О красоте и любовании ею (3)
Андрей Голов (19/06/2025)
Беннетология
Подолом безупречной белизны
Она сметает остинские сны
Со скал, составивших гранитный куб,
Похожих на лохмотья ветчины
И хриплые октавы медных труб,
То бишь букцин. Зиянье пустоты
Прекрасней рукотворной красоты
И тесаных причуд архитектуры.
Когда сердца и помыслы чисты,
Им более к лицу овечьи шкуры
И козий сыр, и простенький батист,
И кельтских рощ щеглиный пересвист,
И пиктский вереск, и смиренный тмин,
И куртка, в коей местный трубочист
Сползает с крыши в простенький камин
Отца мисс Лизи. Чинный диалог
Ваз с книгами и ящиками – строг,
Как взгляды леди Кэтрин на марьяжный
Потенциал девиц, ее порог
Переступивших с кротостью вальяжной.
Я предпочел бы Мэри Лукас. Но
Экранизация и есть кино,
То бишь служанка рыхлого сюжета,
И, видно, посему ее вино
Слащаво, как кофейная конфета,
И не пьянит горячей страстью. Пыл
Здесь утоляют брызгами чернил
И скрипами паркетов в ритме жиги,
О коих даже старый англофил
Не вычитает в главах скучной книги.
А Парки на заставках вьют и вьют
Нить пустяков, резонов и причуд,
Житейских взбрыков и плебейских фронд,
И мир, что отражает тинный пруд,
Лелеет кельтско-саксский генофонд
На личике мисс Лизи. Местный сплин
Смыт линиями Манью и Насрин,
Простертыми на скалы Альбиона,
И возле бедер пенится муслин,
И глазки смотрят цепко и влюблено
На блеск гиней и полумрак аллей,
От коих щечки светятся алей –
И пылкий Дарси, тратя состоянье,
Как в арку триумфальную ромей,
Главу спешит продеть в хомут венчанья.
Иверская икона Божией матери на горе Афон
Тропарь ко Иверской
Из афонских калив колею проторив
В Третий Рим, ко святыням его куполов,
Ей, Владычица, встань на Неглинный обрыв,
Распахнув очеса на молитвенный зов.
Скоростопная слава твоя по Руси,
Как калики, пройдет, Светлый Лик возлюбя.
Аще ж недруг дерзнет – кто Бог Велий еси,
Яко Бог наш, творяй чудеса от тебя!?
Хрия русских акафистов рвется к твоим
Рдяным ризам и Сына стопам Твоего.
Аще прянет на Русь богоборческий дым –
Ни единый Твой образ не бросит сей Рим,
И не вынесет нимбы свои из него.
Фонари не устанут сиять над Москвой
О изрядстве целений твоих и чудес:
Ты ж, Вратарница необоримая, стой
И блистай неизбывной своей лепотой
На воротах, взлетевших орленой главой
У российского края Христовых небес.
Фламенко
Фиал всегда наполнен до краев,
Любовь – всегда запретна и желанна,
А Лопе приглашает донна Анна,
Молитву претворяя в пыл и зов.
Еще незыблем кафедрал и кров
Над танцем пламени и стеблем стана –
Куда ж ты льешься – тайнопись фонтана
О дохристовых абрисах богов?
Мистериальность длани и пяты,
Алей и пламеней неутолимо,
Радея исступленью красоты!
Иберию и гордый Карфаген
Не затоптали легионы Рима;
Еще клокочет африканский ген!
Япония
Пепел
Доспехи убитого самурая
Грешно на себя напяливать. Пробоина,
Будь она даже с булавочную головку,
Всё равно разрастётся с ворота Расёмон
И непременно притянет на закате
Стрелу или звёздочку ниндзя. Честь –
Если смотреть с верхней ступеньки бусидо –
Вовсе не категориальная абстракция
Или этический археологизм. Взмах
Кисти над тушечницей и меча над врагом
В сущности, одинаково преданы красоте
И одинаково безукоризненны. Синтоистский
Храм на семи богах и четырёх столбиках,
Сочащийся надтреснутой бронзой
Гонга или подков нового сёгуната,
Не запрещает и не благословляет убийство,
А просто стоит вдоль Пути – и не удосуживается
Иметь собственное мнение о смерти. Смерть
Может быть на удивление красивой,
Особенно если кинжал для сепуку
Вошёл в даньтянь под оптимальным углом,
Предсмертное танка вышло тонко аллитерированным,
А у помощника ни дрогнула ни память,
Ни большой меч. Утончённая
Эстетика ухода сродни саду камней:
Ибо, как ни напрягай подсознание,
Всё равно что-нибудь упустишь из виду,
И это-то тебя и спасёт – хотя бы
От банальной агонии. А огонь,
Как всегда, будет окончательно прав,
Хотя бы – в отношении пепла.
