Лаборатория слова

 

 

 

До сих пор бытует мнение, что читатель, мол, сам разберется, какая поэзия ему нужна. Современные авторы, предпочитающие размещать свои произведения на сайтах, допускающих свободную публикацию, искренне надеются, что их тексты будут внимательно прочитаны и получат положительный отклик. Авторы, предпочитающие издавать книги, причем неважно, за свой ли счет или за счет спонсорских поступлений, тоже надеются, что их труд не пропадет зря. В единичных случаях современные поэты получают доступ к издательским ресурсам, и тогда книга появляется на магазинной полке, ее можно взять в руки, полистать и даже купить. Примерно за ту же цену, что и бутылку хорошей водки под Новый год.

Поскольку конкуренция в поэзии чудовищная, а читать народу совсем расхотелось, то на каждого самодеятельного поэта приходится ровно один постоянный читатель – это сам автор. Остальные, то есть соседи по сайту, приходят на авторскую страницу раз в год по обещанию и то лишь для того, чтобы пробежать глазами новинки, оставить комментарий типа «Классно!» или «Шедеврально!», да и свалить куда подальше, пока не схватили за виртуальную пуговицу и не затянули в обсуждение очередного выеденного яйца. Авторы книг, как люди более опытные, на свои страницы в Инете заглядывают редко, прекрасно понимая, что ловить там нечего. Едва получив свежие экземпляры из типографии, законный владелец тиража распечатывает первую упаковку и начинает обзванивать родственников и знакомых, надеясь сбагрить им хотя бы половину своего счастья. Осчастливив таким образом два-три десятка душ, бедолага сникает, поскольку даже пятьсот экземпляров, не говоря уж заветной тысяче, раздать из рук в руки решительно невозможно, а затея реализовать тираж через торговую сеть стоит таких денег, что подумать страшно.

Читателя тоже понять можно. Ему со школьной скамьи внушали, что поэт должен быть любезен народу, то есть писать понятно, просто, ясно, соответствуя знаменитому высказыванию: «поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» (из письма Пушкина Вяземскому). На самом деле «глуповатой», то есть эмоционально-доступной, может быть форма стихотворения, а содержание должно быть оригинальным, ну или хотя бы увлекательным. Но главное, чтобы в произведении присутствовал авторский посыл или, говоря по-современному, месседж, способный наделить текст статусом духовности. Без этой редкой субстанции, о которой мы еще поговорим, стихи резко теряют в качестве, зато прибавляют в количестве, так что потом их можно встретить даже на поздравительных открытках. Такие они сладкие да гладкие, словно сделаны из глазури, на которой заварным кремом написано: «Съешь меня!» Сразу вспоминается тортик из «Алисы в стране чудес», разнонаправленно влиявший на рост маленькой англичанки, причем непременно в нужную сторону. «Вот проглочу эту штуку за один присест, – думает разборчивый Читатель, – а что потом со мной будет? Ну как провалюсь в кроличью нору!»

В сущности, настоящее стихотворение и есть такая вот кроличья нора, через которую следует проникать в Зазеркалье. Чтобы такое могло произойти, все должны постараться: автор – написать незаурядное произведение, публикатор – проявить вкус, а читателю хорошо бы научиться вникать в смысл сказанных автором слов, даже если они, что называется, с прибабахом. Тут дело еще и в том, что простая и понятная поэзия чаще всего вторична, ибо следует уже хожеными путями, а новаторская, напротив, всегда немного с завихрениями. Так что Читатель – это своего рода переводчик, переводящий чужой текст на образный язык собственного социокультурного поля. А ведь каждый переводчик знает, что перевести образ с чужого языка на свой попросту невозможно, если не разобраться сначала с авторской манерой. Читатель конкурсных стихов редко способен постичь чужую манеру «залпом», с первого прочтения. Чаще всего стихотворение распадается на две «кучки» – мысли и чувства с одной стороны, стилистика и эстетика – с другой, так что склеить все это вместе почти никогда не удается.

Обычно при посещении сайта складывается такая ситуация: перед глазами проходит вереница произведений, написанных в абсолютно разных творческих манерах. Так построены и коллективные сборники, куда авторов напихивают скопом, «числом поболее, ценою подешевле», причем по тем же психологическим причинам, что предваряют эту крылатую фразу в комедии «Горе от ума». Ну как же, стыдно ничего не знать о современной поэзии! А то что при таком смешении манер неизбежно возникает ощущение, будто все читанное – это окрестности, пролетающие за окном скоростного авто, ни авторов, ни тем более издателей не волнует. В результате коллективный сборник не читают, а наскоро пролистывают, чтобы поставить на полку до прихода очередных гостей, которым полагается деланно ахать, восхищаясь познаниями хозяина в области современной литературы.

Знаменитая фраза, приписываемая Готфриду Бенну, на русском звучит примерно так: «Содержание принадлежит всем, и только форма – автору». Имеется в виду следующее: содержание, то есть «порождаемые восприятием поэзии в нашем сознании явления – мысли, чувства, стремления, образы людей, событий, вещей, природы и т. п.», должно на что-то опираться, и это «что-то» называется социокультурной матрицей («полем сведений»), согласно которой мы и оцениваем окружающий мир. Социокультурное поле заполняется медленно, постепенно и обычно представляет собой жесткий набор стереотипов, поменять которые крайне сложно. Напротив, форма представляется нам чем-то гибким, заведомо пластичным, никакого отношения к так называемой правде жизни не имеющим. Поэтому в отношении формы стереотипы восприятия действуют в облегченном варианте. Мы практически всеядны, если речь идет о художниках прошлого. Практически одни и те же люди ходят на кубиста Пикассо, сюрреалиста Дали, реалиста Репина, эклектика Игоря Грабаря. И ровно те же люди будут ругать современное искусство за якобы формализм, хотя на самом деле речь идет о неприятии нового содержания, естественным образом требующего для своего выражения новых художественных форм.

