Проза

 

 

 

 

Эта музыка – ничего не могу с собой поделать. Иду домой, ставлю ногу на ступеньку каменной лестницы, она начинает петь: «…ой, постой, неудобно к тебе на постой!». А за ней следующая: «облако кати, укрепи в пути!» и так каждая поёт на свой лад под тяжёлые рифы дребезжащих перил, под эхо пустых пространств и вибрацию огромного города, который знает все песни и не спит никогда.

 

Это давно началось. Лет с тринадцати. Я тогда стал слышать голоса, каждую ночь какие же жуткие твари стучали мне в окно клювами, дышали на холодные стёкла, срывались с оконных рам, падали, когтями царапали кирпичную стену дома и с клёкотом устраивали свару где-то там внизу.

 

Всё это продолжается, хотя и реже. Даже на Рождество, как сегодня, не могут они угомониться. Выхожу из лифта, а меня эта гадина, что вроде крокодила, пытается за ногу укусить, вообще-то она цепная, я давно уже на вбитое в стену кольцо хорошую цепь приделал, к бесформенной башке этой зверюги ошейник приладил, пусть сидит. Таблетки ей даю, которые для посудомоечной машины, чтобы смирная была. Но тут рванула она, исхитрилась как-то и клацнула в воздухе зубами прямо мне по брюкам, хорошо не порвала, я только что их погладил, нарядился весь и – Глебу звонить скорей.

 

Нас в гости ждут, Рождество праздновать. Девушки наши, как подруги кентавров, имеют соответствующие пропорции и обводы. Представляете, каково это под случайное копыто попасть? Так вот, они уже причепуренные сидят, Настёна особенно, и торжественный выход квадригой в Бродников переулок откладывать не следует: опасно для внутренних органов и кожных покровов.

 

Итак, звоню.

 

- Глебчик, - говорю, - брат мой, ты готов?

- Я в нирванне, отмокаю, - отвечает он, - раствориться, - говорит, - мечтаю, – уже многое растворилось, но не грущу я о растраченном напрасно.

 

Он прибавил напор воды, чтобы вообще меня не слышать, но я-то знаю, что эта продувная бестия, братец мой, никогда и нигде не пропадёт. Он в душе художник, не то, что я, отставной козы барабанщик с неизвестно где купленным дипломом, фальшивыми водительскими правами и краденой трудовой книжкой. Он – творец. А я – бумажная душа - всё это своё добро куда-то несу, копии снимаю, деньги плачу, на основании этого живу и имею свой портрет на доске почёта в Главной корпорации, которая для России – это всё!

 

А Глеб нет, не такой. С виду да, вечно мямлит, сопли жуёт, скажешь что-то, он смотрит, как собака побитая. Но на самом деле - кремень, что надо, из-под земли достанет. При этом играет в такую неуверенность и святую простоту, что хочется купить ему пирожок с вареньем. «Я, - говорит Глеб, — этого хочу, того тоже хочу, сам не пробовал, не видел, а только люди добрые про то рассказывали, что вещь хорошая, давай, Федь, ты первый, а я посмотрю, что с тобой будет, а если что, ты береги глаза и пользуйся средствами защиты органов дыхания».

 

Такой он в непосредственном живом общении, но вот смотришь на него в ютубе, а там всё по-другому. Солнце падает в море, оливы на ветру листьями шелестят, Глеб весь от загара бронзовый, худой, жилы, как верёвки кручёные под кожей ходят, огромными стальными щипцами выхватывает он из муфельной печи раскалённый тигель, наполненный жидкой бронзой, наклоняет его и разливает расплав цвета закатного солнца по глиняным формам, бронза течёт, и звучит греческая песня «Дельфины-дельфинаки». Потом Глеб весь в белом, сам лохматый и в тапках на босу ногу стоит в художественной галерее, что на набережной Вольтера около д’Орсэ. Видно, что мается он там, не знает, куда себя деть, голову повесил, руки сцепил, а за ним в выставочном зале на сине-белой, греками расписанной стене, висят его бронзовые дверные ручки, дверные ножки, дверные головки по семь с половиной тысяч евро за полкило. Очередь там стоит чуть не до сада Тюильри, чтобы это купить. Но у Глеба всё по записи на полтора года вперёд.

