Онтологические прогулки

О бабочках и гусеницах

«Господа, – недоумевает Розанов, – в гусенице, куколке и бабочке
– которое же «я» – их?»

То есть, центр личности, душа существа.

Присутствовавший здесь же Флоренский не задумываясь объявил бабочку
«энтелехиею» (сущностью) гусеницы и куколки. На том и порешили.

Жаль, что они не видели сна, приснившегося Чжуанцзы

Чжуанцзы снилось, что он маленькая бабочка, летающая среди цветов.
Когда он проснулся, то не мог решить, кто он: Чжуанцзы, которому
приснилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она
Чжуанцзы.

Впрочем, сон такой каждому видеть приходилось, видели его и они.

Всем доводилось бывать Чжуанцзы – мало кому бабочкой.

МММ

Кстати, о пирамидах и бабочках.

В женщине, носящей тройню (пятерню, семерню) – которое же из них
«я» ее? Считает ли она их всех своим коллективным «я» (или сверх-Я),
или только его приятными сожителями (ближними)?
Превращается ли здесь сосуществование в существование,
или «я» женщины стремится освободиться от них как от ложных «я»,
притязающих на ее независимость? Экстерриториальны ли эти другие
«я» по отношению к «я» матери? Все это нуждается в рассмотрении.

Женщина, уже по одной своей природе способная представить и выносить
в границах своего «я» другое «я» или даже несколько других «я»
– в рассрочку или одновременно – по природе должна быть и менее
эгоистическим существом, чем мужчина.

Это же обстоятельство никогда не позволит ей признать свое «я»
несуществующим и обрекает ее на вечный дуализм, вечное «я» и «они»,
«я» и «мое» – на вечную множественность мира, иллюзию которой
она производит из себя самой.

Мужчину же она стремится поглотить как свое собственное «я», отделившееся
от нее во внешнюю форму мира, вернуть его назад в свое плодотворящее
лоно, растворить его в себе и в его лице – все другие «я», размноженные
ею, – теперь уже как объективацию мировой иллюзии, ею же порожденной,
преодолевая в акте совокупления майю и грех множественности. Для
нее соитие – это трансцендентное событие, до которого мужчина
никогда в соитии не поднимется, трансперсональная безличная акция
преодоления, что бы она при этом ни думала, как
бы она это ни называла. Поэтому соитие будет вечной сущностью
женщины, стремящейся умертвить в нем не только все произведенные
ею на свет призрачные «я», но и самую возможность размножения
– и так достичь своего единства. Этот процесс, обратный ее разъединению,
ее плюральности, ее размножению мнимости и иллюзии, я называю
восстановлением Единого, который она, конечно,
называет другим именем.

М, М, М – мужчина, мужчина,
и еще раз мужчина – вот суть мирового онтологического
процесса, который я понимаю как познавательный, в котором женщина
всегда будет нуждаться в мужчине как в средстве своего избавления
от иллюзии, а мужчина в ней – лишь как в воплощении этой иллюзии.

Обе роли, конечно, забавны, хотя и являются ведущими на земном
театре трагедии.

Но даже и в этом театре мужчина – зритель.

Враг моего врага

Необходимо осознать карму как своего внутреннего врага;
пусть у нас не будет больше других врагов, кроме кармы, ибо до
тех пор, пока мы не осознаем, что она действует как враг под прикрытием
нашей собственной воли, мы не будем в состоянии
противостоять ей. Это – мое главное открытие в индийском духе.

Все, что исходит из недр нашей собственной воли, все, что имманентно
нашей личности, нам кажется истинным и несомненным, полезным;
понять карму сначала как тождественную с волей, а затем глубоко
заподозрить ее в ее тайных намерениях против нас – на это наше
самовлюбленное «я» почти не способно. Скорее мы признаем врагом
весь мир.

Неправедные желания, алчность, гнев, зависть, злоба до тех пор
будут обладать нами, пока мы думаем, что это
мы ими обладаем. Осознать внутреннего
врага как большого внешнего нам мешают наши маленькие
внешние враги: в этом их эзотерический смысл,
в этом их изначальная победа над нами.

Внешние враги скрывают нашего внутреннего врага, питают его своей
энергией и оказывают ему всемерную поддержку; они сообщены с ним
силой иллюзии и заинтересованы в нем больше, чем в себе; в этом
и состоит опасная сила внешнего искушения, не
позволяющая нам видеть внутренние соблазны; внутренний враг мимикрирует
под внешнего, ложно объективирует его, объективируясь в чужой
воле. В конечном счете, это и есть Майя,
Майя всего мира как врага. Но никакого внешнего врага нет.