Бытование поэзии в сетевой среде имеет свои плюсы и свои минусы. Действительно, сносно рифмовать и выдавать прозу за верлибр нынче научились все, в том числе графоманы. Разнообразных стиховых форм и всяческих словесных вывертов накоплено уже так много, что даже компьютерная программа способна сварганить из этой словесной пурги нечто путное. Вот читатель и мучается, не в силах определить, что перед ним – проделки компьютерного гения или авангардный шедевр, уродливый графоманский гомункулус или гениальное озарение поэта-новатора. Приходится мириться с тем, что одной лишь новаторской формы, способной сломать стереотипы восприятия, крайне мало для хорошей современной поэзии. Надо, чтобы модель мира, в неактивной форме присутствующая в сознании читателя, нашла бы словесное выражение в авторском тексте, да еще такое, чтобы у читателя непосредственно – без дополнительных рассуждений и умозрительных концепций – возник актуальный образ действительности. Без этого любое авторское слово – это звонкая пустота, кимвал бряцающий, как говорили в старину.

А с какой стати автор решил, что вещь, которую он пишет, действительно незаурядна? Если поэт достаточно опытен, то хорошо понимает, что нужно публике. Прежде всего, наш имярек сопоставляет свое социокультурное поле, нагруженное теми же стереотипами, что и сознание многих наших современников, с результатами собственных наблюдений за окружающим миром. И если вдруг возникает ощущение легкого ветерка, пронизывающего все его существо, это означает: к автору пришло вдохновение. Ощущение приходит потому, что между двумя образами действительности – былым и сегодняшним – обнаруживается зазор, возникает разность потенциалов, и в авторском сознании загорается искра Божия, позволяющая увидеть, что модель мира изменилась. Эти изменения осознаются не сразу, не целиком, а как бы вспышками. Каждая вспышка – мгновение подлинности.

«Мгновения подлинности» – это ключевые пункты стихотворного текста, вокруг которых формируется ландшафтно-пейзажная среда, чье эмоциональное состояние должен воспринять читатель. Если ландшафт стихотворения можно выдумать, нафантазировать, то мгновения подлинности не принадлежат автору – они входят в состав окружающей действительности и распознаются читателем интуитивно, исключительно на основе собственных читательских наблюдений. Именно мгновения подлинности являются основным источником атмосферы доверия, которая выстраивается между читателем и автором текста. В сущности, это ключевые приметы, по которым читатель определяет, схож ли авторский мир с собственно читательским, сформированным на основе жизненного опыта. Поэтому холодный расчет или заумное, дидактичное, наукообразное содержание редко приводят к успеху. И дело тут не в наличии или отсутствии нужного пафоса, а в том, что каркас восприятия, не имеющего опоры в подсознании, рано или поздно не выдержит смысловой нагрузки – и текст пройдет мимо читательского сознания.

Мгновения подлинности в современной поэзии – это содержательная «изюминка» текста. На языке традиционного литературоведения оригинальные, неповторимые содержательные моменты называются проблематикой. Проблематика произведения – это «область осмысления, понимания писателем отраженной реальности». Но дело-то как раз в том, что современная пост-постмодернистская литература с трудом возвращает себе право отражать именно реальность, а не то сугубо литературное пространство, изображением которого так озабочены постмодернисты. Вот и приходится изобретать новые термины, впрочем, не отказываясь и от старых, а просто показывая, чем чревата для литературоведения новая литературная ситуация.

А ситуация и в литературе, и в обществе очень смутная. Конечно, нельзя сказать, что «литература умерла», нет, люди пишут, причем массово и порой даже неплохо. Однако голосование рублем, на которое, как на панацею, надеялась литературная общественность времен Перестройки, за тридцать лет существования свободного рынка литературы и литературной публицистики обнажило все свои изъяны. Стало окончательно ясно, что литературные тренды в полном смысле слова организуются спонсорами (политическими силами, группами по интересам), а вовсе не порождаются самим обществом. Культурные ценности сами по себе никого не интересуют, а продать можно только то, что вызывает неподдельный азарт публики, алчущей хлеба и зрелищ. Литература, вроде бы призванная объединять людей, пробуждая в них «чувства вечные», нынче предлагает такую разноголосицу художественных форм и сюжетных вывертов, что сбитые с толку читатели не в состоянии сами различить, что перед ними, спонтанный шедевр или злонамеренная халтура.

Современная литература похожа на айсберг. Видимая часть – это мейнстрим, вынесенный на поверхность силой общественно-политических течений. Но стоит геополитическим ветрам поменяться, как прежний мейнстрим уходит под воду, в зону общественного невнимания, а на его месте появляются свежие ледяные горы, посмотреть на которые сбегается народ, взявший билеты на очередной круизный «Титаник». Главная же, наиболее обширная часть айсберга всегда находится под водой. Нет, конечно, добраться до подводных течений можно, для этого надо знать рейтинги интернетовских площадок и иметь кучу свободного времени, только авторам, не попавшим в издательскую обойму, от этого не легче. Действительно, никому не возбраняется размещать свои произведения на разнообразных сайтах или участвовать в поэтических конкурсах. Но оказавшийся на рекомендованном сайте и решивший ознакомиться с конкурсными произведениями читатель неизбежно теряется в потоке необъективной информации. Перед ним море разливанное текстов и океан комментариев к ним. Комментарии обычно крайне противоречивые и путаные, так что и читать их большого смысла нет. Выхватывая из перечня первое попавшееся стихотворение, читатель буквально пробегает его глазами и тут же переходит к следующему. Вереница стихотворений уводит вдаль, обещая новые открытия, которые никогда не случаются. Увы, но вернуться к зацепившему за живое тексту практически невозможно: автор вряд ли широко известен, лента новостей ушла далеко вперед, и наиболее удачное произведение давно затерялось среди множества проходных текстов.

