Жизнь как есть

 

 

 

 

Мы шли по Флоренции от улицы "Тысячи" в центр города к собору и Старому мосту и на каждом шагу останавливались. Есть много городов  и немало прекрасных улиц, но мы были заняты разговором и не очень-то замечали, где мы и куда идём. На улица Брата Бартоломео остановились первый раз. Втроём – Лучиано и я с женой, мы перегораживали узкий тротуар. Лучиано стоял и рассказывал:

 

- Когда я в первый раз приехал в Москву – а это было в начале 70-х – ко мне сразу Игоря приставили. Было понятно, что он – кагебешник, а я был тогда ещё студентом-психологом. Игорь, чтобы выведать у меня секреты итальянской республики, водил меня в бар в гостинице «Националь», куда никого с улицы не пускали. Швейцар у дверей кланялся и открывал перед нами двери. Официант прибегал и ставил на столик флажок Италии. Игорь начинал меня спаивать,  но я всегда мог выпить довольно много, особенно в те годы. Короче, Игорь надирался так, что встать уже не мог. Я покидал его, пусть выполняет профессиональный долг и расплачивается по счёту. Через пустую и обледеневшую, как последний круг ада, Москву я двигался инопланетянином над поверхностью лишённой атмосферы планеты. После полуночи можно было пешком пересечь весь город и не встретить ни одного человека, не увидеть ни одного автомобиля. Было холодно. Но ещё холоднее бывало, когда я собирался забраться в кровать Анастасии, которая тоже была приставленным ко мне агентом КГБ, но любила меня, как красивого молодого итальянца. Она прежде всего открывала нараспашку окно спальни, и 20-градусный мороз с порывами ветра вносил в комнату миллионы снежинок. Я снимал штаны, снежинки таяли у меня на коже, я залезал к Анастасии под тёплое одеяло и выглядывал оттуда, чувствуя себя счастливым, как охотник-оленевод в яранге где-то на берегу Северного Ледовитого океана.

 

 

Дело было в конце ноября 2019 года, до эпидемии короновируса в Италии оставалась ещё пара месяцев. Мы прилетели в аэропорт города Пизы. Чтобы добраться туда, сегодня в шесть утра мы вышли из своего дома в Малаховке (это в России) и сели в ожидавшее у калитки такси. В такси я закрыл глаза, думая подремать часок до Внукова. Машина тронулась, шофёр помолчал немного и заговорил:

 

- У вас есть металлоискатель? Ну, георадар, по-другому. Его можно настраивать на различные металлы. У меня вот недорогой – на полметра берёт. Я смотрю, где в Малаховке дом сносят, иду туда – и вот под углом – серебряный рубль! Или смотрим старые карты – где раньше дорога была, где деревня. Едем в поле, начинаем копать. Много кладов попадается, монетки, кресты. Но это всё не на продажу, просто мы историю любим, Россию, Русь, больше знать хотим.

 

Подремать не пришлось. Я смотрел вперёд на дорогу, где ревущее автомобильное стадо рвалось наперегонки к какой-то смертельной конечной точке, где всё завершится окончательно и бесповоротно.

 

 

 

Но теперь мы – во Флоренции, мы дошли до ботанического сада, мы втроём стоим на тротуаре, нас обходят торопливые студентки, Лучиано продолжает рассказывать:

 

- В моей домашней библиотеке книги – таких нет больше нигде! Только в спецхране Ленинской библиотеки и у меня! В 1976 году я зашёл в спецхран – просто дверь незапертую толкнул, и полдня выписывал с карточек каталожные индексы запрещённых книг. Никто меня не видел, никто меня не беспокоил. Выготский, Лурия, психология беспризорных, психология фашизма – начала 20-х годов издания. И, если вы помните, был тогда межбиблиотечный обмен с СССР. Уже из Италии через институт психологии я послал запрос в Москву на эти книги. И получил официальный ответ на итальянском языке, что таких книг в Ленинской библиотеке нет. Va bene! Я снова пишу им письмо от моего института и указываю их же библиотечные шифры. И что вы думаете? Я получаю микрофильмы всех заказанных книг! К тому же бесплатно! Система так работала, что в свою очередь мы должны были выполнить их ответный заказ. Но они не знали, что у нас заказать. Им ничего не было нужно. Заказали в конце концов каталог какой-то выставки, который в Риме в любом газетном киоске можно было купить. Так вот, этих мной полученных книг тогда вообще не было в мировом научном обороте – мои публикации были как гром среди ясного неба! И тут карьера моя как пошла . . . (Лучиано направил указательный палец в зенит, для верности проводив взглядом невидимый, устремлённый в небеса луч, являвшийся воображаемым продолжением его указательного пальца – верно ли взято направление?).

