Проза

* * *

Воскресенье. Собираемся. Мы едем в Оксфорд. Миссис Темпл готовит завтрак: бекон и яичницу. Машина долго не заводится. Вызываем срочную техпомощь. Нас тащат на прицепе в заброшенный гараж в самом бедном районе столицы. Из странного вида сарая выходит слегка помятый грек Савва и, улыбаясь в тридцать два зуба, бросается к мистеру Темплу в объятия!

— Наш дорогой! — визжит он, подобно цыгану в сцене приезда Паратова в “Жестоком романсе”. — Выпьем за Сережу, Сережу дорогого, выпьем за Сережу, красивого такого!

Оказывается, машину починят бесплатно. Обольщаться насчет греческой щедрости не стоит. Паренек некогда одолжил у нашего кумира двадцать тысяч фунтов, которые до сих пор не отдал, затем отсидел срок в тюрьме за финансовые махинации, а теперь пристроил свою жену работать на Темпла. Пополнить его indian staff — индийский персонал. Общеизвестно, что из любви к коммунизму маэстро брал на работу малоблагодарных “туземцев”. (“Ах, мама! Лучше называть их — "неевропейцы“”.) Они были ему благодарны, но по-своему. Бывшая жена Саввы, например, обольстительно целовала его в седой лысоватый затылок и почти не появлялась на работе. Бухгалтер Бал из Непала отчаянно воровал деньги и мило улыбался, жалостливо хромая на одну ногу. Мистер Темпл в свое время устроил Бала на постоянное жительство, оплатил учебу дочери и купил дом (“Бал, ведь, бедный и несчастный, сначала подписал купчую на трехэтажный дом, а потом вспомнил, что финансов не имеет!”). В благодарность за это Бал за двадцать лет так ограбит фирму Темпла, что ее закроют по делу о банкротстве. В то воскресенье мы, слава богу, об этом еще не знали. Савва просто починил автомобиль, и мы мирно покатили в Оксфорд.

Мощеные средневековые улицы, дружелюбные колледжи, зеленые парки, звон колоколов…

* * *

Довольный мистер Темпл выходит из машины и царственно захлопывает дверцу. Мы идем в колледж его юности. Вдоль этой каменной башни он ночами спускался по веревке на свидание. В скромном кафе под зонтиками завтракал с Айрис Мердок. На тихой реке жил с Барбарой на баркасе, сразу после свадьбы.

Он останавливается, смотрит вниз и самозабвенно изучает три люка. Два с выгравированной датой “1925”, а третий — просто люк.

— Мы это сами выбили, а на третью — сил не хватило, — мечтательно улыбается он…

Лет двадцать назад в Англии вышел сериал “Возвращение в Брайдсхед” по одноименному роману Ивлина Во. Действие происходит в Оксфорде, в 30-е годы. Именно тогда там учился мистер Темпл. Лекции в старинных залах. Тепло дубовых стен, летние вечера, когда солнце садится в поля, и на фоне развалин студенты ставят спектакли прямо на зеленых газонах. Холодные комнаты — общежития, где у каждого учащегося свой верный слуга (многие из этих блюстителей порядка, выходя на пенсию, умирали, ведь единственный смысл жизни — помощь воспитанникам). Задымленные сигаретами пабы, беседы о философии. Главное, что есть в этой книге, — ощущение… Мою любимую фразу в “Брайдсхеде” произносит главный герой Себастьян, глядя на полевые цветы, растущие на зеленом газоне одного из оксфордских колледжей: “Кто может восхищаться живой бабочкой больше, чем красотой католического собора? — Я!” В моем сознании Оксфорд и филфак странным образом сливаются воедино, как будто в их стенах одновременно существует и прошлое и будущее…

* * *

Обратно в Лондон из Оксфорда мы явились в два часа ночи. Барбара встретила нас угрюмо.

— Он всегда так. Никогда не сообщит, едет или нет. — Она недовольно хлопала кастрюлями.