Принято считать, что в поэзии важно не «что?», а «как?». А на самом деле гораздо важнее «зачем?». Именно авторская идея определяет, сойдутся ли «что?» и «как?» вместе, то есть, сойдутся ли форма и содержание в целостный образ. Идея или, в широком смысле, идейный мир произведения – это та сфера, где «становится ясным авторское отношение к миру и к отдельным его проявлениям, авторская позиция». Авторская позиция задает тон стихотворения, речевые особенности, управляет подбором реалий, с помощью которых будет сформирована конкретная ландшафтно-пейзажная среда. К сожалению, термин «идея», «идейный мир» слишком ассоциируются с идеологией, тогда как речь идет о естественном стремлении автора выразить себя и свое отношение к миру. Поэтому мы и употребляем здесь идеологически-нейтральное определение «месседж». В современной поэзии авторское послание миру, а это и есть месседж, редко присутствует в явном виде, как «мораль» или «сентенция», но встраивается в поэтическую ткань. Такой месседж называется имплицитным (косвенным), а его реализация происходит опосредованно, за счет аллегорий, аллюзий, эзопова языка и тому подобных художественных средств. Наличие неявного месседжа – это едва ли не главный признак качественной современной поэзии.

Когда авторский посыл присутствует в неявном виде, от него зависит вся концепция стихотворения. В идеале ни один из конструктивных элементов текста, начиная от выбора темы и заканчивая метрикой и строфикой, не должен противоречить авторской идее, иначе это ощущается как композиционный сбой. В идеале композиция произведения – это не просто гармоничное сочетание отдельных частей стихотворения друг с другом, но согласование всей структуры текста с авторской идеей. Бытует ошибочное мнение, что идея, идейный мир, месседж четко прослеживаются только в классической поэзии, а верлибр, мол, лишен идейной составляющей. На самом деле это вовсе не так. Общая идея чаще всего присутствует в классическом верлибре, но даже если применен метод спонтанного письма, предполагающий отсутствие видимой связи между отдельными строками верлибра, все равно конструкция опознается как поэтическая только в том случае, когда в ней присутствует авторский месседж. Другое дело, что автор далеко не всегда осознает, каким типом месседжа он пользуется. Однако если первые наброски текста чаще всего делаются интуитивно, то доводку текста лучше осуществлять сознательно. И тут не обойтись без понимания того, какие внутренние задачи стояли перед автором, пока стихотворение вызревало и просилось в публичное пространство. Известный фразеологизм «автор носится со своей идеей» – очень точно определяет этап, когда уже стоит подумать, в чем назначение того или иного произведения и нужно ли с ним возиться. Вводимое нами понятие «тип месседжа» в значительной мере совпадает с мировоззрением, терминологически глубоко разработанным в советском литературоведении. Мировоззрение или «система взглядов на мир и место человека, общества и человечества», конечно же, влияет на авторскую модель мира, а через нее на стилистику и образность авторских произведений. Но, как и в случае с рядом других терминов, понимание слова «мировоззрение» слишком обременено идеологией, чтобы свободно применять его в современных высказываниях о литературе. Когда современный поэт пишет конкретное стихотворение, он чувствует определенный настрой, который, если автору есть что сказать, перевоплощается в месседж. В зависимости от того, каков настрой, авторский взгляд направлен либо в область традиций, либо на актуальные события, либо на эстетические задачи. Каков настрой, таков, на наш взгляд, и тип месседжа. Если автор всерьез увлечен какой-либо проблематикой, заполняющей авторскую душу, вряд ли его настрой будет меняться по примеру флюгера – с каждым изменением конъюнктуры. Поэтому тип месседжа, с которым автор свыкся и сжился, это своего рода творческое клеймо, вытравить которое из авторской манеры крайне сложно. В зависимости от авторского мировоззрения и конкретного настроя существует по меньшей мере три типичных подхода к формированию месседжа: ценностно-философский, актуальный, художественно-эстетический.

Ценностно-философский месседж связан с авторским ощущением, что человеческое бытие имеет фундаментальный характер и поэзия призвана отображать вечные ценности в современных условиях. Такая авторская установка неизбежно будет влиять и на жанровые предпочтения, и на лексический состав, и на образный строй произведений, будь они даже написаны в разных манерах. Это не значит, что нивелируется авторское своеобразие. Схожими могут быть этические установки, ракурс взгляда на действительность, круг предпочитаемых тем. Так, в жанре пейзажной или философской лирики ценностно-философский концепт вполне уместен, но раскрыть остросоциальную тему с общечеловеческих позиций – задачка не из простых. При этом вовсе не значит, что автор, тяготеющий к области традиций, обязательно будет выглядеть несовременно. Ему просто противопоказаны некоторые вещи, которые вполне к лицу автору-актуальщику. В условиях ценностно-философского месседжа желательно, чтобы стилистическая окраска подбираемых слов была однородной, а конструкция фраз соответствовала классическим нормам. Ясно, что неологизмы в такой поэзии будут выглядеть чужеродно, зато книжная лексика и слова, обиходные по значению, вполне уместны. Если следовать этим простым рекомендациям, то вполне можно уйти от подражания классическим канонам в поэзии, от скатывания к традиционализму.