Друг моего врага – это я сам, не замечающий внутреннего врага,
и все внешние враги как друзья моей негативной кармы; враг моего
врага – это тоже я сам, распознавший своего внутреннего врага,
друг себе и моей положительной карме, не знающий никаких внешних
врагов.

Воля мировой воли

Истреблять свои мирские желания, мысли, импульсы, инстинкты, наклонности,
личную волю – это значит только подчинять свое
призрачное «я» мировой воле, которую я называю
волей Единого: в желаниях «я» живет, в них оно утверждается, ими
питается, от них произрастает. Из них же вырастает тело Бога.
Тело Бога – это всего лишь разжиревшее в моих желаниях «я», которое
уже не носит земля.

Лишить топлива этот то чадящий, то беснующийся огонь, погасить
пламя «я» – чтобы зажечь свет.

Но для этого надо подчинить «я» Мировой Воле.

Выбор призвания

Есть те, кто выбирают безусловное добро; есть те, кто выбирают
безусловное зло; есть те, кто не выбирает ни того, ни другого
и скорей всего даже не догадывается о их существовании. Сансарически
это наименее опытные и проявленные существа, менее всего оснащенные
разумом и волей. Они несутся в потоке бытия, не различая ни себя,
ни потока.

Выбирающий то или это осуществляет призвание.
Чье? Кармы? Бога? Судьбы? Призвание бытия, скажу
я, – не имеющего никакой моральной окраски. Существа выбирают
бытие, а как, какими средствами они движутся в этом бытии, для
бытия не имеет значения. Это человек придает
действию моральный оттенок.

Не выбирающий ничего тоже осуществляет призвание – становящегося,
набирающего силу бытия, которое лишь в добре
и зле достигает зрелости и завершения. Истинно сансарический человек
движется в сансаре вне моральных категорий, поэтому его движение
в ней бесконечно.

Добро и зло – наиболее законченные (зрелые, совершенные) формы
упадка бытия, по ним я узнаю близость конца.

Ими завершается История.

Один, без второго

Есть одиночество себялюбца, нарцисса, которому мешают наслаждаться
своим «я» все остальные «я», ревнующего свое «я» даже к зеркалу,
в которое он неотрывно смотрится и без которого он не может существовать.
Это одиночество эгоизма, без устали размножающее «я», которое
хуже оргий черни. Такое одиночество взорвется в конце концов или
безумием или бегством в толпу, или соитием с Богом.

И есть аристократическое одиночество, одиночество избавления от
«я», освобождения себя от всякого другого, второго,
любой оппозиции сознания, даже от самого сознания, в котором даже
Бог, даже совесть, даже само со-знание, – только
отражения «я», его попытка морального или онтологического оправдания
и утверждения.

Остаться без второго – значит остаться ни
с чем, значит действительно быть, значит действительно
остаться. Это я называю быть одиноким.

К вечному миру

Часы безостановочно отсчитывают секунду за секундой, вынимая по
капле нашу жизнь, и завтра для нас может не наступить. Даже хорошо
задуматься над тем, зачем мы сюда пришли, времени может не хватить.
Тем более, у нас нет времени для развлечений.

