Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Джеймс Джойс

Тени, которые за собой, тени, которые меняют погоду и мешат спать —
они когда-то были людьми и самым большим их желанием было
присутствовать на собственных похоронах.

Мне мешают не столько тени, сколько разнообразные оттенки слов.
Иногда их становится больше, чем нужно. В катастрофе, возникает
“звезда” aster (astr), в слове “уйди” брезжит не только
рыбная ловля и удочка. Остальное рассыпается подозрениями и
догадками. И тут по лестнице февраля, — как будто мало друзей, —
спускается Джойс, Джеймс-ирландец, в стране которого каждая
плита мостовой помечена клеймом его “Улисса”, этот — (меня
просили быть более подробным, чтобы бабушка поняла о чем
речь), — писатель, близорукий еще больше, чем я, сидевший в
первом ряду, просто на стуле, вынесенном за первый ряд ближе к
экрану, морду воткнувший прямо в простыню, чтобы наблюдать
как все происходит на белом Эзенштейна.

Тоже был мастер. Мастак по стонам и заламываниям рук, ловким
рисункам и страху перед дедом Сталиным. Джойс Сталина не знал, но
однажды узнал Нору (гризетка, левретка, портупея, служанка,
три мушкетера…), которая не прочла ни единой строки из
написанного им. Это ли не преданность? Это ли не любовь. Но мы
говорим о рыбной ловле, удочках и ненависти к воде.

Итак, господин Джойс, которого два поколения до меня, а после
остальные так и не прочли и не прочтут, потому как все-таки
ирландец + классический английский язык, — он падает мне на стол
плохой картой.

Мы все это узнали через Фолкнера или через статьи про проклятое
буржуазное искусство. Фолкнер был не плох, но не так страшно
влюблен в Нору, в которую влюбился Джойс, которого все изучают,
и о романе которого “Улисс” написано больше, чем про Фрейда
или Ленина. Джойс был Лениным. Но раньше Марксом, у
которого был друг Энгельс, у которого никогда не было друга Лужкова
или Яковлева. Никто из них не знал Джима Мориссона. Никого
из них читать невозможно, но влияние некоторых переоценить
нельзя. И вот однажды Джойс, ирландец, мятежный католик,
никогда не писавший в журналы про “светлые дни”, и вот однажды
он, не ленин, не жид, не проханов — написал в наиболее
целомудренном (на все времена) романе “Портрет художника в
юности”, что существует три дополнительных, скажем так, качества,
которые делают из человека художника: “хитроумие, молчание и
изгнание”.

Нора была молчанием, он был себе сам изгнанием, а нам досталось
хитроумие, позволяющее громоздить том за томом комментариев к
его работам. Или пить 16 июня в день встречи с ней, которой он
в письмах вполне и скорым слогом писал как он хотел бы “это
делать”, как он “это уже сделал”, и как ему хотелось, чтобы
она “хотела, чтобы так было”.

Много теней падает рядом на клавиатуру. Но каждой из них я знаю имя.

Одно из них — Джойс. Он никого ничему уже не научит. В мире
мелькающих картинок нам, увы, не понять фразы Мерло-Понти — “первая
картина открывает мир, первое слово — открывает вселенную”.