Впрочем, традиционализм не порок, а форма мышления. Бывает, что мысли и чувства современного автора находятся под влиянием эталонной поэзии прошлого. И все-таки стихи оставляют впечатление свежести, отличаются по своей фактуре от сугубо подражательных подделок под высокую поэзию, которыми переполнен Интернет, если в них четко прослеживается свежая авторская интонация, если автор сознательно уходит от классических клише, обновляя речевые обороты в схожих по смыслу образах. Особенно действенным в этих случаях бывает прием аллегории, когда предмет, явление или событие не называются прямо, но актуализируются в сознании читателя с помощью намека, то есть косвенно. Так в приведенном ниже отрывке слово «фантом», являющееся, в сущности, аналогом старинного вдохновения, служит автору средством для обозначения особого психологического состояния, которое обычно сопутствует зарождению поэзии:

Понятно, что подобное состояние испытывали и отражали в своем творчестве многие поэты, да и формальные приемы стихосложения здесь легко узнаваемы, возвращая нас в ХХ век, к акмеизму, к творчеству Анны Андреевны Ахматовой. И тем не менее содержательно данный текст – подлинный в том смысле, что в нем запечатлено «мгновение подлинности» нашего, а не чужого, не «ахматовского» времени и мироощущения. Реалии стиха подобраны таким образом, чтобы современный читатель смог воспринять их как банально-знакомые, обывательски-приземленные приметы своего собственного существования, и в то же время взглянул на окружающий мир по-новому, ощутил его скрытую лиричность. Подлинность этих строк обеспечивается еще и тем, что автор тщательно избегает контакта с интертекстуальным пространством, с которым вынуждено контактировать любое стихотворение, не являющееся откровенно авангардным. Конечно, сами слова – сирень, сосна, речные изломы – присутствуют у многих поэтов, но, будучи встроены в поэтическую речь, они обретают определенный пафос. Здесь же авторский пафос настолько не «ахматовский», что влияние поэзии Ахматовой почти не ощущается. И происходит следующее: общеизвестное, описанное во многих литературных источниках психологическое состояние поэтического вдохновения внезапно актуализируется через «мгновение подлинности», почерпнутое в окружающей жизни и поданное с не заемной интонацией. Здесь «сирень», «речные изломы», «сосна» – это не просто слова, но символы естественных переживаний, хорошо понятные по крайней мере старшему поколению. Сложнее предугадать, найдут ли эти безыскусные строки отклик в молодежной среде, предпочитающей строить свою модель мира на постмодернистском снобизме. Впрочем, дети имеют обыкновение взрослеть, а тренды – меняться...

Вот еще пример использования аллегории для организации месседжа:

 

Сопоставляя некоторые стороны бытия со свойствами чесночного зубчика, автор несколькими точными штрихами раскрывает перед читателем свою позицию, связанную с нежеланием судить о чужой жизни по своему опыту. Автор не хочет «обобщать за всех», хотя на себе испытал, насколько все в жизни двойственно и неуловимо. Не обобщать – это очень современная позиция, кроме того, так принято в подростковой среде, где пытаются жить своим умом и очень болезненно реагируют на советы взрослых. Авторский месседж и заключается в том, что можно делиться опытом, не поучая, и не считать себя всезнайкой, даже кое-что понимая в жизни. «Современность такая же горько-сладкая, как чеснок!» – вот краткое стихотворное резюме, и оно, конечно же, относится к ценностно-философскому типу, поскольку транслирует нравственную идею, субъективно-авторское представление о добре и зле как о «дольке чеснока», соединяющей полезные свойства и едкий вкус.

Авторская идея в каждом произведении строится вокруг аллегории, смысл которой очевиден. Зато фон, событийный пейзаж, оттеняющий эмоции, ощущается смутно, и его детали явно заменяемы. Фрагмент «Фантома» описывает ландшафт, характерный для средней полосы России, но, если присмотреться, становится ясно, что реалии здесь не географические, а чисто литературные. Сосна, сирень, речные излучины – это характерный пейзаж Ахматовой, как береза или клен, хата или избушка, синь, сосущая глаза – это пейзаж Есенина. В стихотворениях с ценностно-философским месседжем некоторая необязательность, нарочитость пейзажных описаний вовсе не кажется недостатком, поскольку это неизбежное следствие поиска тонкой грани между традицией с ее неизбежными клише и осмыслением современности через традиционные образы.

У Еленина в «Чесночном зубчике» нарочито выглядит псевдо-антитеза «горечь – страх» и «сладость – смех». Видимо, для автора было важно, что антитезы хромают, и вторично, какие именно слова в них использованы. Очевидно, оба логических сбоя используются как литературный прием, закрепляющий в сознании читателя идею относительности любого знания, столь модную в наши дни. В том числе, относительности добра и зла, условности человеческих отношений, невозможности понять друг друга – и так далее.