 

 

 

Во Внукове было по-утреннему тихо. Россия, как теперь уже известно, в этом году вообще без зимы обошлась: серое взлётное поле за окнами, солнце, снега нет. Авиационная компания "Перемога" была в своём репертуаре – нас под конвоем вывели из терминала на воздух, посадили в автобус. Через какое-то время нас вывели из автобуса и отконвоировали назад в терминал. Затем повторили погрузку в автобус.

 

- Вы меня не помните? (это я серолицему внуковскому охраннику, который листает мой паспорт второй раз за пятнадцать минут).

- Не помню (глаз не поднимает, шевелит челюстью).

- Странно, меня все помнят.

 

 

 

Но мы с Лучиано не во Внукове, мы – во Флоренции, мы уже около здания университета. Мы опять не можем идти, внезапно налетевший заряд мелкого дождя делает так, что вся Флоренция сейчас замерла и слушает нас не дыша, а на углу дома, что на перекрестии двух узких переулков, над нашими головами можно прочитать на старинной табличке:

 

"Пространство сумерек, под ним молчащий лимб;

Душ человеческих влечёт листву сухую

Проклятый враг небес, недавно снявший нимб".

 

И вот мы стоим под дождём и этими бессмертными строками, и так нам легче разговаривать:

 

- Сколько лет я был здесь деканом факультета психологии! И как хорошо, что я отсюда вовремя смылся. Мог бы и теперь продолжать сидеть в своём кабинете, но basta, я рано в юности начал работать, у меня был большой стаж, полная пенсия. Я оставил эту службу. И вот за десять лет у меня пять опубликованных книг и две литературные премии! А так ничего этого не было бы. Да! Я ведь ещё тогда побывал президентом академии изящных искусств! Денег за это не платят, но это престижно и нужно подписывать кучу бумаг. Я оставил эту должность через два года. Представьте, у меня берут тридцать античных статуй на реставрацию, а через несколько месяцев возвращают тридцать копий! Вообще, я вам скажу, Италия – это такое место – здесь можно пойти в хранилище и посмотреть курсовые работы Микеланджело, на основании чего он получил диплом скульптора – всё это есть и можно проверить. Но зачем за моей подписью сплавлять на чёрный рынок то, что принадлежит всем? Нет, я правильно поступил и ни о чём не жалею.

 

 

Я думал поспать в самолёте. Но не тут-то было. Самолёт взлетел, смеющееся солнце уже прочистило мне мозги; я сидел, закрыв глаза, и сочинял смешной рассказ про подвиги авиационной компании "Перемога":

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

И я проснулся. Пот катился со лба, пересохшие губы хватали воздух. Всамделишный самолёт наяву летел куда-то. Он был как небесная колесница, которую несут на себе миллионы ангелов, они как мотыльки, которых сейчас раздавит разогнавшаяся махина воздушного джаггернаута.

 

 

 

Мы дошли, уж я не знаю как, до собора. Санта-Мария-дель-Фьоре

выглядел как шедевр банно-прачечного искусства: облицовочные плиты розового и зеленоватого мрамора вызывали необоримое желание раздеться и намылиться с головой. Лучиано встал ровно в центре площади и сказал:

 

- Вот баптистерий, где крестили Данте и моего сына Никколо – да, я это устроил. Баптистерий обычно на замке, но у меня особая страсть – открывать запертые двери и проникать в закрытые помещения. Вот я расскажу, как в Москве я нашёл Дарвиновский музей – о, послушайте, это великолепная история!

 

- Я любил потерять где-нибудь весь этот КГБешный выводок, что опекал меня, и бродить по городу – бесцельно и праздно, шатаясь по глухим переулкам, дворам с развешенным на просушку бельём и сворами одичавших собак; и тут вдруг где-то недалеко от Третьяковки натыкаюсь я на двухэтажный домик с неприметной вывеской "Дарвиновский музей". Крыльцо, занесённое снегом, тёмные окна. Я стал звонить в звонок, хотя было ясно, что в доме никого нет. Долго звонил и слушал, как по невидимым мне пространствам комнат шарахались разбуженные моим звонком привидения. И вдруг дверь отворилась. То была девушка – высокая, с бледным лицом и шерстяным платком на плечах по обычаю русских женщин.

 

- Извините, музей закрыт. Да, закрыт давно. И надолго, наверное. Я не знаю.

- Я студент, я – итальянец, о, я  – психолог, мне очень интересно, я никогда не слышал, может быть хоть на одну минуту, ведь больше никогда ...

 

И она мне разрешила войти! О, небеса! Там было две или три небольших комнатки с портретами, темными корешками книг в тесных шкафах, чьми-то костями и ранней моделью то ли электрического стула, то ли стоматологического кресла. Но в дальней комнатушке я увидел чучело шимпанзе в углу и пирамиду деревянных цветных кубиков на столе. И меня как током ударило! Не это ли кубики Ладыгиной-Котс?

 

- Да, это они! Но откуда вы знаете?

- Я читал. Наблюдения за развитием детёныша приматов. Когнитивная психология.

 

Лучиано остановился у Лоджии, где Геракл скручивал шею кентавру, змеи пожирали людей, люди пожирали змей – китайские туристы ходили вокруг, рассматривали всё это с одобрением и понимаем сути дела.

 

- А потом я пришёл в Дарвиновский музей второй раз. И это было просто светопреставление! В Москву прилетел мой итальянский директор института психологии, он был видным членом коммунистической партии Италии, а коммунистическая партия у нас здесь – это не пустое место, особенно в те времена. С ним считались в СССР, собственно, и я-то в Москву попал благодаря такому стечению научных и политических обстоятельств. Визит этот был вполне официальный: черная волга, шофёр, переводчица и я, конечно, как его аспирант.

 

Спрашивают они, куда нас отвезти. Я говорю: "В Дарвиновский музей". Переводчица говорит: "В Москве нет Дарвиновского музея!". Я возражаю, говорю: "Есть там-то и там-то". Она сереет, бледнеет, говорит: "Может лучше на ВДНХ?". Но мой директор тоже уже завёлся: "Ты точно знаешь, что это там? Отвезите нас туда, куда хочет синьор Мекаччи!".

 

Шофёр машину остановил, переводчица побежала к телефонному автомату ,позвонила, прибегает: "Да, – говорит, – музей есть такой, но он закрыт, не работает". "Ничего,  – отвечаю, – работает". Совсем она раскисла, сейчас ей "партбилет на стол" будет! Но что делать? Поехали мы по адресу.

 

И снова звонил я в заветную дверь, и снова она открылась, и та же бледная девушка что-то нам рассказывала, а переводчица думала, что она нам переводит, и мой директор удовлетворённо кивал седой головой, а потом на узкой лестнице, ведущей во второй этаж, появилась старая дама, на ногах у неё были валенки. Она несла в руках толстую книгу в коричневом переплёте.

 

- Это вам, Лучиано. К нам столько лет никто не заходил. Я живу здесь наверху. Я ученица Надежды Николаевны Ладыгиной-Котс, это её книга. Тираж был 770 экземпляров. Возьмите, вы – прекрасный молодой человек.

 

Лучиано умолк. Мы ещё немного прошли. Скользнул луч закатного солнца, он осветил другую табличку на стене каменного дома, что где-то около той церкви, где Данте увидел Беатриче. На табличке было написано:

 

"Невидимых теней и опустевших царств

Я в огненной реке встречаю отражения,

На лоб кладущие знак тягостных мытарств".

 

Вот так было дело, а торговцы на Старом мосту хотели продать нам золото, но как истинный почитатель Медичи, я знал цену вещам и тайные пружины, движущие человеком. Им было нас не обмануть.

 

 

 

Самолёт шёл на посадку. Я застегнул ремень, забрал с колен у Зои залистанный журнал, открыл на последней странице. Там зачем-то были стихи поэтессы Лили Морзе:

 

 

"Ирреденты? Ирины зубы? Что за чушь?", – я захлопнул журнал и взглянул в иллюминатор.

 

Самолёт плюхнулся на бетонное подобие стиральной доски и переключёнными на реверс турбинами стал тормошить базилик с помидорами и моцареллой, висящие на веретене из арсенала Мойр перед зданием аэропорта. Потом самолёт обмяк, затих и превратился в блестящую игрушку, забытую ребёнком на лужайке перед домом.

 

 

 

Двери на балкон, воздух, сумерки – всё открыто, там мощёная дорожка через сад, низкие садовые фонари бросают на неё круги жёлтого света, пронизанные иголками мелкого дождя.

 

- Лучиано, ты вчера говорил о "сознании" и "осознании", о том, что при переводе на английский это теряется, многие переводчики не чувствуют разницы. Смотри, я для тебя сделал фото в Уффици: Винченцо Катена, апостолы в Эммаусе. Им пришло "осознание" – видишь, они есть-пить не могут, а эти глаза? Они – как громом поражённые. Предлагаю в качестве иллюстрации к твоей будущей книге.

 

Я уже изрядно надрался.

 

- Брунелло ди Мантальчино – этруски это вино выдумали? Пока они предавались возлияниям, латиняне покрали их женщин, так это было? Лучиано, ты знаешь, у меня тоже всё всегда крали, пока я пьяный был, да и у трезвого тоже: все иллюзии, все надежды. Всякое слово, сорвавшееся с языка. Мои мысли, мои планы. Даже мои сомнения и ошибки – всё воровал всякий сброд, а потом торговал этим за гроши в местах массового скопления людей. Но их барыши – ничтожны, а мне что? У меня всего много, а будет – ещё больше. Я не говорю про деньги и документы – это всё они на ходу срезают и разбегаются, как зайцы. Помнишь "I have plenty of nothing?" –  так многого нет, что это даже слишком много для меня. Полные карманы ветра. Сказочные россыпи отсутствующих сокровищ.

 

Мы ужинали за круглым столом у Лучиано дома в большой светлой комнате с росписью на высоченных потолках, со старинной красивой и удобной мебелью. Огромные застеклённые двери, выходящие в сад, были распахнуты, несмотря на вечернюю свежесть. Дождь перестал как будто. Мария Пиа, жена Лучиано, улыбалась нам из-за букета роз так, словно губы её вот-вот задрожат, и она расплачется крупными и неостановимыми детскими слезами.

 

У меня не было букета, чтобы спрятаться, поэтому я продолжал:

 

- Но то, что произошло по-настоящему – будь то чувство или ощущение – не украдёшь. Тайная вечеря в Милане. Она ведь вся осыпалась. Да Винчи экспериментировал с материалами, загрунтовали стену, может неудачно, но 500 лет простояла. Я зашёл туда, взглянул – меня внутрь засосало, не помню, как выбрался.

 

- Это "синдром Стендаля", – Лучиано отпил вина, пожевал листик салата, – или "синдром Флоренции", что одно и то же – сердцебиение, покраснение кожных покровов, слёзы. Слишком много красоты.

 

- Мы сегодня пять часов утюжили Уффици, за билеты – спасибо! – не взял нас синдром! Кабан этрусский Зое понравился, и мне – тоже. Но всё-таки не было синдрома, мы выстояли. Хотя, от работ да Винчи – что-то делается со мной, но всего две картины его там, одна – просто набросок, заказчик отказался. Женские лица. Что-то неземное. Вот я читал в статье Марии Пии про работу мозга при встрече с новым человеком, о восприятии черт нового лица – как там кортекс взаимодействует с лимбической системой, распознавание, узнавание...

 

- У Марии Пии в институте целое отделение есть для таких умалишённых, прямо из Уффици их привозят, бывает по несколько человек, – Лучиано отодвинул от себя тарелку и откинулся в кресле, – что с ними там в госпитале делают? Лечат Энди Уорхолом, преимущественно. Не как в "Заводном апельсине", но пытаются вразумить.

 

- Меня ещё в Барселоне "синдром" шарахнул однажды, – я не мог остановиться, – это мы пошли в Саграду Фамилию. Как вы знаете, Гауди только фронтон успел построить, там его трамвай сбил, анархисты мастерскую сожгли – ни макета, ни чертежей, – Никколо, окрещённый в дантовом баптистерии, быстроглазый и внимательный, налил мне вина, и я его выпил, – что тут рассказывать, но видите, семьдесят лет прошло, вот теперь один японский архитектор нашёлся, Имаи, быть может – живёт там прямо на строительных лесах, как Гауди жил, в общем, жара была, мне бы пива выпить, а мы лазили по этим башенкам, я в центральном нефе сел на каменную лавку передохнуть – и пробило тут меня. Осознал я внезапно замысел творца. Слёзы мои полились ручьём, так это с детской простотой и открытым сердцем ко мне устремлено было. Колонны травой прорастали к небу, солнце проливалось в собор сквозь кружево белого камня – это было, клянусь! Я был ребёнком в саду гигантских растений – как в старых детских книжках. Так что слаб я на эту красоту, надо, действительно, в качестве противоядия носить с собой что-то из Уорхола вместо нюхательной соли.

 

Мария Пиа поднялась из-за стола:

 

- Извините, у меня – романтическая прогулка под луной, Рокки, иди сюда, – Мариа Пиа позвенела ошейником с цепочкой. Внучатый племянник корги с готовностью вылез из-под скатерти.

 

Я мыл в кухне посуду. В гостинной Лучиано и Зоя что-то весело смотрели в компьютере. Николло пошёл к себе: первый курс, факультет математики, порция мат. анализа на сон грядущий – и спать. Ничего незаконного, ничего безнравственного, ничего такого, отчего толстеют.

 

 

В Пизе маленький аэропорт, как я люблю. Нам будет нетрудно здесь встретиться с профессором Лучиано – я посмотрел в интернете его выступление, я знаю, как он выглядит. Ещё я заранее послал ему наше фото: мы с Зоей в местном музее, над нашими головами растянуто полотнище с увеличенной фотографией Марка Шагала, сидящего в кругу детдомовцев в Малаховке. Так что Лучиано тоже нас узнает. Он же нас ждёт и первым нас увидит. Подбежит сбоку, – бонджиорно, камерадос, алези, эспрессо? хау воз зе флайт? Ferenza? айне штунде цу фарен, как чудестно, что вы приехали!

 

"Пиза. Попросить ли его заехать в сам город, на башню посмотреть? Или это неудобно? Как мне с ним разговаривать, на каком языке? А вдруг он нас повезёт, а я начну на нервной почве ерунду всякую молоть, шутить неуместно? Вот, к примеру, въедем мы в Пизу, увижу я по дороге какую-нибудь водонапорную башню или другую какую высотную доминанту из серого бетона и начну:

 

- Look, Luciano, this tower – it's not like on the picture.  It's not inclined at all.

 

Он засмеётся моей глуповатой шутке, а это значит, что дела у нас пойдут на лад".

 

 

Теперь надо рассказать, что будет через два дня.

 

До города Сиены на автомобиле -  это около часа.

 

- Вот здесь есть деревня, – Лучиано кивнул направо, наша машина ехала по пустой дороге мимо зимних итальянских лесов, в которых деревья стояли в коричневой мёртвой листве, – в этой деревне двадцать лет орудовал маньяк. Что он делал? Он подстерегал влюблённые парочки, желающие уединиться на природе, и убивал их. Потом вырезал половые органы. Чем дело кончилось? Ничем. Его не нашли. Убийства прекратились.

 

"Мёртвая листва. Новых листьев не будет? Эти прошлогодние снова позеленеют по весне или всё же опадут когда-то? Двадцать лет охоты на людей?".

 

Лес расступился. На склоне холма справа от шоссе мелькнули ровные ряды белых крестов.

 

"Жертвы маньяка? Интересно, каково это отправиться с девушкой в лес, когда знаешь, что уже, положим, лет десять из этого леса пути назад нет? И как чувствуют себя подлежащие изъятию органы?".

 

"Нет, это, конечно, просто воинское кладбище на холме, скромный англо-американский вклад".

 

В Сиене перед выступлением мы выпили запачканного молоком кофе.

 

- Здесь так и живут, как 500 лет назад – кварталами-контрадами, – рассказывал Лучиано, – их – семнадцать, и названы они по тотемным животным, есть "Единорог", "Волчица", "Ракушка". Два раза в год они собираются на Piazzo del Campo, и устраивают бега. Молодые люди скачут вокруг площади без сёдел. Не так важно, дойдёт ли наездник до финиша, смотрят, чья лошадь придёт первой.

 

Мы вышли из кафе.

 

- Здесь некоторые улицы по-старинному называются "банки". Можно пойти на "банку" гулять. Приезжих они не любят. Они даже вокзал построили в стороне от города, чтобы меньше к ним ездили.

 

- А вот здесь, – Лучиано указал на старинное здание в череде других таких же, – здесь самый старый банк Европы – Monte dei Paschi di Siena. Он так называется , потому что здесь пастбище было когда-то. Иногда они выкидывают своих директоров из окон – Лучиано показал нам, из каких – но это не так часто.

 

Мы подошли к зданию библиотеки, где была назначена презентация новой книги профессора Лучиано Мекаччи.

 

- Этой библиотеке тоже лет пятьсот, по традиции она считается принадлежащей местному сумасшедшему дому, по-итальянски это introunate, что означает "громом поражённые".

 

Зал, перекрытый цилиндрическим каменным сводом; десятки тысяч старинных книг вдоль его стен, их бесконечные ряды теряются в его плохо освещённой глубине. Приглашённые, а их было человек тридцать или сорок, рассаживались на слишком новые для этого зала стулья. Это были милые люди: немолодые дамы в удивительных платьях и неброских, но дорогих украшениях, почтенные синьоры с аккуратными бородками – твидовые пиджаки, габардиновые брюки в тон, удобные ботинки из мягкой кожи.

 

Слово взял глава местной масонской ложи Веничче:

 

- Мы имеем честь сегодня приветствовать нашего друга профессора Мекаччи. Он расскажет нам о своей новой книге, опубликованной издательством Адельфи. Она посвящена, быть может, теме неожиданной, но и, тем более, интересной. Bambini Randagi – беспризорные дети в Советской России после революции и гражданской войны. Профессор Мекаччи, что подтолкнуло Вас к написанию этой книги?

 

- Добрый вечер, спасибо Веничче, спасибо всем, кто сегодня здесь с нами. Тема ничтожества и подвига, человеческие трагедии и судьбы детей. Здесь слишком многое переплелось, и мне хотелось, как это часто бывает при работе над книгой, спасти свою переполненную образами разрухи, голода и смерти голову и разделить эту тяжесть с моими бедными читателями, да простят они меня. Сегодня здесь с нами ещё один гость, имеющий отношение к моей книге. Это правнук одного из её героев – Матвея Самойловича Погребинского, организатора коммун для беспризорных.

Константин, просим Вас!

 

Я поднялся и на негнущихся ногах пошёл к трибуне. Я так заранее и не придумал, что мне говорить, а что придумал – то сразу позабыл. 

 

-  Дамы и господа, добрый вечер, в социальной трагедии целого народа есть жертвы, палачи, виновники, исполнители. Куда отнести Матвея Самойловича? Он сам обращается к нам со страниц своей книги "Фабрика людей" – небольшой книги, изничтожить которую на территории СССР пытались, конечно же, безуспешно. И это человеческое свидетельство для меня непреложно. Мы скорбели и будем скорбеть о нём. У комиссара НКВД, и при этом не садиста и не убийцы – шансов выжить в годы репрессий практически не было. Я не думаю, что кому-то из вас доставило бы удовольствие пустить себе пулю в висок, но какой у него был выбор? Сталин сказал тогда, что "зря Матвей поторопился, он бы нам ещё многое рассказал". То есть, Иосиф Джугашвили был охоч до рассказов, и переживал, когда их ему было мало. Но такое удовольствие ему в тот раз доставлено не было.

 

Я почувствовал, что поплыл. Лучиано переводил с английского на итальянский и смотрел на меня умоляющими глазами.

 

- Я думаю, Матвей Погребинский был неплохим человеком. Я не знаю, сколько беспризорных детей было спасено, но спасибо за каждого. Спасибо профессору Мекаччи за эту книгу. Я надеюсь, что дождусь того дня, когда смогу прочесть её по-русски.

 

На этом вечер закончился. Присутствовавшие перед уходом подходили пожать мне руку, у дам в глазах был священный ужас.

 

Потом мы ужинали. Мы трое были гостями Веничче. Мы сидели в ресторанчике "Locanda dei tintori" ("У красильщиков") и ели печёный лук и тушёного кролика. Потом были поданы пирожные. Мы макали в рюмки со сладким вином белые cantuccini, чёрные и посыпанные перцем panpepato, закрученные ricciarelli alla mandorla.

 

Веничче говорил:

 

 - Мы выезжаем на раскопки, это традиция, небольшой клуб, каждый год, берём георадар, хотели этим летом проверить исторические свидетельства об одной битве, да, и был результат.

 

- Какой у вас георадар? – я вдруг заинтересовался.

 

- Неплохой, мы платим за его аренду тысячу евро в сутки.

 

На обратном пути во Флоренцию я хотел вести машину – Лучиано говорил, что его искусственные глазные хрусталики здорово ослепляют фары встречных машин на ночной дороге. Но он, конечно, не согласился. Он сказал, что всё  – нормально, и после шунтирования коронарных сосудов он хорошо переносит нагрузки.

 

Ешё Лучиано сказал, что банк выдал ему сто тысяч евро в кредит на покупку дома во Флоренции только после того, как Веничче из Сиенны сам директору банка позвонил.

 

- И это при двух наших с Марией Пией профессорских зарплатах!

 

Мы приехали. Припарковать автомобиль перед купленным не без помощи масонской ложи домом можно было при условии, что сегодня не третий четверг месяца, а также не второй понедельник и не последняя пятница. Ну, и если место находилось.

 

Да, правильно написал Данте: мы прошли невидимыми тенями через сумеречное пространство мёртвого лимба, через все огненные реки мытарств. Там был безумный водоворот душ, несомых ветром над серой гладью вод холодного Стикса-Арно, и он заставил нас отпрянуть в ужасе.

 

Здесь во Флоренции на улице имени Тысячи гарибальдийцев светила жёлтая, прилетевшая за нами из Сиены, луна. Она была как вымоченное в сладком вине круглое печенье, которое я не доел у "Красильщиков". Она повисла над домом тем самым недостающим евро – монеткой, которой всегда в жизни не хватает, и ради которой приходится унижаться, просить и организовывать звонок директору банка, полного краденных денег.

 

Луна светила, и я видел, как "Тысяча" вставала лагерем перед домом Лучиано. Горели костры, ружья составлены в пирамиды, лошади накормлены. Где-то среди солдат – сам Гарибальди, он недоволен и разочарован, недавно он имел разговор с королём Виктором Эммануилом. Встреча была короткой, оба были верхом:

 

- Ваше Величество, я привёз вам Южную Италию!

- Спасибо. До свидания.

 

Луну затянуло облачко (порохового дыма?). Налетел порыв ветра. Военный бивуак перед домом Лучиано поднялся в воздух сухой осенней листвой и пропал. Стало пусто и совершенно безопасно. Теперь можно отливать конные статуи и расхаживать по праздникам в красной рубахе.

 

 

 

Лучиано не пришёл. Мы прилетели с нашим глупым чемоданом, мы стоим в маленьком аэропорту города Пизы перед единственным выходом, где невозможно потеряться. Телефон Лучиано не отвечает. Идти нам некуда. Что делать нам в этом безлюдном пространстве, где узкий луч прожектора вырезает из мрака маленькое пятно света на этой пустой сцене, и мы стоим, запертые в освещённом круге, а луч становится всё тоньше, пятно всё меньше, и наступает темнота?

 

"Возможно, Лучиано и не было вовсе? Плод моего воображения? Почему я решил, что он существует?

 

Или это я не существую, и кто-то другой пишет за меня эти строки?".

 

Я обнял жену, чтобы как-то встать между ней и всеми этими неразрешимыми вопросами, и нашими неизбежными потерями.

 

У меня на боку тяжёлая сабля и кремнёвый пистолет за широким поясом. На мне красная рубаха. Пелена спала с моих глаз. Я глубоко вздохнул, прислушался и понял, что шум прибоя в моих ушах не укладывается в гекзаметр.

 

 

                                                                                                                     25 апреля 2020