 

А ведь 20 лет назад был он другим человеком, как и я. И день был такой же, как сегодня – канун Рождества года от Р.Х. 1995-го. И стали мы тогда с Глебом этот день праздновать, но по молодости не знали точно, как это делается; тем более, что всё было тогда новое, неизведанное. Прежде всего мы украли в «Ёжике» на Большой Якиманке четыре банки крабьего мяса по сто долларов за штуку, водки бутылку купили в киоске за пятнадцать рублей, выпили её и на концерт «Алисы» отправились. В свои тринадцать лет дел успел наделать я немало, но водки не пил ещё. А Глеб мне сказал, что на «Алису» без водки идти – это как-то не празднично, что ли, не по-пацански, а я со старшим братом, пусть и двоюродным, не спорил никогда.

 

Вроде нормально всё шло, выпил и выпил, а разговоров-то! Водка! О-го-го! Огненная вода! Зелёный змий! Держите меня восемнадцать человек! А ничего, сладенькая такая, попил я из горлышка как компотик, крабом закусил – и не чувствуется ничего, и к маме не хочется.

 

И пошли мы. Я в косухе на голое тело, тряпку на шею повязал, волосья силиконовой смазкой для дверных петель смазал, наверх зачесал, лямки штанов за мной по земле волочатся, ботинки без шнурков – всё по форме, чтобы быть как Константин Кинчев. Боялся одного: чтобы от силикона зубы у меня не склеились. Вот только глаза у меня поросячьи и с поволокой, а у Кинчева – звёзды, а не глаза!

 

Подходим мы к горячему цеху завода Орджоникидзе, где концерт был назначен, а там толпа: мужики, ребята, все друг другу показывают тайные знаки, «мы вместе!» кричат, «козу» делают, понимающе хмурятся, здороваются локтями, здороваются плечами, пинками и быстрыми боданиями друг друга головой в живот. Цветы одна девушка принесла, так их съели тут же. Прямо сжевали всю зелень, а плёнку, в которую цветы были завёрнуты, скомкали и стали шуршать ей, радостно смеясь и оглядываясь победно.

 

Пока мимо ментов мы в давке внутрь прорывались, поплохело мне резко. Начал я пространственную ориентацию терять и остался один. Оттеснили меня от Глеба. Я направо – и все направо. Я налево – а там стена из берцовых костей и коленей. Я назад – а мне со всего маха затрещину по затылку, я вперед, а там жирная задница чья-то в меня упирается.

 

Позвал Глеба, а он не пришёл. Это наполнило мою душу нестерпимой пронзительной болью, и громкая музыка стала втирать соль в эту свежую душевную рану.

 

Кинчев кричал со сцены:

 

«К несчастью, я слаб, я пришёл помешать тебе спать, я максималист из общества глухонемых, что боится дня!».

 

- Глеб! - кричу я в ответ, - я не вижу тебя, я потерялся, спаси меня, брат!

 

Все кричат «Костя!», а я кричу «Глеб!». Стали тут меня толкать, как будто не был я человеком, а был наполненным водкой воздушным шариком, которые не может взлететь и катается где-то внизу между оторванными подмётками и сбитыми каблуками.

 

Кинчев на сцене не был живым существом, все это знали. Это была его спиритуальная копия, а сам он где-то дома на диване лежал. Ему хорошо, тепло. Копия его ходит сейчас по сцене раскорякой, кричит надрывно. А сам он отдыхает, холодец с хреном ест говяжий. А меня тут в танцпол утаптывают, кишки мои на кулак наматывают, я грызу чьи-то плавники или хвост, Глеб про меня забыл или просто не может найти. Но я же кричал, громко кричал, некоторые даже оборачивались и щелбанов мне по репе отвешивали, ведь роста я был небольшого.

 

На улицу менты меня вытащили, спасибо им за это, и на газончике стали бить палками резиновыми, как будто горчичниками всего облепили. Но я не протрезвел, потому что не мог.

 

Тут скинхеды подъехали на мотоциклах, они приехали алисоманов бить. И стали бить ментов, думая, что они тоже за «Алису», и меня бить хотели, потому что я там лежал, ко всему готовый.

 

Некоторые наши ребята начали отоваривать скинов велосипедными цепями, так мы выиграли немного времени перед нахрюком, сегодняшним языком выражаясь. В общем стали наши шаг за шагом нахрюкивать, то есть, отступать, а меня, как раненого бойца, подхватили сильные руки моих незнакомых друзей, и мы побежали.

 

Меня потащили, поволокли, сам идти я не мог, только воспринимал ритм бега, чувствовал каждый шаг, думал, уронят или нет. Ребята дышали тяжело, за нами гнались, но все были спортсмены, даже я сгруппировался, поджал ноги и выдохнул, чтобы меньше весить.

 

У одного парня, что волок меня, татуировка была вокруг шеи – колючая проволока синего цвета. А другой дреды носил. Ехал я у них на руках лицом вниз. Мне всё нравилось. Я по Донской улице никогда так раньше не ездил. «Рыжие дома дрожат под тяжестью дней», - гремело у меня в ушах. Голова моя то вскидывалась вверх, то повисала. Я крутил ею, смотрел по сторонам: что за люди населяют этот город? Куда они идут? О чём думают? Я хотел им крикнуть, спросить, но язык не слушался меня. Язык пел: «Запорошены мысли разрывом глаз, а у рыбы ребра сломанных фраз».

 

У одного дома ребята стоят вокруг жёлтого «Запорожца» с отломанной дверью и без лобового стекла. Поливают «Запорожец» бензином из канистры и о чём-то спорят.

 

Дальше уличные музыканты, гитарист и трубач, наяривают «Как-то по проспекту с Манькой я гулял». Толстая тётка в сапогах и с красным знаменем танцует перед ними лезгинку.

 

Напротив пара карманников обирает толстого рыжего пьяного ирландца. – Йа-йа, - говорят воры и хлопают ладонями пьяного по спине и бокам, - натюрлих! Ирландец счастливо икает, очки его запотели. Карманники листают его бумажник, выкидывают на дорогу ненужные клубные карты города Дублина, ищут деньги. Находят в кармане ключи, телефон. Ключи выкидывают в урну, телефон себе забирают, паспорт листают сосредоточенно, не знают, что с ним делать.

 

Тут же неподалёку, на углу Ризоположенского, два мужика с ружьями прячутся за киоском с пивом и чипсами. Они сидят на корточках и пальцами показывают что-то друг другу в окне четвёртого этажа в доме по соседству.

Там оконные рамы с шумом распахиваются, но подоконнике появляется худой человек в костюме Пьеро, в парике, с набелённым лицом, на котором нарисованы красный рот и чёрные глаза. Пьеро заламывает руки, посылает воздушный поцелуй, раздаются два выстрела, он головой вниз проваливается в пустоту, но повисает на упругом штрабате и начинает раскачиваться над головами незадачливых стрелков и случайных прохожих. В окне над ним возникает всклокоченная голова женщины в персиковом трико, на руках у неё тявкающая левретка, женщина кричит, ругается и дёргает за верёвку, на которой болтается подстреленный Пьеро. Он висит головой вниз, он улыбается накрашенным ртом, извлекает откуда-то букет кремовых роз, подбрасывает его вверх, и цветы как на пружине вдруг оказываются у дамы в руках. Стрелки перезарядили ружья, дали ещё залп, левретка с визгом вырывается из рук и улетает в облака в окружении дюжины наполненных водородом разноцветных шаров.

 

Дальше по мелочи: пожилой джентльмен в канотье и с тросточкой выгуливает на поводке чёрного борова. Вот православные бьют хоругвями напёрсточников, те закрываются оторванным рекламным щитом. На щите ходоки окружают Ленина и написано «Попробуй нашу колбасу». Тут же марширует дежурная бригада философов-аутистов. Они идут с плакатом «Бытие не может быть предикатом». Они скандируют: «Лосеву – нет, нет, нет, атомному взрыву – да, да, да!».

 

Так мы добрались до проезда Апакова. Погоня отстала.

- Ты где живёшь?

- На Cпасоналивковском.

- До дома дойдёшь сам?

- Yes, Sir.

 

Ребята прислонили меня к пустому и пыльному трамваю, и исчезли в толпе и сумерках.

 

Домой идти желания не было. Я перешёл проспект и направился к парку Горького, что было ошибкой. Зря я это сделал, но меланхолия на меня напала, из-за неё и пошёл. По сути, что такое жизнь? Это то, как ты справляешься со своей депрессией. Вот я со своей на раз разобрался.

 

На задворках парка Горького ждали меня двое, у нас в районе их звали «Мясниками». У них с собой был кусок колючей проволоки для ловли телят, вроде меня, топорик для разделки туш и кухонный молоток для отбивания мяса.

 

В пустом и тёмном переулке между Горным институтом и пожарной частью они поймали меня без всякого труда, повалили и начали отпиливать голову от уха – всё это в своей рабочей, безэмоциональной манере. Практически, молча. Только сопели противно. Тут я понял, для чего водка нужна. Водка – это сила! Я пятками и затылком упёрся в дорожное покрытие, вспомнил брата Глеба, вспомнил Костю Кинчева. – Сволочь, - прошептал я весело, - я тебе сейчас вязи сверну!

 

«Нас точит семя Орды» - зазвенела дочь белозубой зимы. Я схватил за кадык того, что с топориком, и включил ему дискотеку. Он запел караоки и стал дёргать ногами. «Нас гнёт ярмо бусурман» - отозвалась соколиная высь. Я вытащил язык вместе с зубами изо рта того, кто с кухонным молотком. Он встал на четвереньки и хотел ползти, но упёрся лбом в фонарный столб. Столба он не почувствовал, поэтому продолжал перебирать руками и ногами. Потом завалился набок и принял позу эмбриона.

 

Я проверил, на плечах ли моя голова, разрез под ухом зажать было нечем, кровища из меня хлестала как из барана. Наклонив голову к левому плечу, чтобы закрыть рану, я пошёл на Крымский вал, к людям и свету. Удачно получилось, что у метро тётя Аня Рошаль-Строева увидела меня случайно. Дама опытная, удивить её, практически, невозможно. Она замотала мне шею шарфом и до дома довела, а то уже свет начал выключаться: то вижу, то не вижу ничего.

 

Дежурный хирург в Склифе, халат весь кровью перемазанный - ночь всё-таки в столице, ещё и футбол в Лужниках закончился, везли братву побитую-порезанную со всей Москвы. Этот хирург ничего мне не сказал, только говорит: у тебя сонная артерия голая торчит, ещё миллиметр, и разобрали бы тебя на запчасти.

 

Вот такая история. Вот это Рождество так Рождество было! В прямом, в переносном смысле – в каком хотите. Поэтому праздник этот люблю, стараюсь вести себя хорошо, чтобы ничем не омрачить. Вот и сегодня – так всё славно! С братом мы встретились, горячие девушки наши, которым бы в кавалерии служить, блистали новыми попонами и недоуздками, грызли удила и пытались с размашистой рыси перейти в галоп.  

 

Завалились мы в гости, а там шум, гам, народу полно, весь цвет Замоскворечья, благородные и достойные люди. Смех, шутки, игры, вино рекой, а на большом экране у хозяев – запись того самого концерта «Алисы» 1995 года на Шаболовке. Все петь и танцевать стали, а с экрана Костя Кинчев грозно вещал: «Волчья ягода, чёрная кровь, кипит смола, в их вареве ртуть…». Я так и замер. – Глеб, - говорю, - посмотри. Он тоже смотреть стал. Просто стоял рядом со мной и смотрел.

 

…Кинокамера едет в дыму по рельсам над головами беснующихся зрителей, у сцены оператор дал увеличение, в скачущей толпе я узнал Глеба.

 

- Брат, «звук, который когда-то был крик» - говорю, - «в рот набрал воды и прикусил язык», я тебя нашёл, наконец. Обнял его за плечи и заплакал. Стою, глаза тру левой рукой. Глеб тоже меня за шею обнял, за волосы трепет. – Федюха, - говорит, - ну, чего ты. Всё же нормально получилось, я тоже пьяный был, искал тебя, домой пришёл, а тебя не было, мы тебя все искали, потом тётя Аня привела тебя, и к Склифосовскому я тебя повёз. Голову назад пришили, тебе это даже на пользу пошло.

 

Кинчев задумчиво пел: «каждый сам себе брат, прелую взвесь половодье дробит в перекат». C нами рядом парень незнакомый стоял, слышал наш разговор. И говорит: я тоже на том концерте был, паренька одного от скинов отбивал и домой тащил.

 

Тут Кинчев зашёлся криком: «нас застали врасплох, идём… за повелителем блох, к сердцу клали асфальт, путь сомкнуть».

Я стал всматриваться в этого парня, - ну-ка, ну-ка, извини, - говорю, рукой ворот рубахи оттянул ему – да, так и есть – синяя колючая проволока по шее вьётся. Друг, - говорю, - и ты нашёлся!

 

«Я не червонец, чтобы нравится всем», - повторял Кинчев раз за разом. Это было убедительно.

 

А мы отправились на лестницу курить и разговаривать. Парень с колючей проволокой говорил мне по-дружески: да, круто там было, двадцать лет назад. Слушай, ты хочешь это помнить или, может, хватит? Выбирай. Не будет ни концерта «Алисы», ни водки, ни эти мясников в парке. Пропадут эти твари, что живут у тебя под кроватью и в подъезде кусаются. И колючая проволока пропадёт.

 

- Но ведь всё это было.

 

- Как сказать? Жизнь есть нечто, что отличается от того, что, мы думаем, есть жизнь. Прошлое то ли было, то ли не было, в него можно верить или не верить, можно хотеть от него избавиться. Или лелеять воспоминания, ловить его запах и быть снова пьяным той выпитой водкой.

 

- Что останется, если не о чем вспоминать?

- Нормальная жизнь. Без жути.

- Ты это предлагаешь?

- Да. Есть срок давности. Человека спрашивают раз в двадцать лет, не хочет ли он от чего-нибудь освободиться.

- Через двадцать лет снова придёшь?

- Как получится. Не знаю.

- Что можно изменить?

- Почти ничего. Воспоминания можно пригасить, они всё равно останутся, но уйдут на второй план, как будто и не с тобой всё было. Что помнишь, не всегда правда. Что-то показалось, что-то ты не так понял, в чём-то тебя разыграли.

- Но всё-таки: что мне делать завтра с утра? Как жить? Чем заняться?

- Не спрашивай. Скучно всё это, банально и ничем тебе не поможет. Когда не пустой вопрос задашь, тут тебе и ответ будет. Сам спрашиваешь, сам и отвечаешь. Я тебе для этого не нужен.

- Тогда сделай, объясни мне хоть что-то, ты же не просто так появился.

- Вспомни, ты же тогда всё сделал сам: пришёл, ушёл, убежал, добрался. А если дело закончено, то на нём ставят печать и убирают с глаз долой, чтобы больше оно не мешало, и больше к нему не возвращаться. Не сожалеть, не винить себя. Освободись. Помогал я тебе, не помогал – уже всё, хватит об этом. Сколько можно платить по счетам?

- Это всё?

- Да.

- У меня такое чувство, что я дурак. Зачем ты пришёл?  Вот уйдёшь, я буду мучиться, что очевидные вещи не узнал, не сообразил, не попросил.

- Очевидные? Какой-нибудь фокус чудесный? Почему нет? Давай сделаем. По случаю праздника. Говори, что хочешь?

- Вот эта татуировка у тебя на шее. Убери её.

- А что? Постановка вопроса правильная. И в самую точку. Он отвел задранный подбородок в сторону и теперь уже сам оттянул вниз ворот рубашки. Шея была чистая.

 

- Бывай здоров – он побежал вниз по лестнице через три ступеньки, с грохотом перемахнул лестничный пролёт и исчез.

 

- Пойди да спаси кого-нибудь! - крикнул он снизу.

 

 Хлопнула дверь в парадное.

 

Там, где он только что стоял, в воздухе продолжала горизонтально висеть дымящаяся сигарета. Но в этом не было ничего странного или удивительного: ну, торопился человек, забыл впопыхах, ничего, новую потом закурит, что тут ерунду обсуждать? Я обошёл её по хорошей дуге, чтобы не потревожить. Сигарета разгорелась и выдала клуб синего дыма кольцами.

 

Я пошёл в ванную и долго плескал в лицо холодную воду. Потом открыл глаза. В зеркале виднелась моя красная физиономия, а вокруг шеи бежала синяя татуировка многоножкой колючей проволоки. Я даже не удивился.

 

Я повернулся к зеркалу спиной и пошёл смотреть, задали ли корма моей Настёне, не вышибла ли она дверь на балкон.