Несмотря на простоту и прозрачность содержания, расшифровать оба месседжа не так-то просто. В обоих случаях необходимо проникновение в контекст, понимание литературных аллюзий, начитанность, чувство языка. Однако возможен и другой, менее ориентированный на литературные источники подход к формированию поэтической ткани того же типа, то есть, ориентированной на вечные ценности. В следующем стихотворном отрывке ценностно-философский месседж формулируется опосредовано, через настроение, пронизывающее традиционную пейзажную лирику, слегка осовремененную автором:

 

Характерно, что для обрисовки ландшафта автор не стесняется использовать словесные конструкции, уже не раз фигурировавшие у предшественников, прежде всего у романтиков девятнадцатого века. Правда, это не аллюзии, требующие знания литературного контекста, а романтические клише, приевшиеся до оскомины. Так «дремлющая ель» ассоциируется и с лермонтовским «… и дремлет, качаясь, и снегом сыпучим…», и с фетовским «... из-за дремлющих сосен...», а «склон, покрытый мхом» и «в углу глухом» давно перекочевали из романтической поэзии в газетную публицистику. Тем не менее эти привычные штампы, будучи слегка видоизмененными, превращаются в пестрые лоскутки поэтической материи, из которой шьется вполне современный лирический пейзаж. Так, дремлющая ель, получив загадочный эпитет «лилово», преображается в туманное пятно, будто сошедшее с картины импрессиониста, а брусничный склон, получив прилагательное «расшитый», становится персидским ковром, чьи красно-зеленые узоры призваны напоминать горожанину о божественной красоте природы.

Все стихотворение пронизано мягкой иронией, что позволяет установить дистанцию между неофитом-горожанином, захотевшим «побыть на природе», и самой природой Карелии. К современности текст привязывают всего-то две детали: реалия «электричка» и просторечное выражение «пешочком». Зато карельский пейзаж наполнен романтической теплотой, по-тютчевски пантеистичен, и кажется принадлежащим какой-то другой реальности, нежели та, к которой мы привыкли. Автор привносит в пейзаж свое эмоциональное состояние, одухотворяет и поэтизирует то, что в принципе может увидеть каждый... Увидеть-то может, устроив, например, пикник на обочине, но воспринять с нужным посылом – вряд ли! Собственно говоря, для того и нужна поэзия, потому и существуют поэты, обладающие особым, ценностно-философским взглядом на мир, чтобы помочь нам вырваться за пределы привычного мирочувствования, сказав про сопки, что они «девственно стыдливы», и сравнив прибой с неуловимым вздохом человеческого существа.

Все перечисленные выше авторы проявляют недюжинное мастерство, сшивая современность и то пространство вечных истин, которое навсегда застолбила за собой классическая поэзия. Но еще большему числу сетевых поэтов хочется выглядеть по-современному. Да, все мы живем в социуме и видим текущие события глазами социума, однако ухватить поэзию на срезе действительности – это почти одно и то же, что остановить мгновение. Между тем желающих сравниться с новаторами недавнего прошлого, теми же Дмитрием Приговым и Аркадием Драгомощенко, меньше не становится. Мало кто понимает, что вчерашняя актуальность подобна осетрине второй свежести, высмеянной Булгаковым. Здесь и сейчас актуальной будет такая поэзия, чьи темы и проблематика остро современны, а язык насыщен молодежным жаргоном, всякими ходовыми словечками и другими реалиями дня сегодняшнего. Чтобы сохранить поколенческую узнаваемость, поэт надевает личину «своего парня», стараясь ни этически, ни эстетически, ни духовно, ни морально не казаться выше тех, для кого он пишет. Если автору удается отстоять свою ультра-современность, то в его сознании неизбежно формируется мысль, что в жизни нет ничего закономерного, ничего вечного, а есть только поток событий, мгновенный и неповторимый. На этой основе и базируется актуальный месседж.

Актуальная поэзия содержательно всегда связана с элементами новизны, оформляющейся в окружающем поэта мире. Здесь сама новизна, эмоциональный показ нового поэтического ландшафта являются источником поэтической революции, ломающей былые устои. Автор, порывая с традицией, обязан видеть реальность как бы вне истории, вне причинно-следственной цепи. При таком ракурсе наблюдения трудно увидеть нюансы, поэтому все происходящее, в зависимости от умонастроений автора, рисуется либо в радужных красках, либо в черных тонах. Впрочем, даже во времена революционных изменений поэзия не бывает сплошь авангардной, поэтому есть множество переходных состояний, показывающих, как трансформируется высокая культура на пути к актуальности. Следующий фрагмент характерен для поэтики пограничного типа, содержательно ориентированной на классику, но формально смещенной в область актуального:

 

Наличие множественных реалий и жаргонных словечек, маркирующих текст как сугубо современный, еще не означает, что для референтного читателя закрыт глоссарий, написанный на «полях» предъявленного текста. Так «юрист Сюзанна» вовсе не только имя собственное, но аллюзивный образ, за которым стоит как песенная «Сюзанна, мон амур…», так и длинный ряд сатирических персонажей, прячущихся от жизни в глянце и гламуре. Кстати, само с превращение человека в насекомое как художественный прием связано с именем Франца Кафки, написавшем знаменитое «Превращение» в 1912 году. Можно сказать, что и сам месседж, и способ его реализации здесь имеют классические корни, но в рамках стихотворения все выглядит вполне актуально. Может, автор о подобных аллюзиях не задумывался, но – что поделаешь? – текст пишет человек, а читает – эпоха.

Несмотря на то, что этот текст трудно назвать сугубо авангардным, актуальный месседж тут явно просматривается. Во-первых, литературное пространство (поэтический ландшафт) стихотворения опирается на современность, на те реалии, которые характерны не только для описываемой в отрывке профессиональной среды, но вообще для людей «своего времени». Упоминание Дейла Карнеги, знаменитого американского писателя и психолога, относит текст к эпохе девяностых, когда произведения этого автора были особенно популярны. Именно в те годы все, кому не лень, «учились на юриста» и хотели не быть, а именно слыть профи, чтобы попасть на теплое местечко и тут же сменить его в поисках более крутого заработка. Та эпоха была поистине лоскутной, поскольку социальные изменения, происходившие рывком и без всякой системы, порождали неравномерности в развитии экономики и конфликты в обществе. Во-вторых, актуальна проблематика конфликта, основанного на столкновении интересов фирмы, в данном случае – юридической, и человека как такового, предпочитающего свободу самовыражения. Конфликт, конечно, вечный, но, будучи привязан к реалиям времени, он и рассказывает о времени, а не о скучных философских абстракциях. В-третьих, актуальна форма стихотворения. Это еще не верлибр, но уже полиметрия, с помощью которой автор удачно передает конструктивную неустойчивость той эпохи, которую описывает в своем произведении.

Пора конкретизировать признаки, по которым опознается актуальный месседж. Это, прежде всего, приметы времени, связывающие поэтический ландшафт с конкретной эпохой. К «приметам времени» следует относить не только реалии эпохи, но и порожденные ею мыслеобразы, и даже погруженный в контекст времени жаргон. Наконец, чрезвычайно важно, чтобы форма произведения тоже соответствовала времени, понимаемом как мгновенная, а не исторически-протяженная реальность. Пожалуй, вопрос об актуальных формах наиболее сложен. По-настоящему актуальна лишь авангардная литературная форма, да и то пока жива мода на нее. Понимая актуальный месседж как особую авторскую идею, связанную с ощущением жизни как вечной революции смыслов, мы будем считать актуальной любую поэтическую форму, если она способная поддерживать актуальный месседж. Так, автор следующего отрывка выбрал для передачи актуального содержания вполне традиционный стиховой размер, а именно трехстопный амфибрахий, зато обновил привычный поэтический ландшафт, сделав его максимально игровым и даже сюрреалистическим:

 

 

Здесь реальность трактуется в постмодернистском ключе – как вселенная слов, потерявших связь с почвой предметного мира и с тех пор без конца перелетающих с места на место в поисках ускользающего смысла. Но постмодернист описал бы ускользающую реальность опосредованно, как результат интерференции смыслов, имеющих прямое отношение к былым временам, однако в нынешнем времени чувствующих себя довольно неуютно. А здесь налицо именно актуальный месседж, трактующий текущее состояние современного социума. Проблема в том, что, с точки зрения автора, изменения революционны, и сказать точно, куда они приведут, автор не может или не хочет. Поэтому ландшафт стихотворения представляет собой перевернутую вверх ногами картину мира, только мира старого, где знали, как играть в «поло», что такое кока-кола, что книги не птицы, а деревья растут вверх. Новый мир здесь виден читателю через систему магических зеркал, поэтому сказать точно, каков он на самом деле, нет никакой возможности. Месседж здесь действительно актуальный, но в его основе лежит давний тезис сюрреалистов, высказанный Анри Бретоном: «Я хотел бы находиться в состоянии сна, чтобы ввериться другим спящим, подобно тому как я вверяюсь всем, кто читает меня бодрствуя, затем, чтобы покончить в этой стихии с господством сознательных ритмов своей собственной мысли...»

Порой отличить актуальный месcедж от других форм авторского высказывания так же сложно, как найти черную кошку в темной комнате. Действительно, если в современном стихотворении присутствует, скажем, молодежный сленг, это вовсе не означает, что автору удалось наполнить свои стихи актуальным содержанием да по ходу изобрести авангардные художественные средства. Полноценный авангард – это как бы квинтэссенция актуальности, а поэтическая практика такова, что любую традицию можно повернуть лицом к современности, если погрузить ее в атмосферу сегодняшнего дня. Главное – это содержащиеся в поэтической ткани «мгновения подлинности», сшивающие прошлое и настоящее. Вот пример такой поэзии:

 

Начнем с того, что такие образы, как человек-рыбарь, созвездие Рыб, знак рыбы как монограмма имени Иисуса Христа, прочно вошли в архетип современной цивилизации. Попытки начать новую жизнь с нуля, с чистого листа, очень характерны для авангарда, в любую эпоху позиционирующего себя как единственно верное учение, которое-де не просто соответствует вкусам публики, но способно решать вопросы «правильного» мироустройства. Проблема в том, что авангардные течения, сменяя друг друга, создают историческую протяженность, относительно которой само актуальное искусство выглядит скорее чересполосицей стилей, нежели чем-то таким, что может претендовать на содержательную значимость и архетипическое единство. Между тем авангард действительно опирается на коллективное бессознательное, присутствующее в карнавальной культуре, притягательной для всех и мало кому доступной без серьезных последствий. Поскольку карнавал претендует лишь на малую толику нашего времени и заканчивается строго по расписанию, его месседж – «веселись, пока можешь!» – всегда актуален.

Приведенные выше строки Алексея Григорьева, где горожане уподоблены рыбам, тоже опираются на коллективное бессознательное, но совсем из другого ряда, нежели карнавальное буйство. Речь идет о социальном конформизме, порождаемом благами цивилизации. Единственное, что позволяет себе лирический герой, это отгородиться от внешнего мира стеной музыки или, если отключен звук, стеной тишины. Музыка в плеере, защищающая личное пространство, – это уже вчерашний день. Сейчас живут, уткнувшись в компьютер или смартфон. Смартфоны «glofish» – тоже вчерашний день. Технические новинки в современном мире устаревают почти мгновенно, чего не скажешь о поведенческих шаблонах. Сейчас, как и много веков назад, социум за пределами нашего ближайшего окружения похож на «рыбий мир». Рыбы молча кормятся и то и дело перемещаются с места на место в поисках пищи. Правда, порой и здесь случаются экстраординарные события, например, рыба попадает на зубок более хищному сородичу или вдруг глотает рыболовный крючок, что равнозначно смерти в мире людей. Городские реалии, такие как паркет и плеер, ничуть не выбиваются из общего описательного ряда, мирно сосуществуя с замшелыми поэтизмами типа «молчаливых звезд», «лунной дорожки» и «серебристой нитки воды». Так дайверу привычен подводный мир с придонными водорослями, илистыми залежами, причудливыми морскими обитателями и остатками шпангоута затонувших еще в средние века испанских галеонов.

