Проза

 

 

 

Стая дроф

 

Это кафе находилось в тенистом, зелёном переулке. Неподалеку от центра Праги. С начала двадцатых годов в нём часто слышалась русская и украинская речь. В кафе стали собираться эмигранты с юга и запада исчезнувшей Российской империи.

    Эмигранты выпивали много доброго чешского пива и ароматного кофе. В уютной атмосфере мирного города они приходили в себя. Интеллигенция занялась своим привычным делом. Основывала газеты и добровольные общества. Интеллигенты спорила, ругалась и всячески декларировала приверженность светлым идеалам. Идеалам демократии, социализма, вольного казачества, нэзалэжной Украины и, Бог знает, ещё чего.

    Боевые казаки и офицеры суетились в поисках работы, а вечерами мрачно напивались. Многие из них от безделья и безысходности пополняли интеллигентские кружки.

    В тот вечер беженцы с Кубани отмечали какую-то старую годовщину. Звенели бокалы и кружки. Тосты и здравицы становились всё громче.

    За одним столом собрались разные люди. Среди них были офицеры, бывшие кооператоры, журналисты. Были сторонники войскового атамана Науменко и последователи журналиста-вольноказакийца Билого. Поэтому, когда выпивка развязала языки, начались споры. Дурные, с колкими намёками и обидными недомолвками.

   Среди сотрапезников были и те, кто считал, что все кубанцы должны быть вместе. Они изо всех сил гасили вспыхивающие ссоры. Выкрикивали тосты и призывали пить до дна. Но и они чувствовали, что лучше всем сразу за один стол не садиться. «Твари, твари большевики! Они эту кашу заварили. А мы расхлёбываем» –  думал не один участник застолья.

    «Братья казаки! Пьём за гибель краснопузой сволочи!» –  надрывно крикнул один из «бывших». «Смерть! Гады! Сволочи! Суки!» –  дружно откликнулся стол.

    Официантка-чешка поморщилась. Она решила, что в этот вечер придётся вызывать полицию.

   «Господа! Прошу слова!» –  раздался вдруг звучный голос опытного командира. За столом умолкли. Слово просил Игнат Кузьмич. Этот пожилой, заслуженный есаул был одним из немногих, кто ни с кем ни ссорился.

    «Господа, расскажу вам байку. Байка не байка, а история добрая» –  начал Игнат Кузьмич. «Жил в нашей станице сотник Яков Мамаенко. Имел хутор в юрту. Нравный был пан. Вечно из-за земли с соседями судился. Дочки у него были. Да так он женихов перебирал, что две дочки так в девках и остались. А работников подбирал одного к одному. Чтоб хваты были, розбишаки.

    Один раз поехал сотник свои владения осматривать. Работнички, само собой, с ним. А зима была. После оттепели как раз мороз вдарил.

    Едут, а тут дрофы пасутся, дудакы по-нашему. Видят дрофы людей, а не улетают. В оттепель их дождиком полило, а потом как приморозило! Крылья тяжелые, и маха не сделаешь. Куда уж лететь!

   Работники как увидели – загомонили: «Давай, пан, птицу побьём! Нажрёмся от пуза и про запас насолим».

    Как цикнул на них сотник! Работники не хуже дроф примёрзли. Говорит им пан: «Цэ Божи птыци в биди! Трогать нельзя! Нэ по-Божески! До хутора сейчас же гоните!».

    Работники дроф окружили да как засвистали! И пригнали до хутора как овец. Загнали в сарай. Полтора месяца вместе с худобой кормили. Потом отпустили на все четыре стороны! Умер, помнится, сотник Мамаенко в девяностые годы».

    Игнат Кузьмич умолк. Другие кубанцы тоже молчали. Потом над столом прошелестел вздох. Послышались сдержанные замечания. «Тогда и зверя жалели. По-человечески относились… Успел умереть старик! Царствие ему небесное!.. Мы сейчас как те дрофы…».

