Комментарий | 0

Три шага

 

 

 

 

 
Метаморфоза
 
Накануне бесснежной зимы занавески утра раздернешь холодной рукой,
и сквозь занавес мороси за тусклым стеклом все проступит как будто впервые,
а там — дверь обжитого пространства захлопнется как бы сама собой,
и на десять минут увязнешь в бетонных лестниц синем, табачном разрыве.
А проснешься, — спицами смысла сшибая икринки планет с оголенной ветки,
выскользнешь в воздух мифа, Иаков, раскрашенной птицей порхнувший из лестничной клетки.
 
Это будет легко: три шага по безлюдному руслу — Ахерон-Рубикон перейден,
декорации вечности: электрический свет в столбняке фонарей покрывалом
мнимо греет слепых корней деревянный, мертворожденный сон,
масляной радугой память давнопрошедшего лета стекает в ночь, осевшую по подвалам.
Стражи не будет. В скверный час открываются скверы: может, ветром кого занесет — поразвеять скуку,
только разве что у железных ворот ревматический каменный пес просяще лизнет тебя в руку.
 
С этой секунды вовнутрь отмеряют достигший пороговой цифры срок,
и пока по насечкам собственных рук пытаешься вымерять местность словами,
два-три слова, в карманах пальто позабытых тобой, на память сложив в узелок,
только шут за решеткой стволов прошмыгнет, не звякнув зажатыми в сдавленный смех бубенцами.
Оглянувшись, увидишь тогда (и ад не успеет припрятать своей глубины улику):
небритый, сломавший кифару Орфей под скамейкой нашел обветренную Эвридику.
 
И в полостях между ветвей эта встреча расплеснута эхом этак и так:
в колких дебрях влюбленные, сбросив кору, трудно друг в друга врастают,
и рассеченное прелое яблоко — почву и небо — асфальтом сшивает червяк,
ползя вдоль каркаса аллей по лиственной рвани к противоположному краю.
И когда и тебя ненароком черной ниткой снизу вверх, сверху вниз простегнуло,
опорожненное тело последним тугим стежком облегченно вздохнуло.
 
Последняя пéтля, замкнувшись, выводит круг, электрический свет поредел,
азиатский отшельник, шурша, собирает остатки дождя, опираясь на посох,
полагая, что мир в этой замкнутой области строго содержит его предел —
это также, наверно, бывает полезно, но разве что в малых дозах.
Вот и все, лишь осталось шагнуть вовне, у ворот сыровато сквозит, должно быть, с Коцита,
и на череп Адама казался похож, задетый ботинком большой кусок антрацита.
 
Это будет легко: три шага по безлюдному руслу — Ахерон-Рубикон перейден,
и ты на пустом берегу, как дурак — без копейки, без лодки, без Эвридики,
а впрочем, ты ведь просто вошел обратно в связку времен:
как видишь, на окнах и лужах теперь слегка по-другому расположились блики.
И все повторяется сызнова, опрокинувшись в лужу из неба, из мифа во время, из поэзии в прозу,
но ты не узнаешь об этом: залетная бабочка-смерть от тебя в тени сложенных крыльев скрыла эту метаморфозу.
 
 
 
Предчувствие
 
Мать схоронишь, до холодной ямы проводишь отца
и, глядя на женщину сквозь дебри дремучих лет,
не увидишь той, что была вне кольца,
что, как ты, в запредельное море бросала рваную сеть.
И заметишь: любовь твоя исподволь стала
точно бурый пожухлый налет на дне стакана.
Это значит, в заснеженной пустоши твоего лица
навсегда заблудились морщин караваны.
 
Взойдешь на разбитый порог, на ворох исписанных дней,
полоснет тебя солью преддверие безрыбных глубин,
слишком много во, в сущности, чуждом тебе тепле ты проспал ночей,
и свет твой теперь сошелся в приставленный к твоей шее клин.
И буквы твои — хворост костра, которым теперь уже брезгает пламя, —
крошатся в мерзлую почву, что напрасно в испуге ищешь стопами.
Это значит, предпоследняя из неизбежных смертей,
сброшенных кож у тебя за плечами.
 
Все отходит в безвидное море, беря иной,
нежели прежде мнилось тебе, нежели сам избрал бы ты курс,
и усталой, однако все же искусной рукой
под кожей памяти можешь прощупать безвременья ровный пульс.
И вот тоска твоя на дорогу присела,
согласно обычаю мира, не завершая дела.
Сейчас, как в начале дороги, у двери наедине с собой
преждевременно не полагай предела.
 
Дрожа, замирая, поет отпущенная тетива.
Путь стрелы перегнулся сквозь время безупречной дугой.
Кружится и пляшет беззвучно бабочка «мертвая голова»,
заплетая полет в невесомый венок над твоей головой.
Прозревая себя за густой пургой, за спокойной морской стланью,
переступая порог, разрывая тугую спираль скитания,
знай: всего и останется здесь, в пространстве — только твои слова.
Только тень твоего молчания.
 
 
 
Спасение
 
Когда разродится небо черным певучим ветром,
и солнце, по лестнице бед восходя, хлебной мерой качнет,
наружные грани речи откроются собственным недрам,
и тогда перед сушей и морем единой чертой ты дашь отчет.
 
В схрон неподъемной свободы упрячешь чугунные ереси, толки —
от греха, от суровых испепеленных бессонницей глаз,
под ступеньку предсумеречного крыльца закопаешь осколки
при сотворении мира разбитых нечаянной мышью ваз.
 
Еще будет шептать тебе плеск неприкаянных флагов,
что беспрестанно беспристанные неподсудны суда,
что Каину с Авелем позор и почет одинаков,
что «зачем?» и «откуда?» всегда, сговорясь за спиной, уведут в никуда.
 
Но пронзительным стеблем свирель прорастает в твоей ладони,
и разве тебе трепетать, услыхав трепотню полотна?
В дни, когда кровным родством умываются люди, огонь и железные кони,
у тебя, в стороне, посторонняя спокон веку идет война.
 
Против ветра взлетает напев духового древа
перед безлюдными площадями оторопелых деревьев и трав,
и Адам из ребра своей музыки силится вывести Еву,
на скрещении всех дорог звучной мукой, как смертью, смерть поправ.
 
Исполин, подрываясь из горечи звездной полыни,
ветер века отбросит, как мячик, зеркально, точь-в-точь
волосы первой жены в зазеркалье татарской пустыни,
в Тмутаракань, в тартарары, в украинскую ночь.
 
В эти волосы пальцы вплетая, как ветви созвучий, живые,
ты встретишь жену, и познаешь, и ей наречешь имена:
Ева, Сарра, Ревекка, Рахиль, Мария...
против железного ветра, против скорбного солнца с тобой пребудет она.
 
И счастливую жизнь на ветру вы испьете среди голосящих пустот,
для того и свирель тебе, чтоб два живых сообщила сосуда.
И под суммой времен и речей тишиной черту подведет
скудная мудрость молчания, музыки хрупкого чуда.
 
Птичьим криком судимо под тяжестью грубых судов
горькое море всего человечьего поголовья,
и пернатые скорби кружатся над язвами сел, деревень, городов,
год за годом новые разыскивают зимовья.
 
Год за годом соленой рекой, ржавым ветром течет,
и когда угрожающим шагом приблизится к твоему изголовью,
только молчанием свирели сможешь ты дать отчет,
только Евой ты будешь спасен, только первой ее любовью.

 

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка