Литературная критика

Таково, во всяком случае, впечатление, и откуда это впечатление, надо бы попытаться разобраться. Не оттого ли, что жертвенность оказалась главной доминантой философии русской жизни? Жертва – явление женского рода, и, если можно так сказать, женского пола.

Европеец шел в жизнь, чтобы завоевать ее, или погибнуть. Русский шел в жизнь часто будучи заведомо и твердо убежден – погибнуть, пожертвовать. Ведь и Христос, но надо подчеркнуть, именно русский Христос женствен, и есть что-то глубоко женственное во всей православной версии Христианства, несмотря на «не мир я принес вам, но меч». Нет, русский Христос меча не принес, а принес себя на заклание, почти добровольное. История, видимо, навязала такое восприятие. И все русские литературные герои-мужчины – отчасти версии такого Христа, заранее предчувствующего и принимающего свой Крест. За Правду. Или даже и за Неправду, так, что русские литературные злодеи по части мужества недалеко ушли от праведников. Их злодейства – какие-то антиподвиги, предшествующие все тому же распятию. В православном, да и вообще христианстве, мужество скорее прерогатива Девы Марии, женщины. В жизни русского народа, и в русской культуре – почему-то тоже.

енщине ни к чему подвиг, если он не сохраняет жизни в соответствующем представлении, по крайней мере, в будущем. И наоборот, злодеяние, выполняющее описанную функцию, для женщины, в глубине души, злодеянием не является. И если бы позволили, я бы включил леди Макбет в пантеон русских героических дам, потому что в русской реальной жизни, в отличие от литературы, делами заправляли во всю историю именно вот такие русские леди Макбет. Впрочем, шотландка сломалась, в отличие от своего мужа. В России же, скорее всего, все было бы наоборот! Фактически, русское культурное сознание, зародившееся самосознание и выразило отчаянный протест против такой ситуации, создав «гуманистическую» и очень женственную литературу.

С идущим на крест мужчиной (или рядом с малодушно уклоняющимся даже и от этой малости – умереть, и просто пострадать) в русской литературе всегда рядом или его alter ego, сильная духом женщина, настоящий бунтарь, или его антипод, его мужественная противоположность в юбке. Впрочем, надо оговориться, что мы никогда не сможем составить такие пары без некоторой натяжки, когда, казалось бы, это просто. Евгений – Татьяна, Раскольников – Сонечка, Ставрогин – Лиза, Мышкин – Аглая, Анна – Вронский. Понятно, что отношения, образуемые такими парами - это такие символические отношения, которые всегда больше самих себя. И все же! И все же эти пары вполне знаковые, почти фельетонно «реальные». За исключением одной важной детали, сводящей всякую фельетонность к нулю.

Идущий на последнюю жертву, знающий, всегда безумен. Тут и нравственность остается за скобками. Безумны и Раскольников, и Свидригайлов, и Мышкин, и Рогожин. Так что, с иной точки зрения, можно сказать, что не жертвенность Раскольникова или Мышкина есть следствие их, пусть и высокого, безумия, а наоборот, их безумие есть следствие осознанной обреченности. Положение вещей таково, как понимают эти умные люди, что не погибнуть – невозможно, борьба не бессмысленна, но она, все-таки – безумие! Поэтому не только князь Мышкин, а и все, все они – идиоты, в том числе и назначенные злодеями, то есть Ставрогин, Свидригайлов, Карамазов или Троекуров. Или Пугачев, скажем, сочиняющий целую теорию про орла и ворона, чтобы доказать самому себе свою психиатрическую адекватность.

Но женщины, русские литературные женщины – дело другое. Женщина почти никогда не действует исходя из отвлеченного рассуждения. Женщина действует, исходя из баланса возможности и необходимости. То есть, какова бы ни была «необходимость» в убиении двух старух, женщина никогда не увидит здесь никакой возможности со всех точек зрения, потому что прежде всего она отбросит всю философию, и сразу же обнаружит один только грабеж, преступление. И тогда в дело пойдет другой расчет, а именно какие природные инстинкты вынуждают ее, женщину, идти на такое страшное преступление. И обнаружит, что никакие не вынуждают, но некоторые железно запрещают ей и думать о совершении такой стыдной глупости. Поэтому Соня Мармеладова идет на преступление, делаясь проституткой, но душа ее не распадается вследствие такого преступления, а кристаллизуется в алмаз. Соня, разумеется, фантастическая проститутка, но не более фантастическая, чем Раскольников – двойной убийца!

Настоящие бунтари и преступники в русской литературе – женщины. Это и Татьяна Ларина, и Наталья Ростова, и Софья Мармеладова, и Анна Каренина, и Катерина Измайлова. И даже чеховские женщины, они живые среди мужчин-теней. Пусть единственное преступление этих чеховских женщин зачастую всего лишь пошлость, но если это не пошлость, то смирение, и смирение именно силы.

Парадокс в том, что мужественные и трезвого ума русские героини вполне допускают право на безумие окружающих их женственных мужчин. Тут может показаться какая-то жажда художественности, власть воображения, диктат иллюзий. Любая, самая сильная женщина бывает порой беззащитна перед этими наркотиками. Татьяна прогоняет Онегина, видимо, получив спасительную прививку в юности. Анна Каренина ложится на рельсы.

То, что мужское безумие и мужская женственность оказались в центре русской литературы, это, конечно, не случайно, думается. Это, возможно, было реакцией на слишком жестокие и бесчеловечные обстоятельства русского реализма. Обстоятельства же эти объяснялись родовыми пережитками общественного устройства, когда российское общество было только по-видимому патриархальным, в то время как за ширмой этой патриархальной видимости царил матриархат. Пиковые дамы, старухи процентщицы, госпожи головлевы, кабанихи там всякие, в общем, мрак. Мрак, потому что одним из неприятных свойств женского господства в обществе является вещь очень жестокая – прихоть, каприз. Прихоть, пожалуй, и есть самая жестокая вещь на свете. Да вот и русские книжные злодеи женственны еще и потому (признак), что слишком искусны, изобретательны, прихотливы. Это, конечно, не маркиз Де Сад, но то-то и оно, что не маркиз де Сад, а некто Верховенский.

Россия была женской цивилизацией со всеми плюсами и минусами этого обстоятельства. Конечно, можно было бы поговорить о фрейдистской проекции русской культуры, рассмотрев отношения внутри пары «мать – сын», прежде всего, но лично я не чувствую себя готовым к такому повороту угла зрения.

Русский литературный мужчина обрел, наконец, свое мужество и ментальное здоровье в момент крушения предыдущего мира. Из рассуждающего он постепенно стал рассудительным, из мыслящего здравомыслящим, из жертвующего собой - жертвующим другими. Но баланс, в какой-то мере, все же сохранился. Марютка, убивающая Говоруху-Отрока, все-таки безумна, хотя ее поступок внешне и весьма здравомыслен. Иное было бы капризом, но прихотливость оставили для себя считанные единицы, всем прочим – пошлость, из которой мы все и вышли. Или не вышли? Вот в чем вопрос!