— “Avant, kitchen stuff!” (“Прочь с дороги, кухня!”) — именно так мистер Темпл говорил о женщинах, цитируя известную пьесу.

Другим любимым высказыванием было несравненное “Prince am I none, yet am I princely born” (“Хоть я и не принц, но им рожден!”). То есть британец — принц по определению.

— Вы не представляете, какой Ландон деспот. Всегда делает то, что хочет, — Барбара торопливо нашептывала мне секреты их совместной жизни.

— В каком смысле? — я терпеливо ждала разъяснений.

— Он даже детям не дал жить спокойно. Старшую дочь насильно отправил в Оксфорд изучать химию. Она всю жизнь мучилась.

— Неужели? — мама ехидно улыбнулась. — В Оксфорд насильно? Она же после этого стала главой Коммунистической партии Великобритании?

— Это после того, как проработала двадцать лет в лаборатории, проклиная судьбу. Кстати, то же самое постигло бы внуков, дай ему волю. Вот вчера, например. Как только он узнал, что внучка подает документы в университет, знаете, о чем он спросил? Не химией ли она планирует заниматься?! Представляете?

Мистер Темпл слышал обрывки разговора.

— Марина, ты не хотела бы заняться естественными науками?

Я улыбнулась. Ландон был неисправим.

— Я подумаю…

— Работа важнее дум. — Его глаза загорелись. — Я попробую что-нибудь сделать. Кстати, вы с мамой не хотели бы подзаработать?

Подобное предложение было сделано своевременно, так как денег не оставалось совершенно. Работа заключалась в том, чтобы добросовестно покрасить офис Темпла, а также еще четыре этажа квартирки, которая принадлежала второй дочери, Сильвии, известному дизайнеру. Беспорядок, царивший там, был, пожалуй, слишком творческим. Сильвия достигла в жизни немногого. Зато была необыкновенно хороша собой, знала каждого артиста в Сохо, была завсегдатаем всех ночных клубов, где встречалась лондонская богема, включая французское кафе “Мезон Берто”, где всего-то два этажа и четыре столика, зато, когда ни придешь, или Николь Кидман сидит, или Аль Пачино. Будни Сильвия проводила, крася в розовый цвет свою квартиру, готовя цветной пирог в виде Биг-Бена для племянников, фотографируясь на фоне чайника в человеческий рост, который сама сконструировала из папье-маше. Квартирка была хоть куда. Старинные окна времен Чарльза Диккенса выходили на Гайд-парк (так называемые sash windows, которые двигаются только вверх и вниз и постоянно застревают, так как являются местным достоянием Лондона и не подлежат реставрации или замене). Можно было наблюдать за лондонскими крышами, любоваться трубами и вдыхать аромат цветов. В квартире повсюду лежали книги и инсталляции к спектаклям, которые я дотошно рассматривала по вечерам, представляя, к какой именно сцене они подходят.

На следующее утро, нахлобучив шапку и надев потрепанные туалеты от Armani десятилетней давности, я добросовестно принялась за работу. После шести часов побелки в глазах двоилось, мама терпеливо помогала мне, заползая под диван, откуда упорно наносила краску на покореженный плинтус. К труду она была с детства приучена, но подобное надругательство над организмом переносила весьма непросто, хоть и стойко.

— Будешь знать, какую жизнь я тебе создала, — говорила она, размешивая краску, — даже мы нанимали рабочих, чтобы сделать ремонт.

Признаться, жизнь у Розаны была несколько легче…

Под вечер я вышла на улицу, чтобы купить в близлежащей лавочке немного кофе. Хозяин весело подмигнул мне и, осмотрев испачканную в краске униформу, царственным жестом указал на ящик полугнилой вишни, стоящий на мусорном бачке.

— Угощайся!

Так я в первый раз стала добытчицей нашего ужина.