 Дальше ужин продолжался спокойно. На кубанцев снизошла тихая грусть.

 

 

Палач

 

Был май 1918 года. По окраинной улочке Екатеринодара шел Васька. Он был сыном сапожника со станции Тихорецкой и успел три года прослужить в гостинице. До этого Васька был подмастерьем у своего дяди – столяра. Дядя, человек суровый, полностью преображался во время запоя. Он истово каялся в грехах перед иконой и изливал на племянника потоки ласковых слов. Васька поначалу стеснялся, а потом научился клянчить у дяди деньги. Иногда столяр сдавался почти сразу. Но случались и неудачи. «Эх, Васёна, Васёна, – начинал дядя. Ну, на что тебе эти медяки гнутые? Подожди чуток и возьмёт тебя Господь живым на небо. Живым! Живым! Прямо отсюда».

     Придя в себя, дядя обычно ничего не помнил. Он работал, молчал по целым дням и сладострастно избивал Ваську за то, что тот плохо угадывал его желания. Со временем дядя всё больше нищал.

    Когда в гостинице «Метрополь» один из коридорных попался на воровстве, Ваське впервые по-настоящему повезло. Устроившись на место выгнанного, он начал хорошо питаться и стал одеваться по погоде. Со временем появилась сноровка и соразмерно ей выросли чаевые. В гостинице он познакомился с Глашей, помощницей кухарки.

    В революцию Васька пришел благодаря своему товарищу, родственник которого, Федор Ильич, был рабочим путейцем. Он имел отношение к подпольной работе. В конце семнадцатого года. Фёдор Ильич обратил внимание на коридорного Ваську. На него произвели впечатление исполнительность и аккуратность парня. Вскоре Васька уже прогуливался вечерами в австрийской шинели, с шашкой и наганом.

    Сейчас он возвращался от комиссара рабочего отряда завода «Саломас», которому он должен был вручить пакет. Васька спешил отчитаться перед Фёдором Ильичом, что бы поскорее освободиться и вечером обязательно  увидеться с Глашей.

   Несмотря на припекавшее солнце, Васька был в шинели. Без неё он казался себе слишком незначительным.

     Вдыхая запах свежего навоза и цветущих абрикосов, Васька вспомнил первый подарок, полученный от Глаши. Это было большое круглое блюдо, до краёв наполненное пельменями. От них, щедро политых сметаной, ещё поднимался пар. Помнил Васька и бордовые вишенки на фаянсе, и как благоговейно он подцепил вилкой первый пельмень. Он радостно подумал, что Глаша наверняка пленит его родных искусной стряпнёй.

     На ходу Васька то и дело выпячивал грудь и поправлял фуражку. Внезапно он вспомнил, как в гостинице подгулявшие казачьи офицеры походя пихали или били его. Тогда ни офицеры, ни Васька не обращали на это внимания. Сейчас Васька вздрогнул и угрюмо оглянулся, будто кто-то мог подглядеть его мысли сквозь шинель.

    Неожиданно он вышел на по-настоящему городскую улицу. Проехал судорожно дребезжащий автомобиль, и парень невольно отступил в сторону. Вскоре он был на месте.

    Поболтав со знакомым часовым, Васька направился к Фёдору Ильичу. Бывший рабочий путеец курил у окна кабинета. – «Ну что, отнес?» –  деловито спросил он. – «Да» – ответил Васька. – «Подождёшь пока тут. Контриков надо в расход пустить. Пойдём с Сенькой Петрученко».

   –  Нам?

   –  Ну да, троих. Попа и двух офицеров. Из корниловской шатии.

   –  Иди пока, жди. Фёдор Ильич собрал со стола на бумагу табачные крошки и сел.

  Васька вышел в коридор, где уже подпирал стену плечом Сенька. –  «Скоро пойдём?» –  спросил тот глухим голосом.

 – «Как скажут» –   отозвался Васька.

  Долгое время оба молчали.

  У Сеньки была мечта сразу всего добиться, а потом праздновать до конца жизни. Погуляв в честь прихода советской власти, он огляделся. Искомого счастья нигде не было, зато скоро появился Корнилов. Сенька обрушил на белых всё своё разочарование. Долгое ожидание счастья мог скрасить только самогон. Поэтому вскоре Сенька беспокойно завозился и вышел.

    Оставшись один, Васька затосковал. Он чувствовал себя как яичная скорлупа под метлой дворника. Вот её метут неведомо куда, и могут запросто раздавить. Вспомнилось –   Глаша сидит одна.

   Чтобы взбодриться, Васька начал думать, кем был и кем стал. Но воспоминания о гостинице обступили со всех сторон. Он видел себя в тусклом, сумеречном углу, в котором он сновал туда-сюда как таракан. Улыбался, изгибался «приятной манерой».

    «Прям как шлюха» – шепотом сказал Васька и сплюнул.

    Пришел Сенька с мутной бутылью. –«Глотнём, а, Васька» –  предложил он. Васька не стал отказываться.

    Вскоре на душе полегчало. Тягучая пустота в сердце прогревалась вспышками веселья.

    – «Надираетесь, курвы! Хватай винтовки и вперёд, пока совсем не окосели!»– загремел вдруг бас Фёдора Ильича.

     Неловко похватав оружие, Васька и Сенька поспешили на крыльцо. Конвоиры уже вывели из глубины двора троих. Темнело, и Васька смутно различал их лица. Бросалась в глаза только длинная, клочковатая борода священника. Раздался окрик Фёдора Ильича, и арестованные, спотыкаясь, побрели по тротуару. Васька и Сенька пошли по бокам, Федор Ильич – сзади.

    Два офицера были отставные, которые во время корниловского штурма куда-то отлучились из дому. Священника обвинили в подготовке крестного хода в честь вступления белых в Екатеринодар. Фёдор Ильич был абсолютно убеждён в справедливости обвинений. На месте этих людей он обязательно помог бы своим. Ваське осуждённые на казнь напоминали надоедливых клиентов. Он с нетерпением ждал той минуты, когда можно будет от них избавиться.

    Уже стемнело, вокруг легли размытые тени. Зашелестела листва. Васька ступил на тропинку среди надгробий.

    Через минуту все шестеро остановились у свежевырытой ямы. – «Давай их на колени и головы посрубаем» – предложил заплетающимся языком Сенька.

  – «Ладно» – невесело хмыкнул Фёдор Ильич – «Патронов больше останется».  

   Втроем приговорённых затолкали на край ямы и ударами прикладов поставили на колени.  «Ну как же это…» – послышался чей-то испуганный и удивлённый голос. Сенька взвыл, как ужаленный, и принялся рубить тёмную массу у своих ног. Раздался вопль, и Сенька с ещё большим остервенением  замахал шашкой. Было видно, как он нагибался и распрямлялся, будто колол дрова.

    У ног продолжалось шевеление, подвыванье и всхлипы. Васька дрожащей рукой вытащил шашку. Он рубил, колол острием и даже пару раз ударил эфесом.

    Замахнувшись в очередной раз, Васька не услышал ни крика, ни стона. Толчками ноги он сбросил в яму тело. Потом не сразу попал остриём шашки в ножны.

    На обратном пути Сенька жадно курил. У Васьки кружилась голова. Он чувствовал, что вдруг рухнул в какой-то тёмный провал. Со склизкими стенками и вязким дном. И непонятно, как выбраться.

     Васька посмотрел на Фёдора Ильича. Он уверенно шагал с видом человека, сделавшего неприятную, но нужную работу. По глазам Сеньки было видно, что он думает только о самогоне.

     Душа Васьки скорчилась на дне ямы. Одиночество было бесконечным. Васька хотел завыть, но вместо этого сблевал. На его плечо опустилась рука Фёдора Ильича. Он протянул Ваське бутылку.  Тот судорожно глотнул.

     Шли дальше. Приходило забвение. Оглушенная душа иногда слабо шевелилась.