На шкале мироустройства современность обозначена своими реперными точками, вечная природа – своими. Автору удалось почти невозможное, а именно – создать литературное пространство, в котором вечное и незыблемое стоит рядом с ускользающим мгновением, а горизонт событий обычного горожанина расширяется до космических масштабов. Впрочем, имеет смысл поинтересоваться, а где же тут авторский месседж и в чем его актуальность? Казалось бы, Автор выражает всего лишь свое удивление по поводу человеческой природы, древней, как рыбье племя, и столь же слабо прогрессирующей, несмотря на подпорки в виде технических устройств. А такое удивление – далеко не новость... Верно, привычка обличать социальное устройство имеет весьма древние корни, но вот причина удивляться чрезвычайно современна. Человекорыбе даны новейшие средства коммуникации, однако и они не в силах повлиять на человеко-рыбье поведение, на расслабляющее желание пребывать в мире безмолвия до той поры, пока крючок рыболова не взметнет холоднокровное тельце над поверхностью воды.

Это месседж о каналах связи, технически совершенных, но совершенно бесполезных, если с их помощью не с кем или не для чего разговаривать. Это месседж о цивилизации роботов, занятых самовоспроизводством и не нуждающихся в каких-либо человеческих свойствах. Наконец, это месседж об ужасе одиночества, настигающем человека в современном социуме, где вроде бы легко выжить и влиться в стайку, и с тем большей необратимостью, чем больше операторов связи располагается на каждом километре нашей необъятной родины.

И наконец еще один характерный пример актуального месседжа. Стихотворение небольшое, поэтому приведем его целиком:

 

Автор вновь поднимает тему «маленького человека», которая с завидной регулярностью возникает в русской литературе. Но если описанный Гоголем Башмачкин сталкивается с холодным и жестоким миром чиновничьего Петербурга, олицетворяемым, с одной стороны, тогдашними гоп-стопниками, отобравшими у бедняги шинель, а с другой – «значительным лицом», отмахнувшимся от проблем «мелкой сошки», и в этом столкновении гибнет, потому что отторгнут этим не по-людски выстроенным миром, чужероден ему, то Елена Ширимова видит проблему в другом ракурсе. Ее лирический герой – часть городской жизни, да, суетливой и не слишком востроглазой, но, во всяком случае, готовой принять в себя боль ближнего своего и посочувствовать его бедам, а не отторгнуть, что называется, с порога. С точки зрения нынешнего автора окружающий мир не бесчеловечно жесток, а просто такой, какой есть. «Да, этот мир несовершенен, – словно говорит нам Автор, – но его стоит принять, как мы принимаем несовершенство нашего собственного организма». Автор, бесспорно, имеет право на такое видение событий. И хотя история литературы давно доказала, что людям свойственно ошибаться, колесо Сансары продолжает крутиться, оставляя нас в том же круге проблем, над разрешением которых бились лучшие умы человечества с начала времен.

Но бывает так, что стихотворение не содержит ни примет времени, ни отсылок к классическим образцам, в нем не поднимаются животрепещущие общественные темы, не делаются философские обобщения, и тем не менее читательское сердце затронуто и разбужен ум. Ну, казалось бы, какой-такой месседж в словах «… рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали…» (А. Фет)? С виду простая констатация факта, но странным образом то ли через музыку стиха, то ли через образный строй читателю передается волнение автора, увидевшего и осознавшего уникальный момент в жизни человека, который, будучи вырван из серой обыденности силой воздействия искусства, внезапно обретает любовь и высший смысл жизни. И не важно, идет ли тут речь о реальном рояле или автор вовлекает читателя в игру ассоциаций, подспудно намекая на эмоциональный всплеск, с каким женское сердце реагирует на волшебство сцены. Не психологический портрет человека или времени лежит в основе данного типа месседжа, а сама возможность существования божественной гармонии, вдохновляющей и музыканта, и его слушателей на неординарные и сверхчувственные по сути ощущения. Такой формально-содержательный посыл стихотворения, ориентированный на сугубо эмоциональное восприятие читателем воссозданной стихотворными средствами гармонии, мы назовем художественно-эстетическим месседжем. Вот хрестоматийный пример:

 

Поэт очень скупо обрисовывает воображаемый ландшафт, буквально двумя-тремя штрихами обозначая наличие в нем дождя, листопада и осеннего настроения. Однако не о них речь. Сама музыка стиха является частью поэтической картины  мира, она буквально обволакивает сознание читателя, погружая в атмосферу бытийности и событийности, хотя никакие реальные события, кроме вполне банальных для данного времени года, в тексте не присутствуют. Но, подчиняясь музыке, читатель сам становится действующим лицом в структуре стихотворения, по сути – его скрытым лирическим героем; в процессе чтения возникает и крепнет чувство, будто что-то вот-вот должно произойти в реальности, и если не река дождя, то во всяком случае река времени подхватит и унесет душу и тело лирического героя в вечность. Эстетика звукосмысла, приводящая к гармонизации сознания, к состоянию катарсиса, ощущаемому не только в момент чтения, но и некоторое время после него, так называемый эффект «послевкусия», и все это при намеренно незначительном содержательном наполнении, не загружающем мозг необходимостью вникать, дробить на части и анализировать – вот характерные признаки художественно-эстетического месседжа.