* * *

Однажды утром мистер Темпл влетел в свежепокрашенную комнату жизнерадостный и полный надежд. В руках он держал письмо. Он был, как обычно, наряден, гордо вышагивая в сером пиджаке и полосатой рубашке, которые собственноручно выторговал на том же базаре Church Street Market и теперь носил, как будто выложил за обновки целое состояние. “Он будет выглядеть лордом даже в мусорном мешке”, — любила говорить Барбара.

— У меня для вас письмо, и похоже, хорошая новость, — победоносно сказал он.

— Какая же? — спросила я, уже давно забыв, что еще из России подавала документы на учебу…

— Мисс, похоже, выиграла стипендию…

* * *

Расставание с мамой никогда не было легким. Я не покидала ее практически с рождения, и две недели вдали от нее казались трагедией. Моя великовозрастная привязанность вызывала шутки в России, но в Англии ко всему относились спокойно, поэтому наша звездная парочка “всегда вместе” и не вызывала осуждений.

Мамин самолет взлетел. Я сидела в офисе и сумрачно смотрела в потолок. Мистер Темпл понимающе подливал мне джин, намекая, что волноваться нечего. Лучше поработать, а мамин огромный полосатый чемодан будет легко найти, если самолет таки грохнется. Я монотонно помешивала краску. К утру офис выглядел как новый. Мистер Темпл ведь был идеалистом. Сильвия! Да знаешь ли ты, сколько тонн белой краски мы извели на твою квартиру?

* * *

Странно, как люди, которые вовсе не должны, казалось бы, стать вам близкими, вдруг превращаются в родных людей. Как мистер Темпл, например. Его жажда жизни и бесконечные идеи кружили голову. В свои шестьдесят пять, а потом в семьдесят, восемьдесят, девяносто он был вечно молод. Залихватски пританцовывая, он перевозил ржавую лодку из одного района Лондона в другой, чтобы наутро покатать меня или маму, по утрам запускал в небо дельтапланы, закупал на базаре по сто магнитофонов, чтобы переделать их в рации для мифической конференции. Он показывал нам палату общин с черного хода, наглухо забитый дом, где жил Теккерей, кафе, где расстреливали фашистов, и подземные воронки, из которых он сам организовал диверсию против очередного гомосексуалиста-антикоммуниста.

Мистер Темпл обожал осчастливливать людей насильно. Он любил фейерверки встреч и мест, редко спрашивая, чего именно вы хотите в данный момент. Барбара всю жизнь подчинялась его воле. Любила. И этим спасала, втайне мечтая, что муж наконец будет сидеть дома и они смогут вместе путешествовать.

В один прекрасный день Ландон был вынужден покинуть работу. Его фирма была разорена русскими коммунистами, марокканцами, кубинцами, индийцами, теми, кому он так вдохновенно помогал материально. Лучший друг Темпла, член парламента, миллионер и владелец четырех частных школ, перекупил фирму и выставил Ландона взашей, оставив в восемьдесят лет без гроша в кармане. Теперь Барбара спешит под утро в банк, чтобы взять на пропитание парочку фунтов, и жалуется, что мистер Темпл спал днем в кресле и тосковал о далеком времени, когда в нем нуждался каждый лондонский неудачник.

Я приезжаю туда часто, и он так же ведет меня на прогулку по каналу к своему любимому многонациональному базару. Он уже не может водить машину, а я тяну за ним тележку для продуктов и держу его под руку, осознавая, что жизненной силе и мощи этого человека все равно нет равных. Он оброс, как Лев Толстой, совсем седой и почти не слышит. Но он выпрямляет непослушную спину и останавливается около каждого красивого здания, с восторгом вдыхая аромат цветов: “Aren’t they lovely?” Однажды вечером я подойду
к нему, как встарь, и буду долго смотреть в глаза, держа за руку. А он неожиданно встрепенется и, прочтя мои мысли и сентиментальные сожаления, бодро скажет в самое ухо совсем по-молодецки:

— I had a dog once. It had the same kind of looks. (Знаешь, когда-то у нас в доме жил песик, вот и он так смотрел!).

(Окончание следует)