 

 

 

Беглец

 

Ворс бурки лез в ноздри. Спелёнутому телу было неудобно и парко. В голове проносились разрозненные, сумбурные воспоминания.

    Сотника Багныча везли в арбе кунаки-карачаевцы. С ног до головы он был обёрнут в бурки. Нужно было, чтобы красные патрули приняли Багныча за тифозного больного. Иначе ему не добраться до перевала через горы. За которыми –   Грузия. А там можно затаиться. Офицеров белой армии там не особенно ищут.

    Послышался окрик на русском языке. Голоса, возня, лошадиный храп. Багныч почувствовал знакомое напряжение. Так всегда было с ним в минуту опасности. Только сейчас сотник ничего не мог сделать. Он постарался успокоиться и сосредоточиться. Как в засаде или разведке.

   – «А это кто?» –   послышался усталый голос.

   – «Тифа, тифа. Сапсэм плохой везом» – ответил Бекир, кунак Багныча.

   – «Ладно, проезжай давай» – послышалось в ответ.

   Щёлкнул кнут, раздался гортанный выкрик, заскрипели колёса арбы.

 Сотник расслабился. Впрочем, какой он теперь сотник? Так, беглая шушера. Которую надо изловить и убить. И всё это из-за них. Соотечественников, братьев, русских. Тех, с кем он говорит на одном языке, ходит в один храм. Вместе проливали кровь на фронте.

   Никого не осталось. Все враги. Вместо людей – звери с бесконечной злобой в пустых глазах.

   И только азиат-нехресть хочет спасти его. Его, потомственного казака и русского офицера.

    Багныч чуть слышно скрипнул зубами. Было душно, жарко и одиноко. «Преддверие адского пекла» – усмехнулся сотник. Под невесёлые мысли он задремал.

    Багныч очнулся, когда с него скинули бурки. «Вставай, кунак, пора» – сказал Бекир. Сотник неуклюже встал, спрыгнул с арбы. Затёкшее тело болело.

   Вот он, перевал. Огромные зелёные горы в прожилках тумана. И тропа. Узкая, каменистая, полузаросшая. Она будто устало сбегает туда, в Грузию.

    Багныч подхватил с арбы свою котомку и обнялся с кунаками. Потом зашагал по тропе. Он не оглядывался.  «Если повезёт да не сглуплю – непременно вернусь» – думал сотник.

    Ему повезло. После войны Багныч вернулся из Грузии под чужой фамилией. В пятидесятые годы поселился в родной станице. Уже под своей.

 

 

Память изгнанника

 

По дорожке, присыпанной крупной галькой, шел сгорбленный седой мужчина. Где-то высоко шелестели эвкалипты. Над ними безумствовало летнее австралийское солнце.

    «У нас летом не слабее бывает. А сейчас на Кубани зима. Другое полушарие». Мужчина, парковый садовник, отёр пот со лба и продолжил свой путь. Скоро он добрался до будки, в которой хранил свой рабочий инвентарь. Мужчина тяжело опустился на топчан, приставленный вплотную к стене. Затем он вытянулся и прикрыл глаза. Надо было передохнуть, переждать жаркое время. А вечером закончить подстрижку кустов.

    «Прохладно сейчас на родной сторонке, в станице-то!» –  вновь подумалось ему. С какой радостью он почавкал бы по жидкой, вязкой грязюке. Поскакал бы через лужи. А сверху дождик моросит. Стылый, промозглый. Мужчина улыбнулся своим воспоминаниям. «Ох, не знал я тогда своего счастья!». С семнадцати лет не был на родной Кубани. Отступил в Крым вместе с батьком. Оттуда – в Грецию, на остров Лемнос. Хуже, чем в плену там было. Голодуха, ветер, безводие. И союзнички на казаков, как на собак смотрят. А потом – в Сербию. На шахте работал, женился. На своей, на казачке. Сотник Макар Иваныч сватал.

