Литературная критика

Ты должен сам стать тем изменением, которое ты хочешь увидеть в мире

Познакомил меня с Руми бывший коллега-программист Леонид Тираспольский, на работе, летом 1999 года, распечатав на принтере страничку, его собственный (но об этом я узнал позднее) подстрочный перевод следующего стиха:

Звук хлопка не возникает от одной руки.
Жаждущий стонет: «О вкуснейшая вода!» 
Вода взывает: «Где тот, кто выпьет меня?»
Жажда в наших душах есть магнетизм Воды:
Мы – это Она, а Она – это мы.

Мне почему-то крепко врезались в память детали этого, казавшегося тогда столь незначительным эпизода, изменившего мою жизнь. Был яркий, солнечный день, Леонид вошёл в мой офис, держа в руке листок, положил его на стол и молча вышел. Я говорил по телефону и посмотрел стих позже, оставшись один. Ничего подобного я до тех пор не встречал – гремучая смесь теологии, философии, науки и изящнейшей поэзии, очевидной даже в подстрочнике. Я мгновенно осознал, что встретился с чудом.

На листке не было имени автора. Я помчался в офис Леонида с вопросом: «Кто автор?» И услышал в ответ: «Руми». Имя мне ничего не говорило. Я слышал о Навои, Саади, Фирдоуси и Рудаки – других великих поэтах Востока, но только потому, что они были на почтовых марках СССР, которые я собирал в золотом детстве. Руми среди них не было.

Я люблю поэзию с раннего детства. Научившись читать рано, задолго до школы, много читал сам толстых книг, и одной из первых – Пушкина – юбилейный, толстенный серый томище 1949 года, на глянцевой тонкой бумаге, с цветными иллюстрациями Билибина. Весь Пушкин был в одной тяжёлой книге. Проза его мне тогда казалась скучной, а вот сказки запомнились наизусть. Читал я его в постели, когда долго болел, дома был один и помню, что долго не мог читать на спине, тяжёлый Пушкин на животе меня придавливал. Пушкин помог выработать и вкус к поэзии – я ценю ясность, лаконичность, мелодичность и образность.

Восточная поэзия, с которой мне приходилось встречаться до Руми, вся была типа «розы-соловьи» да «родинки любимой» – тем, что я про себя называю «женским чтением». Тягучая, снотворно-заунывная, как «восточная музыка», бесконечный красивый и монотонно-симметричный орнамент. Долго такое слушать (по радио) и, тем более, читать я был не в состоянии. Мозг засыпал, как, наверное, у кобры под соответствующую мелодию. Не было действия, как в пушкинском «швед, русский колит рубит, режет», были страдания и лозунги, много лозунгов и призывов. И, наконец, никакой пищи уму. Казалось, сидит бородатый старец, перебирает красивые, разноцветные бусы и поёт своё, акынское. Руми совсем не таков.

Тот короткий стишок Руми о магнетизме воды мгновенно врезался мне в память и весь день не давал покоя. Я обдумывал его по дороге домой, во время вечерней пробежки, в душе, за столом, в постели. Именно обдумывал, а не рифмовал, меня поразило богатство ассоциаций, которые он породил: от физических свойств воды до известного буддийского коана, неожиданно (для меня) использованного мусульманином. Результаты этих размышлений позднее вылились в эссе о воде.

На следующее утро я проснулся с уже готовой рифмовкой, и записав её, показал Леониду Тираспольскому, а он (к моему удивлению) выложил её на своём сайте, рядом с переводами уважаемого мною Давида Самойлова.

Никакой модной ныне «тяги к Востоку» я никогда не испытывал и не испытываю, получив ещё в детстве крутую прививку: мне на восьмой день рождения соседка-одноклассница подарила книжку некоего Турсуна Задэ, которую я «ниасилил», хотя и был ненасытным пожирателем любого чтива – как бумажный шреддер – от газет и сказок – до Медицинской Энциклопедии. Потом я и сам попутешествовал по «Стране Востока» (выражение Гёте), увидел отсталость, убогость, раболепие, унижение женщины и не верил, что такая «культура» может дать что-то полезное современному человеку, то есть, мне драгоценному, конечно.

Первым автором с «восточным» именем, которого я стал читать в зрелом возрасте, был Фазиль Искандер, которого меня буквально вынудил начать читать бывший босс. Было это так – он за обедом восторгался модным у московских диссидентов Искандером, а я на это съязвил, типа «и задэ своё турсует». Он запомнил и примерно месяц настойчиво убеждал меня почитать Искандера самому, но я отнекивался да отшучивался. До тех пор, пока он решительно не подарил мне книжку Искандера, пригрозив сослать в колхоз на месяц за великодержавный шовинизм, если я через неделю не скажу, что именно мне в Искандере не нравится. Или наоборот. За это я ему очень благодарен, хотя, получается, культуру в России традиционно прививают методами Петра Великого.

Но Искандер – москвич, полукровка, получивший европейское образование, и «восток» у него – всё же экзотика, описанная глазами европейца, другой, как говорится, случай, не турок затурканный, не современник Чингиз-хана.

Начав же читать Руми, и о Руми, я не могу утолить жажду вот уже более пятилетки. И подобно тому, как меня сначала потрясла его поэзия, в биографии Руми поражают масштабы его личности – пережитые личные трагедии, духовная стойкость, гуманизм, плодотворность и титанические размеры наследия.

