубликовавший десяток своих книг, ответил, что это очень хорошие условия.
 
Вот так вот. Тысяча евро плюс отчисления. Каким тиражом сейчас печатают книги? Одна-две тысячи экземпляров, редко больше. О каких отчислениях с продаж тут можно говорить? И это «хорошие условия». Спасибо, теперь я буду знать.
Из этого становится ясным, что мог получить Габышев за французское издание «Одляна». Практически – ничего. То есть, можно писать книгу десять лет, потом ещё столько же пытаться её издать и заработать на ней месячную зарплату какого-нибудь честного труженика с невысоким окладом жалования.
 
Это интересный итог наших прекрасных рассуждений об искусстве. Мы знаем и понимаем, что в тишине русских дворянских усадеб 19 века под ивами над тихим озером, под широким небом над засеянными полями могли вызревать великие русские романы – это было благословенное и единственное в своём роде место и время. Даже горячие источники Баден-Бадена – это только за неимением лучшего. В остальном же всё делается и создаётся вопреки возможному и сверх человеческих сил.
 
Мы понимаем, что профессор Н.Н.Никулин не голодал. Его душа могла разрываться от всего им пережитого, но во внешнем плане у него были средства к существованию, к жизни в социуме, даже если его каждый день от этого тошнило.
 
Мы догадываемся, что Витольд Явшиц всю жизнь трудился не покладая рук, выполняя самые разные художественные работы, я сам ему добыл несколько хороших заказов на разработку дизайна интерьеров и архитектурный надзор при ремонте и обустройстве квартир для богатых заказчиков. Так что у него бывали деньги на холсты и краски и был досуг для занятия живописью.
 
Леонид Габышев в восьмидесятые годы торговал книгами на рынке в Волгограде. Возил дефицитные книги из Москвы. Новые знакомства в столице ему в этом деле в какой-то степени помогали. Дело вполне достойное, я так считаю. Но можно ли было на этом продержаться в девяностые и позже, когда книг стало – море, и они сделались никому не нужны?
 
В СССР авторам хоть как-то, но платили. Конечно, Габышеву успели что-то заплатить в «Новом мире» в 1989 году и за первое отдельное издание «Одляна» 1990 года. Потом было издание 1994 года – это переломное, нищее и голодное время. Габышев сам, случаем, не приплачивал ли издателю?
 
Лёня успел вступить в союз писателей. Может быть, там какие-нибудь талоны на повидло выдавали? Ну, плюс некоторое количество франков за французское издание. И – флаг в руки.
 
Так что, может статься, макароны по-флотски и компот из сухофруктов в неврологическом учреждении в Волгограде на казённый кошт – это не гнев Божий, а манна небесная сегодня для русского писателя Леонида Габышева?
 
Хотя, всё равно звучит невесело.
 
2021 г.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка