Проза

 

 

 

Начало

 

Понедельник, 8 июня

 

          Всякий раз, когда мне начинает казаться, что я начисто растратил в себе остатки человеческого, мне на моем пути обязательно встречаются те, кто доказывает мне, что на сей счет я пребываю в жестоком самообольщении. Пожалуй, за это я себя и ненавижу – за то, что не могу быть последовательным в том, чтобы убить в себе человека. Научившись с годами презирать других людей именно по причине того, что я не видел в них человеческое, я, как ни странно, сам же начал стремиться к тому, чтобы уподобиться им в том, за что их презираю. Парадокс: мне жалко мягкую игрушку, по которой, небрежно брошенной на землю, прошлись ногами, но внутри у меня не будет ни малейшего движения при виде бродяги, побирающегося на улице. А чтобы этого не было, чтобы ни единая струнка души моей не отозвалась на чужую боль, я просто не смотрю никогда в глаза тем, кому плохо. Не знаю, избегаю ли я тем самым стыда перед ними, но мне, пожалуй, так проще – чтобы не чувствовать себя бессовестным, упреждать себя от попадания в такие ситуации, где бы эта самая совесть могла заговорить. Да и что это вообще такое, совесть?! Не помню уже, где прочитал эти слова, но мне они до жути понравились: «Мою совесть зовут Адольф Гитлер».

          Меня очень легко разжалобить, но всю свою сознательную жизнь я только что и делал, как отчаянно давил в себе чувство жалости, учил себя тому, чтобы быть безжалостным. О, как же я преуспел в этом деле! Когда вас хотят разжалобить, это означает, что над вами хотят властвовать. Я же ненавижу быть в чужой власти. Я хотел бы, чтобы весь мир был в моей власти, сам же я – ни в чьей. Я – Наполеон, которому еще так и не довелось взять свой Тулон. Но я вовсе не из числа описанных Достоевским «русских мальчиков», рефлексирующих на предмет того, твари ли они дрожащие или право имеющие. Я всегда про себя знал, что имею право, а на деле выходило, что дрожу, как тварь. Вот за что я себя ненавижу, временами – ненавижу отчаянно.

          Если у меня спросить, чего бы я действительно хотел от этой жизни, я бы сказал так: всего и ничего. Я – из числа тех, про кого говорят: «И целого мира мало». Будучи юнцом, в картинах своего воображения я наивно предвосхищал жизнь, полную значительных свершений и ярких впечатлений, с ними связанных. Все же, что сейчас я наблюдаю в своей действительной жизни, так это кричащая противоположность тем моим, былым ожиданиям. Оттого и обливается кровью сердце, оттого и такая гнетущая тоска на нем вперемежку с яростью и злостью…

          Я уже говорил, что жалобы на судьбу – удел слабаков. Все великие религии мира учат тому, что покорность судьбе – начало истинного счастья, выражающегося в душевном мире, гармонии с собой. Как сказал Марк Аврелий: «Кто в гармонии с собой, тот в гармонии с миром». Я же изо дня в день, из года в год наблюдаю за собой, как нахожусь в дисгармонии и с миром, и с собой. В своей практической жизни мне не довелось стать ни стоиком, ни эпикурейцем. Тщета мирских наслаждений уж слишком бросается мне в глаза, но и полнота самообладания, возвышающая мудреца над радостями и горестями сей бренной жизни, от меня так же далека.

          Но вернусь к жалости. Отчего я всегда бежал от жалости, как черт – от ладана, так это оттого, что в своих же собственных глазах боялся показаться слабым. Говорят, истинная сила духа заключается в терпимости к чужим слабостям и нетерпимости к своим. Возможно, это и так, и, если можно сказать, что я слаб духом, так именно потому, что, мало преуспев в борьбе со своими слабостями, я так и не научился быть терпимым к слабостям других. По этому поводу мне сразу же вспоминается Серега, и, если спросить у меня, жалко ли мне его, я отвечу: нет, не жалко. Да, меня берет злость оттого, что он так и не научился уважать себя, но это и не жалость. Известно, что Ницше противопоставил христианской любви к ближнему любовь к дальнему, основываясь именно на том, что он отверг жалобно-слезливую шопенгауэровскую этику сострадания. Мне очень хотелось полюбить других именно так, как заповедовал Ницше, безжалостной любовью, а в итоге замечаю за собой лишь то, что в моем сердце вообще нет любви. И когда я сказал, что в моей жизни была любовь, я, пожалуй, солгал: чем больше размышляю я над природой той отверженной любви, тем больше понимаю, что не только сейчас, но и изначально во мне говорила не любовь вовсе, а оскорбленное самолюбие, – короче, что угодно, но только не любовь. Самомнение во мне непомерное, и существуй дьявол на самом деле, он позавидовал бы мне в том, насколько оно у меня велико. А любовь… Да что это вообще такое, черт побери?! Не знаю я, что это такое. Желание обладать другим? Обычно, когда говорят о любви, именно такое определение и подразумевают, но это уж точно не любовь – страсть, влечение, что угодно, но только не любовь. Раз уж я сам не могу дать определения любви, то, на манер античных скептиков, воздержусь от суждения по данному вопросу. Как можно сказать, есть ли во мне нечто или его нет, если природа этого явления мне неизвестна?..

          Почему же я в очередной раз задаюсь вопросом, есть ли во мне самом любовь, так потому лишь, что, возможно, сегодня это чувство вновь коснулось моего обледенелого сердца, точнее, сердца, над которым я сам все это время упорно трудился, чтобы превратить его в кусок льда. И это вовсе не человеческая любовь, уж тем более не любовь мужчины к женщине (дальше станет ясно, почему), а та самая божеская любовь, которую христианство ставит выше всего остального.

          Поскольку распорядок каждого моего дня – полностью в моей власти, и сознание этого факта всякий раз доставляет мне истинное наслаждение, всегда, когда мне позволяет погода, я охотно пользуюсь возможностью прогуляться по злачным местам города, предоставленный себе и своим мыслям. Погода сегодня выдалась на редкость чудная – на небе не было ни единого облачка. Ласковое июньское солнце, приветливым теплом пробившись в окно моего дома, звало меня на прогулку, на которую я и отправился в довольно-таки приподнятом расположении духа. Город, в котором я живу, уже давно как мне не по душе, мне в нем все осточертело, но все же в этом городе есть места, оказываясь где в очередной раз, я на время меняю свой гнев на милость. Одно из таких мест – парк, располагающийся на отшибе, неподалеку от набережной. Завернув туда, я обнаружил фигуру девушки, лет шестнадцати-семнадцати на вид, сидевшей в одиночестве и явно удрученном состоянии. Естественно, я так бы и прошел мимо, развивая свой маршрут и дальше, в неизвестно каком направлении, если бы вдруг эта самая девушка не окликнула меня с совершенно неожиданным для меня вопросом:

          – Извините, у вас, случайно, не будет сигаретки? – Голос девушки прозвучал встревоженно и в нем чувствовалась легкая дрожь. Признаться, я уже изрядно привык к подобному вопросу из уст окружающих, тем более что, как и в этот раз, прохожие обращаются ко мне с этим вопросом, как правило, заставая меня с закуренной сигаретой, но что в мой адрес такой вопрос прозвучит из уст юного создания – это для меня по-прежнему непривычно.

          – Неслучайно будет, – ответил я девушке, подойдя к ней, сидящей на скамье, с раскрытой пачкой сигарет. – Ничего, что крепкие? – Вопрос этот с моей стороны был очень даже логичен, поскольку я привык, что женщины, особенно ее возраста, курят так называемые дамские сигареты, которые всегда про себя называл с иронией «зубочистками».

– Ничего, в самый раз! – Словно обрадовавшись и достав сигарету из пачки, воскликнула она. – Вы даже представить себе не можете, как это мне сейчас поможет…

Ухмыльнувшись, я не стал ничего говорить в ответ. Признаться, удрученное выражение лица девушки сразу же бросилось мне в глаза, поэтому, выдержав паузу, продлившуюся несколько секунд, я добродушным тоном все же ответил ей:

– Травись на здоровье. – По лицу девушки было заметно, что она заценила мою иронию, и, казалось бы, на этом наш с ней разговор закончился бы, едва успев начаться, тогда как я продолжил бы в одиночку свой путь по парку, но стоило только мне проделать вперед несколько шагов, как ее голос тут же меня остановил:

– Извините, а вы бы не могли со мной поговорить?.. Не подумайте, что я – какая-то чудачка: сижу тут такая, пристаю к прохожим… Просто мне нужно выговориться… – Дрожащей рукой девушка поднесла ко рту сигарету, но, судя по тому, как она морщилась, было понятно, что она явно непривыкшая курить именно крепкие сигареты. Поэтому, подсев к ней на скамью, я первым делом забрал у нее сигарету, отправив ее в стоящую рядом урну.

– Что случилось? – Тон своего голоса я нарочито выдерживал как можно более отстраненным – на тот момент времени я был раздосадован тем, что опечаленное юное создание помешало мне в гордом одиночестве совершить променад. Поэтому, заметив, что девушка не торопится мне отвечать, я переменил тон голоса, с как можно большим ехидством спросив ее: – Погоди, дай угадаю: в школе «двойку» получила? – Отчетливо помню, как мой рот скривила злая, точно мефистофельская улыбка. Взгляд девушки тут же обратился в мою сторону, и я отчетливо увидел слезы, стоящие в ее больших глазах зеленого цвета и словно напрашивающиеся выкатиться наружу.

– А вы жестокий… – Дрожь в голосе девушки усиливалась, и было заметно, что она еле сдерживает себя от того, чтобы разрыдаться. – Конечно, вы думаете: «А, ну да, она же – малолетка, какие у нее могут быть проблемы? Несчастная любовь, плохие отметки в школе»… – Словно храбрясь передо мною, она вздернула кверху головой – скорее всего, чтобы не опрокинуть передо мной стоящие у нее в глазах слезы.

– Ну так и что у тебя случилось? – Ехидство из моего голоса исчезло, но слова эти я произнес как можно более сухо – чувство досады от сорванных на сегодняшний день планов усиливалось во мне, и я был полон желания поскорее отделаться от своей юной собеседницы.

– Скажите, родители вас в детстве любили? – Девушка отвела взгляд от меня в сторону, смотря напротив себя, как если бы в данную минуту она говорила сама с собой.

– Можно сказать, я рос без родителей, – незаметно для себя самого я переменил тон голоса, так же, как и моя собеседница, смотря напротив себя.

– А вот меня родители любят. Даже очень…

– В смысле? – От удивления мой взгляд снова обратился в сторону девушки, но она все так же продолжала смотреть напротив себя с некоторой отрешенностью во взгляде.

– Папа мой… – На глаза девушке вновь стали накатываться слезы, но она что есть мочи сдерживала их, продолжая говорить так, как если бы взглядом своим уставилась куда-то в пустоту. – Когда я была маленькая, он мною совсем не интересовался… Бухал много, маме изменял, бил ее – иногда даже у меня на глазах… А тут получилось так, что мы дома остались одни: мама на работе, в школе каникулы…

– Точно, сейчас же каникулы, – произнес я про себя, чтобы не перебивать девушку.

– … Я в ванной принимала душ, туда зашел отец и…

– Надругался над тобой? – Спешно спросил я у девушки, хотя, насколько помню, вопрос мой прозвучал, скорее, как утверждение. Неожиданно для меня чувство досады на мою собеседницу исчезло, и я проникся искренним интересом к ее рассказу.

– Нет, но… – В это же мгновение девушка навзрыд заплакала, руками закрыв лицо.

– Не надругался, но домогался… – Произнес я про себя, тем самым как бы довершив рассказ девушки вместо нее самой.

Не знаю, почему, но в эту минуту мне вспомнилось, при каких обстоятельствах в фильме «Таксист» произошло знакомство героя Роберта Де Ниро с героиней Джоди Фостер – малолетней проституткой, находившейся в сексуальном рабстве. Чем закончилась эта история, известно: вооружившись револьвером, герой Де Ниро пришел в публичный дом, где «работала» девушка, и учинил там кровавую расправу. На этом фоне чувство яростного негодования вперемежку с жалостью переполнило меня: негодования – на папашу моей юной собеседницы, жалости – к ней самой. Заругавшись про себя матом, я спешно закурил и, сам того от себя не ожидая, принялся говорить ей отчитывающим тоном:

– Интересно, почему именно мне ты решила поведать эту историю? Согласись, странно: проходит мимо тебя незнакомый, к тому же взрослый мужчина; ты у него «стреляешь» сигаретку – это еще куда ни шло, – и продолжаешь с ним диалог, решившись именно перед ним обнажить душу.

– Не знаю… – Едва отойдя от слез, произнесла девушка. – Может, я почувствовала, что перед вами можно открыться, довериться вам…

Я словно осатанел: в одно мгновение жалость к новоиспеченной собеседнице, по какой-то, мне же самому непонятной тогда причине, сменилась злорадством, и с этим злорадством в голосе я расхохотался едва ли не на весь парк. Благо, вокруг нас было не так уж и много людей, а если кто и был, то находились они в достаточной отдаленности, – хотя, более чем уверен, заставшие эту сцену глядели на меня, как на идиота. Сейчас я очень даже хорошо понимаю, что именно стало причиной столь резкой перемены моего настроения: впервые за долгое время меня кто-то «раскусил», задев, что называется, за живое…

Тем временем девушка, выпучив на меня свои и без того большие глаза, словно остолбенела – скорее всего, на тот момент времени она успела пожалеть о том, что вообще завела со мной этот разговор:

– Вы нормальный?! Что смешного?.. – Сказала она это испуганно-дрожащим голосом, точно готовая снова разрыдаться, только на сей раз уже от страха и беспомощности передо мной. Признаться, в эту минуту у меня на глазах происходило особенно трогательное зрелище, но, не желая униматься, я продолжил говорить, скривив рот ехидной улыбкой:

– А что ты про меня знаешь? Может, я – чудовище, каких свет не видывал? Даже хлеще, чем твой горе-папаша. – Как сейчас помню, говорил я это, откинувшись на спинку скамьи, свесив нога на ногу и чуть вбок отклонившись от своей собеседницы.

Девушка же, отведя от меня взгляд и вновь смотря напротив себя, продолжала говорить уже с каким-то странным спокойствием в голосе, точно уверенная в том, что тот, кто сидит рядом с ней, не представляет для нее никакой опасности:

– Да наговариваете вы на себя… Возможно, кто-то вас в жизни очень сильно обидел… Разбил сердце… Вот и хотите поэтому казаться хуже, чем вы есть на самом деле…

Ехидство во мне тут же переменилось на чувство всепоглощающей ненависти, только непонятно к кому именно – к себе или к ней. Опять же, сейчас я понимаю, что ярость, переполнявшая меня в ту минуту, объяснялась тем, что моя собеседница говорила обо мне правду, как если бы просвечивала мою душу каким-то невидимым рентгеном, науке до сих пор неизвестным. Слушая ее слова, я поймал себя на той мысли, что эта девочка буквально в один миг уничтожила меня, точнее, не меня, а тот миф о себе, который все это время я старательно пытался соорудить у себя в голове. Впрочем, я не торопился ей что-либо отвечать, предпочтя, что называется, отдаться моменту: на мгновение почудилось мне, что скорбь всего этого безумного мира у меня на глазах сосредоточилась именно в ее лице – юного создания, трогательной беспомощностью производящего впечатление какой-то невыразимой чистоты. Пока немая сцена, образовавшаяся между нами, длилась, злость, еще мгновение назад буквально переполнявшая меня, стихла, и я принялся говорить уже с искренним участием в проблеме моей новоиспеченной знакомой:

– Как тебя зовут?

– Рита.

– Рита, тебе есть куда сейчас идти? Как я понял, ты сбежала из дома.

– Да, есть. Я уже созвонилась с подружкой – она должна сейчас прийти сюда, и мы пойдем к ней.

– Матери собираешься рассказать о случившемся?

– А зачем? – Спросила Рита с искренним недоумением в голосе. – Ей пофигу. Помню, как-то раз подружка – та самая, которая сейчас за мной придет, – была у меня в гостях… Потом мы с ней списываемся, и она мне говорит: так, мол, и так, папа твой пялился на меня. Я ей пишу: «Света, не гони, у меня нормальный папа – тебе показалось». Ну, слово за слово, она убедила меня, что так и есть, хотя, конечно, я до последнего ей отказывалась верить… Рассказываю об этом маме, а она мне такая говорит, мол, все твоя Света придумала – ей показалось, что взрослый мужчина обратил на нее внимание, вот она и решила самоутвердиться за его счет, цену себе набить.

– Ну, в случае со своей подружкой ты, конечно, опрометчиво поступила, что рассказала об этом матери. Мало ли, а вдруг это действительно были просто ее домыслы. Девичьи фантазии, так сказать.

– Но сейчас-то я понимаю, что это далеко не ее фантазии.

– Это понятно, – сказал я примирительным тоном, заметив, что Рита начинает сердиться. – Ты лучше вот что мне скажи: как тебе удалось из дома сбежать?

– Ну, мне повезло, что, когда отец начал приставать, я была уже одетая – стояла в ванной у зеркала, марафет наводила. И тут он заходит в ванную, подходит ко мне сзади и начинает лапать. Фу… Как вспомню – так противно! – Воскликнула Рита, брезгливо сморщив лицо.

– Так, может, он просто захотел тебя обнять, а ты просто-напросто испугалась?

По Рите стало заметно, что она вновь начинает сердиться:

– Я что, по-вашему, дура, чтобы не понять, хотят ли меня обнять просто как дочь или… как женщину? Говорю же, он лапать меня начал.

– Все, понял. – Признаться, на мгновение я почувствовал себя неловко оттого, что ненароком принудил Риту вдаваться, так сказать, в интимные подробности, тем более что по лицу самой Риты было заметно смущение. – И что дальше?

– Ну что дальше: я испугалась, оттолкнула его от себя, влепила пощечину, выбежала из ванной, побежала в комнату одеваться; быстро оделась и выбежала.

– Хорошо, а отец что? Он разве не стал за тобою гнаться?

– Да нет… Пока я собиралась, ходил по дому, причитал, мол, доча, ты неправильно все поняла.

– Прости, конечно, за иронию, – у меня на лице вновь нарисовалась ехидная улыбка, – но ты не слышала ничего про «комплекс Электры»? Сама посуди: если бы твой отец действительно хотел над тобою надругаться, пощечина, которую ты ему влепила, его бы, наоборот, еще больше, так сказать, раззадорила – он бы догнал тебя и… сделал свое дело. А так получается, что, скорее всего, он, так сказать, принял на душу, ему ударило в голову, ну и… Твоя же пощечина его моментально отрезвила, он пришел в чувство, понял, что лишку хватил, и стал перед тобою оправдываться.

Рита, окрысившись, встала передо мною в позу – мои слова, произнесенные к тому же с нескрываемой иронией в голосе, явно ее задели:

– Смотрю, вы – шибко умный, да?! То есть вы хотите сказать, что я, как и Света, все это себе нафантазировала? Выходит, по-вашему, это нормально – лапать свою дочь? Да, он был выпивший, но это в любом случае его не оправдывает.

– Не оправдывает, согласен, – ответил я, кивая головой и стараясь говорить уже серьезным тоном. – Только пойми, что все это время тебя для него именно как дочери не существовало, раз ты говоришь, что, пока росла, он тобою не интересовался никак. А тут доча выросла, и сейчас ты – уже не ребенок, а, так сказать, вполне сформировавшаяся девушка. Если же учесть, что, скорее всего, с матерью они уже давно не живут как муж с женой, то, учитывая также его пристрастие к спиртному, его поведение вполне объяснимо. Опять же, не подумай только, что я его оправдываю, нет. Тебя, конечно же, очень даже можно понять – ты в шоке, на эмоциях, и для тебя случившееся было абсолютной неожиданностью, но и, слава богу, действительно страшного ничего не произошло.

– Возможно, вы правы… Возможно. Но в любом случае я с этим мудаком под одной крышей не собираюсь больше жить. – Тон голоса Риты оставался по-прежнему категоричным, хотя в нем уже и не было агрессии.

– Это твое право. – Твердо ответил я ей. – Если хочешь знать мое мнение… Хочешь?

– Да, я вас слушаю, – с нарочитой деловитостью в голосе ответила мне Рита. Признаться, временами мне было смешно оттого, как она пытается держаться передо мной, только я старательно делал вид, что не замечаю этого, дабы не разозлить ее.

– Какое-то время поживи у Светы; матери скажи, мол, Света позвала к себе недолго пожить у нее, к экзаменам вместе готовиться. Ты же старшеклассница?

– Да, в этом году в одиннадцатый класс перехожу.

– Ну вот… – Тут же из кармана джинсов я достал портмоне, вытащил оттуда пятитысячную купюру и протянул ее Рите. Не стану скрывать: моему самолюбию доставляло истинное удовлетворение конкретно в данной ситуации быть щедрым – девочка-подросток в ее положении навряд ли видела столько карманных денег, если вообще их видела.

– Ой, так много… Зачем?.. – Голос Риты, как и ее лицо, выражал благодарность вперемежку со смущением.

– Бьют – беги, дают – бери, – отвечал я ей настойчивым тоном, при этом невидимо для ее глаз испытывая глубочайшую удовлетворенность собой от проделанного мною благородного жеста. Вслед за этим я оставил Рите свой номер телефона, чтобы по истечении некоторого времени она сообщила мне о том, как у нее обстоят дела. Не знаю, что конкретно на тот момент времени побудило меня это сделать – банальная вежливость или же искренний интерес к дальнейшей судьбе этой девочки… Как бы то ни было, после этого я попрощался с ней и, пожелав всего хорошего, поспешил удалиться из парка – признаться, мне очень не хотелось, чтобы нас с Ритой застала ее подружка, и я, застигнутый врасплох ее появлением, оказался в неловком положении. Ибо, как говорится, чем черт ни шутит.

Выйдя к центру города, я продолжил свой променад уже размеренным, даже неторопливым шагом. Сказать, что мысленно я снова и снова возвращался к Рите, значит не сказать ничего: действительно, всю прогулку она не покидала мои мысли, только думал я не столько о ней, сколько о том, каким предстал я в данной ситуации. В голову почему-то напросилась параллель с Раскольниковым, который, вынашивая у себя в голове свою «наполеоновскую идею», оказал материальную помощь семейству Мармеладовых, застав их бедственное положение. Правда, на этом сходство между мною и Раскольниковым заканчивается, ведь Раскольников у Достоевского – бедный, даже нищий студент, а я – человек материально обеспеченный, живущий на процент от своего капитала. Да и Рита – явно не Сонечка Мармеладова, хотя определенное сходство Ритиного отца с Мармеладовым все же есть.

Пусть я и не вынашиваю у себя в голове замысел убить старуху-процентщицу, дабы проверить, тварь ли я дрожащая или право имею, зато Рита, подобно Сонечке Мармеладовой, едва ли не в одно мгновение уничтожила мою «наполеоновскую идею». Этим и только этим объясняется моя схватка с ней в ходе нашего диалога в парке, на деле же – схватка с самим собой, просто спроецированная мною конкретно на эту девочку. Напишет ли она мне – отдельный вопрос: склонен полагать, что-то ее да удержит от этого шага – глупая ли девичья гордость или чувство смущения перед незнакомым ей взрослым мужчиной, или же то и другое одновременно. Впрочем, меня волнует отнюдь не это – если и волнует, то лишь постольку, поскольку, – волнует меня лишь то, какое чувство по отношению к ней было мною испытано. Стало ли мне ее жалко? – Несомненно. Стало ли мне жалко ее по-отечески или же чисто по-человечески? – Если учесть, что я вдвое старше Риты, можно, конечно, допустить, что я испытал к ней чувство какой-то отеческой теплоты, но суть дела в том, что мне неведомо, каково это – быть отцом; если же допустить, что мне стало ее жалко просто как человека, то, спрашивается, отчего буквально на днях мне удалось задавить в себе чувство жалости к мужику, которого неподалеку от магазина во дворе моего дома избивала кучка раззадорившихся подростков?..

Впрочем, к черту все это!.. Пора спать.

 

Пятница, 12 июня

 

Рита все же написала мне – сегодня утром увидел в мессенджере сообщение от нее:

«Здравствуйте. Это Рита – на днях мы с вами разговаривали в парке. Пишу вам, как вы и просили. У меня все хорошо. Сейчас живу у Светы. Как вы и посоветовали мне, сказала маме, что поживу пока у нее, чтобы вместе готовиться к экзаменам, и нам с ней не было скучно. Мама, конечно, не одобрила, но и возражать не стала.

Спасибо вам большое, что тогда поддержали меня! Вы – очень хороший, добрый человек, просто, как мне показалось, прячетесь за маской. Как будто хотите защититься от мира, от злых людей в нем, хотя сами вы – далеко не злой. Возможно, сейчас у вас в жизни непростой период, но, уверена, у вас обязательно все наладится!

Спасибо еще раз! Всего доброго».

Как сейчас помню, прочитав это сообщение, я испытал смешанное чувство: с одной стороны, очень теплое, даже нежное чувство благодарности; с другой стороны, мне вспомнилось, как Пилат у Булгакова, когда Иешуа обратился к нему «добрый человек», повелел Крысобою вывести его и хорошенько всечь ему плетью.

Я не стал ей ничего отвечать, хотя и сохранил у себя в телефоне ее контакт. Какая-то часть меня побуждала к тому, чтобы все же ответить ей, написав, что, в случае чего, она всегда сможет положиться на меня в трудную минуту, обратившись ко мне за помощью. Другая же, темная часть моего существа удержала меня от этого шага, живо напомнив мне о том, как однажды я имел неосторожность сказать те же самые слова одному человеку, в ответ на что получил от него полные не холода даже, а раздраженного пренебрежения мною слова о том, что человеку этому совсем нет до меня дела… Уж слишком хорошо усвоил я урок, который некогда преподала мне жизнь, чтобы вновь наступать на те же грабли, пустив к себе в сердце кого бы то ни было еще, пусть даже и не имея на сей раз какого-либо романтического интереса.

Так что, надеюсь, Рита, это воплощенное напоминание мне о том, что я – ницшеанец-недоучка, исчезнет из моей жизни с той же быстротой, с какой она в ней появилась.

 

Вторник, 16 июня

 

Я уже сказал о себе, что сам же себя считаю человеком дьявольского самомнения. И это отнюдь не пустой самонаговор, как сказала бы добрая девочка Рита, – о, нет!.. Знаю ведь, о чем говорю, а потому и говорю именно так, а не иначе. И недаром ведь с самим дьяволом употребил я сравнение.

Ибо в чем состоит моя «наполеоновская идея»? Да в том она и состоит, чтобы отомстить всему миру за самый факт его существования, за факт одного только моего рождения. Живя уже четвертый десяток лет, я вынес твердое убеждение, что весь мир для того только и существует, чтобы мешаться у меня под ногами, а раз так, то пусть же мои ноги его и растопчут!..

Да и в Тулоне ли дело разве?! Ну, предположим, были бы мне по жизни открыты все дороги, взял бы я наконец свой Тулон, под гром оваций был бы вознесен на пьедестал, снискав заодно себе обожание женщин всего мира, а также уважение всех на свете живущих мужчин, – так и что с того-то?! Неужто хоть на грамм я был бы оттого удовлетворен?! – Да ничуть! Сказал же сам о себе, что мне целого мира мало, а потому, даже если бы весь мир был склонен к моим ногам, ни капли удовлетворения это не дало бы мне.

Однако же человек так устроен, что ищет он удовлетворения в жизни, причем ищет неустанно, можно сказать, денно и нощно, и я ведь – не исключение, ибо сам я – человек, и, как добавил бы один древний, ничто человеческое мне не чуждо. Но раз ничто, даже целый мир не даст мне никогда удовлетворения; раз мое собственное несчастье – не абы какое, а самое что ни на есть глубокое, – раз уж истинное мое несчастье в том и заключается, чтобы никогда и ни в чем мне не обрести удовлетворения, то в одном лишь остается мне этого самого удовлетворения искать, а именно: в изнутри поглощающей меня, поглощающей целиком, без остатка, страстной грезе о всеразрушении, которой, ввиду ее неосуществимости, ввиду моего неискоренимого бессилия в том, чтобы, так сказать, эту грезу воплотить в реальность; – так вот, все, что мне остается, – это денно и нощно себя подобной грезой изводить, вот прямо здесь, в этих строках, в бессилии своем брызгая ядом своей желчи и тем самым потихоньку сводя себя в могилу… Ведь все мое отличие от заурядного, обычного человека только в том и заключается, что обычный человек тешится грезой о том, что когда-нибудь на своем пути он достигнет конечной точки, за которой последует вечный покой, а уж я-то знаю, что нигде, как именно в могиле, вечного покоя нет и быть не может. Вот и тешу себя мыслью о том, что, сведя в могилу себя, вслед за собой и весь остальной мир сведу в могилу – пусть и не реально, а в одном только своем воображении, но хотя бы так произойдет мое торжество.

И сам ведь знаю, в чем, так сказать, корень зла: в том, что самим же собой недоволен, себе же самому не могу простить своего бессилия, неограниченность притязаний своего мятежного духа не могу соизмерить с ограниченностью, даже скудостью своих реальных возможностей. Оттого и ношусь – ношусь, конечно же, внутренне, про себя – со своим амплуа отверженного (курсив мой – О. Я.), подобно тому как какой-нибудь святоша носится с ореолом великомученика, и очень даже по душе мне это самоистязание, как если бы не мог найти в жизни истинно утонченного наслаждения (да и что тут говорить – действительно не могу!).

В Упанишадах атман, живущий в каждом существе, есть одно целое с брахманом, и поэтому именно он – истинный владыка миров. Величайшая, поистине дьявольская ирония в том и заключается, что владыка миров, вездесущий и всесильный, себе же самому грезится как одно из многих существ, разделенных друг с другом в пространстве и, что главное, ограниченных в своем бессилии, – грезится как существо, которому он же сам, вездесущий и всесильный мировладыка, противоположен, наподобие бесчисленному множеству иных, чем оно, существ. Это – бессознательная, непреднамеренная самоирония божества, жертвами которой все мы являемся, особенно же – те, кто, подобно мне, ясно и отчетливо эту иронию осознает (точнее, в чьем лице эту дьявольскую иронию осознает само божество).

 

Суббота, 20 июня

 

(Любопытно, что на указании Отверженным этой даты его дневник внезапно обрывается. По правде сказать, оно и к лучшему: от концентрации злости в дневнике мне при его чтении становилось подчас дурно, вплоть до тошноты, причем не физиологической, а именно «Тошноты» – той самой, о которой писал Сартр. Больше чем уверен, что, продолжи бы Отверженный и дальше вести свой дневник, мы хотя бы и увидели определенное развитие сюжетной линии, связанной с течением его повседневной жизни, однако же в том, что касается «исповедальной» части дневника, все, что нам довелось бы обнаружить в дальнейшем, так это лишь вращающиеся по кругу излияния желчи, меняющиеся по форме, но остающиеся неизменными по сути. Поэтому, как мне представляется, у записок есть логическое завершение, которое мы, собственно, и нашли у самого Отверженного в его последней записи. Сознавал ли он это сам, почему и решил забросить свой дневник, и без того не отличающийся упорядоченностью, – вопрос открытый, и его решение я оставляю на собственное усмотрение читателя.

Что на себя обратило лично мое внимание, так это параллель, самим Отверженным проведенная между ним и другим «Парадоксалистом» нашего, точнее, почти нашего времени – главным героем фильма «Таксист» в блестящем исполнении великого Роберта Де Ниро. В самом конце Мартин Скорсезе делает прозрачный намек зрителю на то, что герой Де Ниро, учинив кровавую расправу в публичном доме, окончательно сходит с ума, и в этой связи мне представляется очень даже обоснованным предположение, что та же участь настигла и Отверженного, – предположение, которое, если читатель помнит, было упомянуто мною еще в предисловии к повести.

Впрочем, при чтении дневника мы хотя и убеждаемся в том, что Отверженный – явно патологический тип, все же заболевание его, скорее, духовной, нежели именно душевной природы. Душа у него, конечно, измученная, но и не нездоровая: напротив, налицо все признаки ясного, даже, не побоюсь этого слова, выдающегося ума, которым он, собственно, и отличается от героя Роберта Де Ниро. К тому же налицо перед нами признаки способного в литературе человека, и это обстоятельство крайне важно учитывать, поскольку в лице Отверженного мы имеем типичный пример ненадежного рассказчика, в изображении своей жизни, прежде всего внутренней, духовной (в широком смысле этого слова), охотно изобилующего таким художественным приемом, как гротеск. Так что, перед нами отнюдь не латентный социопат с маниакально-депрессивным расстройством, как это может представиться на первый взгляд иному впечатлительному читателю, а, скорее, актер, искусно отыгрывающий им же самим доверенную ему драматическую роль.

Думаю, читатель обратил внимание, что, при всей мрачности записок, есть в них одно, вселяющее надежду, обстоятельство – знакомство Отверженного с «доброй девочкой Ритой». Между прочим, именно по ее настоянию в повести настоящие имена действующих лиц заменены на вымышленные. Не исключено, кстати, что Отверженный не стал вести дальше свой дневник еще и по причине того, что, допуская возможность его предания суду общественности, не захотел распространяться о перипетиях взаимоотношений со своей на момент завершения дневника еще только будущей возлюбленной. Однако же, спеша удовлетворить вполне естественному любопытству читателя, заверяю, что ничего из ряда вон выходящего в этой истории не содержалось, и, доведись Отверженному продолжить вести свой дневник, мы бы не обнаружили ничего подобного тому, что можно найти в той же набоковской «Лолите»: «добрая девочка Рита», с ее же слов, непринужденно продолжала свое общение с Отверженным и, по своей же инициативе, сошлась с ним уже по окончанию ею школы. Удалось ли ей светом своей любви наконец-таки разогнать духовную тьму, сосредоточившуюся в сердце нашего главного героя? Как знать – по крайней мере, лично мне очень бы хотелось в это верить. Но, увы, таинственное исчезновение Отверженного, последовавшее едва ли не сразу за началом их с «Ритой» сожительства, дает все основания полагать, что его жизненная драма, отмеченная печатью глубокой личной трагедии, трагедией же и завершилась… – О. Я.)