С тех пор у меня начался беспробудный запой учением и поэзией Руми. Я беру его с собой везде – в спальню, на работу, в туалет, в очередь к дантисту, в самолёт, в отпуск. Несколько раз я пытался бросить, активно побуждаемый женой – наркоманы, алкаши, табачники, шахматисты, графоманы и прочий маргинальный сброд, читающий этот текст, поймут, наверное, когда бывает так, что бросить выше сил. После пары дней воздержания резко портится настроение, проявляются тоска, несдержанность и неоправданная агрессивность.

Вот мнение самого Руми о поэзии: «Клянусь Аллахом, я никогда не питал к поэзии никакой склонности и, по-моему, нет худшего занятия, чем она». Но медитация над поэзией Руми лечит и освежает мне душу, как миллионам людей до меня на протяжении уже более 750 лет. Руми оставил громадное наследие, намного превосходящее по размеру таковые, например, как у Шекспира или Пушкина. Он начал писать стихи в зрелом возрасте – в 37 лет (Пушкин в этом возрасте погиб), но творил всю долгую жизнь до 66 лет, сохраняя удивительную продуктивность.

Поэтические книги Руми состоят из двух больших частей:

1. Диван Шамса Тебризи (Собрание Трудов Шамса из Тебриза, кратко – Диван).

В Диване 44,282 (!) строки и три раздела:

– Газельят – 3,229 од или газелей состоящих из 34,662 строк;

– Тарджийат – 44 поэмы, состоящих из 2 или более газелей, общим числом 1,698 строк.

– Рубайат – 1983 кватрена или рубая, общим числом 7932 строки.

Важно отметить, что Диван создавался параллельно с Меснави в последние 15 лет жизни Руми.

2. Мeснави-йи-ма'нави (Двустишия и пояснение скрытого смысла, кратко – Меснави).

Шесть книг из 25,000 стихов (!), написаных в дидактической манере.

В отличие от Дивана, подобранного из мало связанных между собой сюжетов, Меснави считаются последовательной работой, в которой важен порядок следования стихов.

Великий Джами назвал Мeснави «Кораном на персидском языке», их изучению посвящены академии, расположенные от границ Китая до границ Испании, и функционирующие со средневековья до наших дней.

То, что написал о любви Пушкин, я пережил в возрасте Пушкина. Более того, я долго придерживался воспринятой в детстве глупой догмы, что «любовь – детская забава». Уже перед самой смертью Пушкин написал «Любви все возрасты покорны.» Но, к сожалению, он не смог развить эту тему, – в России поэты умирают молодыми. Полагаю, что творчество Руми заполняет духовную лакуну, имеющуюся в русской поэзии. Руми – это поэт, который развил тему любви зрелого ума и зрелого духа. Руми даёт голос поколению тех, у кого седина в бороде, а в ребре – не только пресловутый бес, но и вера, смятение и вечные поиски Бога. Такого поэта нет в русской литературе. Тютчев вообще поэт средней руки и близко не подошел к уровню Руми, исписавшись и душевно устав намного ранее.

Но главная особенность Руми в том, что он, прежде всего, теолог и вероучитель. Не религиозный наставник, а вероучитель, и разница эта очень существенна, – недаром Руми так охотно цитируют священники, раввины, буддисты, а не только муллы. Но Руми не только теолог, он ещё и философ и учёный-энциклопедист, универсальный гений. Некоторые из его стихов, совершенно непонятные его современникам, понимаются нами совершенно иначе. Например:

Локон

Я был там в первый день творенья.
Предметы не носили имена,
И не было на «ты» и «я» деленья,
И смерть ещё не знали времена.
Я видел зарожденье мира
Из локона Возлюбленной моей,
Созданья возникали из эфира ...
Исчез лишь локон ...
мы исчезли с Ней.

И комментаторы сегодня гадают, знал ли Руми о ДНК и генетике.

Или вот такое:

Дух и Интеллект

Философ – интеллекта раб.
Раб духа – правит как джигит.
На интеллекте он сидит,
Kак принц. Гарцует как араб!

Запомни, дух – твое зерно.
А интеллект, как та мякина,
Сыта которой лишь скотина.
Лелей зерно – взрастет оно!

Ишак тоскует по мякине,
Книжонки интеллект чернит ...
Дух проникает, как магнит,
Грядущее он видит ныне.

Дух интеллекту – интеллект.
Весь мир пронизывает пламя,
Не знающими тьмы лучами.
Реальность порождает свет.

Не знает этот свет контраста,
Ни черноты, ни белизны ...
Он хладен, будто свет Луны,
Душе и сердцу виден ясно.

И комментаторы опять гадают, знал ли Руми о радиоактивности, нейтрино и прочей физике. Ничего подобного в мировой поэзии больше нет. Но любопытно, как учёная братия гадала об этом стихе 200 лет назад, до возникновения современной физики? У Руми поэтому прочная репутация «тёмного поэта».

Светская массовая литература появилась в России только в Век Просвещения, одновременно с религиозным скептицизмом и вольтерьянством. Поэтому Россия не знала эпохи массовой высокой светской литературы, полностью проникнутой верой. Светская литература в старой России тоже была, но она не выходила за рамки знаменитого «Домостроя», оставаясь утилитарной. Лубок да сказки – всё, что мог читать грамотный русский человек, помимо Писаний, Псалтыря, Житий, Деяний и Сказаний. Руми заполняет и эту лакуну.

Рифмование Руми для меня сродни формулировке теоремы или решению шахматной миниатюры, при этом мне доставляют удовольствие много вещей, например, передача многосложности оригинала при сохранении лаконичности его формы и четкой формулы коана, которыми Руми любит заканчивать поэмы.

И поэзия – форма медитации.

Об этом хорошо сказал Иосиф Бродский в нобелевской лекции: «Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.»