Как известно, явление катарсиса в Древней Греции было следствием воздействия трагедийной эстетики на впечатлительных греков. В новое время Шарль Бодлер с не меньшим успехом эстетизировал Цветы зла, а Федор Соллогуб ввел в поэзию не только звезду Маир, но и Недотыкомку. Вот и современные поэты часто формируют эстетический месседж на базе образов, имеющих ощутимо трагедийную или депрессивную окраску. Вот характерный пример:

 

Здесь не упомянуто ни одной реалии, которую можно было бы считать маркером времени, почти нет словесных клише, так называемых поэтизмов, характерных для современных подражаний классике; автор старается сформировать образный строй так, чтобы он выглядел обновленным, не оставляющим даже намека на сказанное кем-то ранее. В этих высказываниях нет прямой привязки к конкретным событиям. Это своего рода апокалипсис души, порожденный всем вместе и ничем отдельно. Когда-то иносказательность, знаковость, широкое употребление эвфемизмов были свойственны высказываниям религиозных сектантов или членов тайных обществ, вынужденных скрывать свои сакральные знания от непосвященных. В данных стихах иносказательность используется как прием, позволяющий эмоционально возвысить, в какой-то степени даже освятить овладевшее лирическим героем чувство, которое с полным основанием можно назвать отчаяньем. Вероятно, лирический герой переживает крушение любви, но что содержательно нового можно сказать о земной любви, об ее опустошительной силе, о неизбежном крахе иллюзий и грядущем отчаянии? Поэтому автор выводит это чувство на бытийный, даже метафизический уровень подобно тому, как авторы древнегреческих трагедий выводили на бытийный уровень банальные для нашего времени конфликты, порожденные, например, ошибками человеческого разума, ревностью и борьбой за власть.

Потеряв связь с гражданственностью, поэзия неизбежно утратила часть своего содержания. Оправдывать власть или, наоборот, ниспровергать ее в слове, а не вживую, быть охранителем или народным трибуном имеет смысл лишь в том случае, если твое слово востребовано. Поскольку сам конфликт между властью и обществом весьма архетипичен, то и в наше время существуют определенные архетипы литературных деятелей, настроенных за или против существующего порядка. Есть и поэты-одопевцы, и записные соловьи-разбойники, завсегдатаи газетных передовиц. Вот только реального влияния на общество и власть нынешние лавроносцы не имеют, поскольку живут в основном за счет саморекламы и спонсорской поддержки, и в случае изменения политической обстановки моментально скисают и выходят в тираж. А ситуация сейчас явно не революционная. Проблемы есть, и немаленькие, но решаются они отнюдь не уличным горлопанством, как бывало в лихие девяностые.

При отсутствии сколько-нибудь отчетливого конфликта между властью и обществом поэзия тематически мельчает, превращаясь в служанку эстетики. Как уже упоминалось, под эстетические каноны можно подогнать и глянцевую красивость, подменяющую собой облагораживающую роль искусства, и целительную «некрасивость» правды, диагностирующей болезнетворные процессы в обществе. В лучших образцах художественно-эстетический месседж возникает и в тех случаях, когда автор утверждает эстетику уродства как способ воздействия на аудиторию или видит все человеческие порывы исключительно с позиции «между ног», однако грань между эстетикой декаданса, искусством маргинальных сообществ и откровенной графоманией достаточно тонка и не всегда может быть определена с полной отчетливостью.

Может возникнуть вопрос, а надо ли вообще оценивать поэзию с точки зрения качества? Может, поэтам, аки птицам лесным, достаточно просто петь, чтобы быть услышанными? Так-то оно так, но в этом случае публика перестает не только читать, но и понимать высокую поэзию. Всякому ясно, чем голос соловья отличается от голоса вороны, но в области искусства все гораздо сложнее! В живописи, например, художник не может выйти к широкой публике, если не получит одобрения профессионального сообщества. Разница между поп-артом Энди Уорхолла и откровенным китчем, между соц-артом Комара и Меламеда и гипсовыми «ленинами», протягивавшими приснопамятную руку на всех сколько-нибудь подходящих для этого площадках, не слишком-то понятна массовому потребителю. Сначала новое слово в искусстве оценивают коллекционеры, затем к ним присоединяются эксперты, затем оно соответствующим образом трактуется для профанов, и только после этого преобразуется в денежный эквивалент. Сложится ли такая структура в области поэзии, сказать трудно.

Кстати сказать, в современном искусстве зачастую ценится не мастерство художника, не глубина понимания им действительности, а месседж, концепт. Если модная эстетика уже принята публикой, ее в наши дни проще скопировать, чем ждать, пока художник-творец сподобится написать следующую великую картину. Поэтому так распространены всякие дизайнерские решения, сводящие высокую культуру к элементарному украшательству, а то и откровенному китчу. Понятно, что китч проникает и в поэзию, где в силу особенностей конкурсного отбора запросто может занять место в том же ряду, что и поэзия «с месседжем». Конечно, члены экспертного совета способны отличить соловья от кукушки, но путь к сердцу публики для современных поэтов усеян такими шипами, что мало у кого хватает терпения пройти его до конца.