   Думал вернуться на Кубань. И зажить лучше отцовского-дедовского. Молодость была, мечта. С нею детей породил, Ивана да Полечку. А там война началась. В Сербию пришли немцы. Все сначала растерялись, выжидали. А немцы стали Русский корпус сколачивать.

    Встрепенулась мечта, забила крыльями. Вот сейчас, думал, на Кубань и вернёмся. «Да, да» –  говорили русские командиры и кураторы-немцы. «Повоюйте, потерпите. Раздавим коммуножидовскую гадину – такая жизнь пойдёт!».

   Терпели и воевали. А на Кубань так и не послали… Здесь пришлось. От титовцев стали горы очищать. А их всё больше. Чем больше гробили этих партизан, тем сильней они становились. Мирных сербов в деревнях старались не трогать. Свои же. Православные, братья-славяне. А они хороши. Как поймут, что с русскими дело имеют, стыдить начнут, зубоскалить. «Что же вы, русские орлы, немцам предались? Или что, русскими быть перестали, а сербами не стали?».

 –  «Да мы же вас от краснюков, от титовцев, защищаем! Нас такие же из России выжили. А если победят, то и вас повырежут и с земли сгонят» –  отвечали русские.

 –  «Нас уже режут и гонят! Да не титовцы, а хрваты с немецкой подмогой!» –  обрывали их сербы.

    Стыдно было. Да больно на Родину хотелось. И не рабом вернуться. А свободным человеком. С оружием! Хотя какая там свобода?! Для немцев каштаны  из огня таскали.

    Потом поняли, что не вернуться иначе, как по этапу. Красная армия немцев разгромила на голову. И сюда, в югославские горы, пришла.

   Попался Русский корпус. Как медведя из берлоги подняли. Так расейские сослуживцы говорили. Спереди красная армия наступает, сзади титовцы, как собаки, за штаны хватают. И что поганей всего – самому стыдно. И братьев-славян бей, и своих соотечественников, что под коммунией.

   А многим было всё равно. Как батьку. «Меня краснопузые всего лишили! Я их и в ангельском облике бить буду!» –  говорил он сыну. Не соглашался сын, а в бою был не хуже других. Ни батька своего, ни товарищей ведь не бросишь!

    Отступали в порядке аж до австрийской границы. А там и делу конец. Бежать дальше некуда, и война кончается. Решили союзникам сдаться, чтоб только не коммунякам.

    Батько сдаться не успел – угодил под бомбёжку. Для похорон ничего не осталось.

    Потом подошли англичане, разоружили. Жили в бараках. С семьями ютились. А тут ночью почудилось.  Покойный батько пришёл. Целый, в полной форме, с крестами. Сказал: «Бери, сынок, семью и дуй отсель, пока не поздно». И исчез. Как его и не было.

    Разбудил жену с детками. Сказал, что да как. К ограде подползли по-пластунски. Дырка собачья нашлась – англичане только надумали чинить. Через дырку – и в лес.

   Как только потом с голоду не померли, один Бог ведает. Попали всей семьёй в лагерь для перемещённых лиц. В себя там чуть-чуть пришли. После лагеря год в Германии кантовались. Потом в Австралию переехали – русские благотворители помогли.

   Только там, в Австралии, про своих узнали. Выдали их англичане Советам. Когда выдавали – многие с моста прыгнули. Убились почти все. А остальных большевики замучили. «Вовремя батько погиб» –  подумалось тогда.

   Мало –  помалу в Австралии обжились. Устроился снова на шахту. Там работал, пока силы были. Задружил с местными русскими. Со своими кубанцами кой-когда стал видеться. Они про английскую выдачу и рассказали.

    Сербов тоже немало в округе. Язык помнится, да заговаривать как-то совестно.

    Жена умерла скоро. Видать, надорвалась. Дети выросли, австралийцами стали. В церковь, слава Богу, ходят. Русские праздники не забывают. А говорят уже больше по-английски. Отца навещают. А отцу с ними скучно. К другим старикам тянет. Повспоминать.