- Атеизм – это тоже вера, а именно вера в то, что Бога нет.
- Строго говоря, так и есть, но лишь в том случае, когда речь заходит о так называемом сильном атеизме, суть которого сводится к позитивному утверждению об отсутствии сверхъестественного (Бога, богов, духов, загробного существования и т.д., и т.п.). Однако же если речь идет о простом отсутствии веры, то здесь мы имеем дело с логической ошибкой подмены понятий, когда отсутствие веры переопределяется как вера в отсутствие.
- Я пережил опыт встречи с Богом, из чего следует, что Бог есть.
- Тот опыт, на основании которого Вы произносите свое суждение, уязвим в силу его исключительной субъективности и, как следствие, нефальсифицируемости, т.е. недоступности теоретическому познанию, а потому не служит вовсе порукой доказанности бытия Божия по той простой причине, что он не имеет и по определению не может иметь объективного значения для знания. Именно поэтому знание Бога, о котором Вами говорится, нельзя считать знанием в самом строгом смысле этого слова. Не забывайте и о том обстоятельстве, что аналогичные опыты имеют место быть у представителей других конфессий, для которых только их вероисповедание является истиной в последней инстанции. То же самое относится, кстати говоря, и к так называемому околосмертному опыту, нефальсифицируемость которого лишает его доказательности по вопросу о загробном существовании.
- Лучше исходить из того, что Бог есть, ибо если Вы ошибаетесь, то Вас ждут вечные адские муки.
- «Пари Паскаля», если рассматривать его как аргумент в пользу бытия Божия, отталкивает прежде всего своей утилитарностью и прагматичностью. Выражаясь иначе, этот мнимый аргумент изрядно попахивает тем, что К. Н. Леонтьев, пускай и со своих позиций, но все же справедливо определял в качестве трансцендентного эгоизма. Даже если исходить из необоснованных предположений о бытии Божием и бессмертии души, то, как мне представляется, справедливый, воздающий после смерти Бог при осуществлении правосудия будет руководствоваться не своекорыстностью моих поступков, обусловленных жаждой награды или страхом кары, а чистотой моего настроения. Тем более, что ни одна из конфессий не может ручаться за то, что именно она вещает абсолютную истину, а потому вопрос о том, на объект какого именно культа нужно «ставить», остается открытым.
- Вы не можете доказать того, что Бога нет.
- Согласен, поскольку вопрос существования Бога превышает меру возможного опыта, а потому эмпирическая действительность не содержит каких бы то ни было указаний в пользу атеистического утверждения (равно как и в пользу утверждения теистического). Однако же в данном случае Вы совершаете логическую ошибку смещения
бремени доказывания на отрицающую сторону. Абсурдность такового смещения была с безукоризненной логичностью проиллюстрирована
Бертраном Расселом в его знаменитой аналогии с орбитальным чайником
[1] . Эта аналогия изрядно коробит теистов ввиду того, что здесь налицо reductio ad absurdum, которое однако же являлось не самоцелью, а только средством к тому, чтобы показать несостоятельность утверждения, согласно которому недоказанность антитезиса служит негативным доказательством в пользу тезиса, т.е. теизма.
- Агностицизм является более честной позицией, нежели атеизм.
- Заметьте, что я менее всего могу назвать себя атеистом в смысле
отрицания бытия Божия. Однако же и
строго агностическая позиция по вопросу существования Бога представляется мне, как минимум, нелогичной, ибо агностицизм в качестве
серьезного убеждения допустим лишь по тем вопросам, которые, выражаясь языком
Канта, имманентны, т.е. находятся в пределах возможного опыта. Так, например, вопрос о том, имеют ли место быть инопланетные формы жизни (в том числе и разумной), имманентен, а потому неразрешим лишь временно, поскольку может быть разрешен в порядке эмпирического продвижения. Когда же мы задаемся трансцендентными, т.е. выходящими за пределы возможного опыта, вопросами, к числу которых относятся также вопросы о бытии Божием и жизни после смерти, агностицизм уместен лишь как
методологический прием, ибо принципиальная неразрешимость таковых вопросов равносильна неправомерности их постановки, обусловленной тем, что все они зиждутся на ложном предположении, будто бы мы познаем сами вещи, а не их явления
[2] .
- Разум бессилен в вопросах веры, так что умолкните.
- Ваше суждение предстает лишним подтверждением того, что вера основывается именно на эмоциональных, а не на рациональных доводах. Но, спрашивается, отчего же в целях своей апологетики Вы прибегаете именно к рациональным доводам, ничтоже сумняшеся пользуясь услугами разума, права которого Вами тут же оспариваются? Тем более, что Писание вполне-таки недвусмысленно высказывается по этому поводу: «Мудрость мира сего – безумие пред Господом». Конечно, Ваше право находиться во вражде с разумом никто у Вас отнять не в силах, но, как по мне, лучше знать то, что ты ничего не знаешь, чем принимать что-либо на веру. Впрочем, каждому – свое.
- Причиной Вашего неверия служит личная неприязнь к Богу.