Я называю развлечением всё, в чем мы участвуем, не отдавая себе
отчета в том, что с нами происходит; а именно все традиционные
развлечения – музыку, пение, зрелища, спортивные состязания и
т.п. страстно вовлекающие нас в свой мир и манипулирующие нами,
как марионетками. Всякое чувственное переживание, любой переживаемый
опыт, в котором мы участвуем бессознательно,
– опасны, и именно таков опыт, к которому безотчетно стремится
сансарический человек: по-видимому, глубина переживания тогда
каким-то таинственным образом связана с бессознательностью и подсознательным,
полной самоотдачей личности переживаемому опыту. Недостаточная
погруженность в бессознательное признается им недостаточно пережитым.
Но если бы перед началом любого поступка, переживания, мысли,
включения в любую жизненную ситуацию человек дал себе труд остановиться
и подумать, он мог бы избежать многих опасностей и многих страданий.
Отсутствие культуры переживания – беда современного человека и
общества потребления в целом. Социальная апатия, охватившая «цивилизованные»,
материально процветающие страны, не в последнюю очередь связана
с этикой наслаждения, то есть, этикой потребления, которая разлагает
человека в его основе. Наслаждение вообще пассивно с точки зрения
самоорганизации личности. Оно активно в деле
истребления личности, разрушения ее духовных
начал. Потреблять – это значит просто не задумываться
над тем, чем ты являешься в момент потребления. Боюсь, человек
выглядит в этот момент не очень красиво. У него открыта в этот
момент пасть наслаждения, все поры чувственности.
Он дышит похотью, ненавистью, агрессией. Остановить бесконтрольное
стремление чувств к удовольствию есть нравственный императив человека
в каждую эпоху. Ментальный контроль за переживаемой ситуацией
дает человеку необходимую дистанцию от этой ситуации и делает
ее безопасной. Разрыв феноменального потока, в котором несемся
мы сами, достигается самонаблюдением, сатипаттханой.
Эмоциональный срыв, истерика, боль, гнев, отчаяние, страх, слезы
– это просто соединение чувств с объектами чувств без участия
контролирующего сознания, без управления и «со-чувствия» разума.
Это, в крайнем выражении, есть психологическое содержание всякого
аффекта. В этом суть антропологической проблемы, которую все еще
не может осознать современный человек.

Человек хочет любви, чистоты, дружбы, а получает грязь, предательство,
раннее разочарование. Почему? Потому что он идет вслед за инстинктом,
эмоцией, рефлексом, иногда – просто за любопытством, не сознавая
себя в этом любопытстве, инстинкте, чувстве; он был просто
ими, этими чувствами и инстинктами,
а не собой, своим божественным разумом, своим духом, с которыми
мы только и должны отождествлять себя – не с чувством, не с влечением,
не с инстинктом. Я подчеркиваю: именно с разумом и духом, а не
с рассудком или интеллектом, аналитическим аспектом разума; разум
– это сердечный ум, ум при участии сердца, который
всегда подскажет и способ нашего поведения в мире, и меру нашего
чувства к нему. Чувства после разума, чувства
под контролем разума, в сопряжении с разумом – всегда,
везде, в каждый жизненный момент – это практический принцип моего
и твоего существования, максима поведения всякого разумного человека
в мире.

Весь окружающий человека мир – в заговоре против него, и прежде
всего он сам. Вкусы, запахи, образы, звуки, касания (предметы
осязания) – выслеживают человека днем и ночью, во сне и бодрствовании,
в юности и старости, во врагах и друзьях. Темные влечения и отталкивания
сопутствуют человеку всю его жизнь, не давая ему эмоциональной
передышки, сковывая его сердце и разум сплошной пеленой бессознательного.
Бессознательное – это опасно нерасчлененная материя существования,
в которой не участвует наш разум, в которое еще не проник разум.
Оно становится сознательным, когда разум предварительно
исследует вещество жизни, и только затем позволяет чувствам выходить
на свои любимые «пастбища», к объектам чувств. Опасность бессознательного
снимается самоконтролем, нейтрализуется своим переходом в сознательное.
Мы можем достичь этого самоконтроля, если будем понимать жизнь
не как наслаждение, а как долг, труд и размышление. Это звучит
невыносимо? Ничего не поделаешь, такова жизнь, и никому не удастся
обмануть ее порядок. Объединить наслаждение и долг невозможно,
во всяком случае, в традиционном развлечении. Человек мыслящий,
трудящийся, творящий – истинный человек, подлинный homo sapiens,
а не человек наслаждающийся и потребляющий. Если мы поймем это
противоречие между наслаждением и долгом, мы спасемся. Трудящийся,
творящий, размышляющий человек найдет меру всему, в том числе
и наслаждению. Наслаждение стремится избавиться от труда, творчества
и долга, они препятствуют ему; наслаждающийся, потребляющий человек
утрачивает в конце вкус и к наслаждению. Наслаждение, стремление
к нему, напрягают любую жизненную ситуацию и до предела индивидуализируют
ее, ставя в центре ее «эго», маленькое «я» человека. Труд, творчество
и долг увеличивают истинное удовольствие и способность к удовольствию
и сами делаются наслаждением. Такое наслаждение не диссоциирует,
а консолидирует личность и делает ее независимой, свободной. Здесь
удовольствие смягчает жизненную среду и объединяет людей.

Так, или примерно так, должен человек разговаривать с самим собой,
если он хочет быть услышан миром.

Так я говорю с собой в надежде быть услышанным им.