- Сентиментальное, однобокое и поверхностное суждение, наглядно демонстрирующее стремление выдать желаемое за действительное, а также являющее собою типический пример спекуляции на эмоциях. Однако же оно не совсем безосновательно, ибо причиной неверия не в последнюю очередь служит невозможность спроецировать религиозные представления на действительность. Это же относится и к пресловутой
теодицее, которую невозможно осуществить логически непротиворечивым образом. И если церковники находят решение проблемы зла в апелляции к «неисповедимости путей Господних», то для любого непредубежденного человека ясно в данном случае лишь то, что они на самом деле вовсе не решают проблему, а уклоняются от ее решения. Что же до личной неприязни к Богу, то мое убеждение таково, что обостренное нравственное чувство не может не подсказать думающему человеку следующую мысль, а именно: даже если этот мир действительно был создан каким-то высшим личным существом (а для того, чтобы утверждать это, у нас нет ни малейших оснований), то это явно злой бог
[3] . Оттого-то в свое время мне была симпатична мифология гностиков.
- Если Бога нет, то жизнь бессмысленна.
- Для начала следовало бы разобраться с тем, уместна ли вообще постановка вопроса о смысле жизни. Как по мне, она неуместна именно потому, что в данном случае понятиям о причине и цели дается трансцендентное (незаконное) употребление. Подтверждение этого взгляда можно найти в дзэне, утверждающем, что высшая (неопределимая, неописуемая, невыразимая) осмысленность существования состоит как раз таки в его полнейшей бессмысленности. Если же Вам по нраву ставить осмысленность Вашего существования в зависимость от чужой воли, которой Вы принуждены неукоснительно повиноваться, то дело Ваше, но лично я пас.
- Моя вера утешает меня в годину житейских невзгод, а также перед лицом смерти. Определенно лучше быть счастливым, чем несчастным.
- Опять же, налицо подтверждение того, что люди веруют в Бога единственно ради самоуспокоения, а потому основания у веры могут быть только практическими. В противном случае разве было бы возможным такое, чтобы все теоретические основания, которые приводятся в пользу теизма (как в самом широком, так и в специфически узком смысле этого слова), не выдерживали никакой критики, т.е. оказывались на поверку несостоятельными? Если же руководствоваться Вашей логикой, то, дабы быть последовательным, нужно сделать вывод, что хорошо все то, что является утешительным (те же наркотики, например). Хорошо по этому поводу сказал Бернард Шоу: «Утверждение, будто бы верующий счастливее скептика, равносильно утверждению, что пьяница счастливее трезвого». Как по мне, трезвость лучше мечтательности, а потому следовало бы принимать действительность такой, какая она есть, нежели бежать от нее в сладкую грезу. Впрочем, религия и вправду незаменима в том смысле, что она служит костылем для болезненной слабости духа у большинства людей, оказывая неоценимое благодеяние своими заветами и обещаниями. Полагаю, именно поэтому Кант, будучи человеком не только глубокомысленным, но и мудрым, сказал, что он решил потеснить знание для того, чтобы уступить место вере.
- Вы не имеете права разрушать чужую веру.
- Критика религии необязательно означает атеистическую пропаганду. Даже более того, последняя бессмысленна по той простой причине, что человеку надлежит самому определиться по вопросу о том, верить ему или нет. Иное дело, что отсутствие свободного доступа к просвещению и конструктивной критике религиозного мировоззрения может затруднить эту задачу. Если же мышление человека изначально догматично, то любая, даже самая конструктивная критика религии не принесет никакой пользы. Основополагающее различие между критикой религии и атеистической пропагандой состоит в том, что если первая является точечной, т.е. нацеленной на единицы мыслящих людей, обремененных непринужденным исканием истины, то последняя является массовой, т.е. нацеленной на всех. Исторический опыт последних десятилетий показывает, что атеистическая пропаганда отнюдь не создает в народе иммунитета к религиозному реваншу.
- Между наукой и религией нет какого бы то ни было разночтения.
- Это заявление церковники продвигают по мере того, как наука все более и более вытесняет религию из ее позиций. Однако же религии ее примирение с наукой обходится ценою корректировки (по меньшей мере) или вовсе изъятия (по большей мере) тех или иных ее постулатов, что в свою очередь еще больше подтверждает ее несостоятельность. Действительно ли осуществимо примирение религии с наукой? Ровно постольку, поскольку наука и религия остаются в пределах своей юрисдикции. С одной стороны, религия менее всего имеет право заполнять пробелы в нашем знании о вселенной своими бездоказательными ссылками на сверхъестественное, поскольку всякого рода сверхъестественное объяснение выходит на поверку несостоятельным и, как следствие, фантастичным. Почему, собственно говоря, наука со своей стороны не только может, но и должна руководствоваться таким объяснением, которое является наиболее правдоподобным, а именно объяснением естественным, исследуя природу так, как если бы не было ничего сверхъестественного. Этот «методологический атеизм» хорошо проиллюстрирован высказыванием Стивена Хокинга: «Наука стремится не к тому, чтобы доказать несуществование Бога, а к тому, чтобы показать, что в Боге нет никакой необходимости». Но с другой стороны, наука менее всего имеет право заниматься метафизическими вопросами (к числу которых, кстати говоря, относится и вопрос существования Бога), испокон века составлявшими вотчину религии и философии. Здесь науке попросту нечего делать. Я думаю, что более или менее конструктивный диалог между наукой и религией начнется лишь тогда, когда они будут соблюдать границу между означенными выше «зонами ответственности». Сейчас же это одна только призрачная мечта.
- Что бы Вы ни говорили, а моя религия для меня является истиной.
- Подобного рода заявления широко распространены среди так называемых умеренных верующих. Однако же если обратиться к Вашим фанатичным единоверцам, то им эти партикуляристские высказывания явно не по вкусу. Впрочем, оно и понятно: всякая конфессия притязает на собственную универсальность и, соответственно, эксклюзивную истинность.
- Вы просто не верите, вот и все!
- «Верую, Господи, помоги моему неверию!»
[1] Эта аналогия новизной вовсе не отличается, ибо своим предвосхищением имеет кантовскую критику онтологического доказательства бытия Божия, в которой, помимо всего прочего, фигурирует излюбленный Кантом пример с воображаемыми талерами, представление о которых отнюдь не гарантирует их действительного обретения в кармане. Когда Гегель шутливо определял фихтевскую дедукцию «Не-Я» из «Я» в качестве дедукции монет из пустого кошелька, то он явно имел в виду именно кантовскую аналогию с талерами, хотя и осуждал таковую применительно к онтологическому аргументу ввиду ее неуместности, мнимость которой не в последнюю очередь вызвана непониманием того, что формальная логика по определению безотносительна к содержанию приводимых аргументов. Смелость мысленного эксперимента Рассела состоит в том, что он показывает упорное нежелание верующих руководствоваться касательно Бога той же самой логикой, с которой мы подходим к тем же олимпийским богам. В самом деле, хотя недоказуемость того, что их не существует, очевидна, вряд ли кому из нас придет в голову всерьез утверждать, будто бы вероятность того, что они есть, равна вероятности того, что их нет.
[2] К числу незабвенных страниц в истории человеческой мысли относится трансцендентальная диалектика, в которой великий Кант самым основательным и убедительным образом показал, что разум склонен гипостазировать собственные измышления (entia rationis ratiocinantis), тем самым предоставляя им трансцендентное, т.е. выходящее за пределы возможного опыта, употребление, для которого они совсем не годятся уже по одной только своей природе. И хотя таковые измышления (учтиво критикуемые Кантом под почтительным наименованием «трансцендентальных идей» или «идей чистого разума») имеют регулятивное применение в пределах возможного опыта (сам Кант, по крайней мере, утверждал подобное, однако же надлежащее понимание его изложения недвусмысленным образом указывает на вынужденную уступку духу того времени), трансцендентное их применение создает видимость познания самих вещей, основанную на заблуждении, которым то, что служит формой простого явления, т.е. опосредствованных нашим сознанием представлений, выдается за определение вещи самой по себе. Таким образом, вопрос существования Бога неразрешим лишь постольку, поскольку он ставится так, как если бы не зависел от нашего сознания и обусловленной им противоположности между субъектом и объектом, которая в свою очередь суть не определение самих вещей, а только необходимое условие наших представлений о вещах. Это же относится и ко всем тем метафизическим вопросам, невозможность удовлетворительного разрешения которых равна противоречивости самой их постановки.
[3] Весьма примечательно, что Кант находил существенный изъян физикотеологии именно в том, что она, умозаключая о бытии Божием от естественного строя вещей, неизбежно приходит не к теологии, а к демонологии. Не будет лишним в данном отношении привести высказывание Макса Шелера: «Если бы мы должны были от познания мира умозаключить к существованию Бога, то наличие в мире хотя бы одного червя, извивающегося от боли, уже было бы решающим противопоказанием». Также великий Дэвид Юм устами Эпикура озвучивает следующего рода дилемму: Бог либо не в силах нам помочь, либо не желает этого делать, а если и не может, и не желает, то Его попросту не за что именовать Богом. Поскольку же исключение одного из двух предикатов (всемогущество и всеблагость) по определению противоречит идее Бога, то из этого более чем уместно заключить, что проблема теодицеи, служащей не иначе как адвокатурой физикотеологического аргумента, отпадает сама собою ввиду невозможности удовлетворительного ее разрешения. То же разрешение, которое дает апологетика, не может считаться таковым потому, что оно содержит в себе очевидную подтасовку, ибо к понятию божественной премудрости, устроившей наблюдаемые нами в мире порядок и гармонию, ловко подсовывается заверение относительно ее логической неисповедимости. Стало быть, когда мы имеем дело со стараниями апологетов во что бы то ни стало оправдать темные стороны миропорядка, премудро обустроенного высшим мыслящим существом, то налицо отнюдь не разрешение проблемы, а набор софизмов, призванных к тому, чтобы увести грубые и вместе с тем простодушные умы от выводов, которые по сему вопросу явно напрашиваются сами собой.