Ямато
Выхватывая меч из-за спины,
Не повреди серебряной луны:
Она и без того слегка щербата,
Как красоты случайная цитата
На дзэнском свитке каменной весны.
Смотри: у хижин, вжавшихся в овраг,
Доспехами гремит разбитый враг,
А возле неба, у земного края
Никчемную победу защищая,
Пять самураев подняли свой стяг.
Их было семеро – но два меча
Об эту явь сломались сгоряча,
И души их, с Амидою повздоря.
Смешались возле Западного моря
С холодной пеной горного ключа
Зачем китайцы принесли гунъань
Сюда, где вишня утреннюю рань
Устало осыпает лепестками,
А пагоды в тени растят веками
Среди камней Ямато кустик чань?
Здесь пушки заросли пушистым мхом,
И чай не помнит ни о чем плохом,
Настаивая на смятенье влаги
Угрюмую бессмыслицу отваги
И хруст бумаги, превращенной в дом.
Блюди свой садик, воин-душегуб!
Да не смутит тебя рыданье труб –
Архангельски-воинственная тема –
Как только Рыба-Меч из Вифлеема
Плашмя и вскользь коснется твоих губ.
Китай
Цилинь*
Цилинь – из кости, под резным седлом –
В мифологемы ханьцев напролом
Врывается – и топчет пустоту,
Всей мистикой приставшую к хвосту.
О, лемурийцев древняя стезя!
Как ты переплелась с Путем Тянься –
С неизреченным Дао, чей виток
Сопряг спираль Вселенной – и висок
Любимейшей наложницы поэ-
та, редуцирующей бытие
По принципу тонических долгот,
Край коих так напоминает брод,
У коего цилинь в святой грязи
Возник и чешую явил Фуси,
И далее – по мифу. Но резец
Всегда предполагает, что творец,
Им красоте радеющий – знаком
Не только с тривиальным мастерством
И полагается скорее на
Иератические письмена,
Бредущие вслед дао сквозь века,
Хоромы, треск мечей и тростника,
Сквозь лунный луч на девичьей щеке
И влажный след цилиня на песке.
__________________
Цили́нь (кит. 麒麟, пиньинь qílín) или кири́н (яп. 麒麟, кор. 기린?, 麒麟?) — мифическое существо, известное в китайской и других культурах Восточной Азии. (Википедия)
ТРЯСОГУЗКИН ЗАКАТ
Трясогузка, неспешно вышагивающая по коньку
Прозаически шиферной крыши,
Напоминает камень из озера Сиху –
Драконий клык, что задран пострашней и повыше
Над челюстью чанъаньского сада. Млеющие цветы
Галантного сорта и мутантного колорита
Жмутся к дому негромкой экзегетикой красоты,
Искоса роняя в ржавое корыто
Достоевскую формулу. А возле окна,
По ту сторону от непосаженных вязов
Небритоскуло читает грушенькины письмена
До второго Спаса римлянин Карамазов.
А сынок его младший – благой тезоименит
Втораго из ангельских тезок Божия человека –
На пороге Runet’a грызет и грызет гранит
Святоотеческой хрии. Закат-калека,
Туче отдавши половину своих лучей,
На другой ковыляет к западным экуменистам.
И комариный танцующий ручей
Китайчато прорекает, что ясным и чистым
Будет шаньшуйный свиток завтрашнего денька,
Даже если тушь по нему мы слезинкой размажем.
И трясогузка, вспорхнувшая с конька,
Любезничает с луной своим голубым плюмажем.
Ян Вермеер Делфтский –
«Девушка с жемчужной серёжкой»
Чтобы зачерпнуть бытие
Кистью, мастихином и плошкой,
Выпроси у Бога ее –
Девушку с жемчужной сережкой.
Выпроси, как чистый глагол,
Чтоб она, Кальвина послушав,
Вымыла и ставни, и пол,
И твою усталую душу.
Лед по-вдоль канала коньки
Весело расчертят и скрипнут,
И менял пустые зрачки
К гульденам и шиллингам липнут.
В пухлые, как бочки, тела
Пиво извергается, пенясь,
А она сидит у стола –
Виргина, Вирсавия, Венус.
А она молчит, как порыв
Тьмы в пустынной кирке стать светом,
Арку робких уст приоткрыв
Верой, обещаньем, запретом,
Чтоб не осквернил блудодей,
Спуску не дающий и дочке,
Вечность, заключенную в сей
Хрупкой, как любовь, оболочке.
Суета сует влет и вплавь
Тщетные справляет законы.
Камерою обскурой явь
Заперта в холсты и картоны.
Спрятавшийся в празелень мха,
Амстел перед биржей немеет,
И ночных дозоров труха
К жемчугу пристать не посмеет.
Горлинка сидит на шесте,
Небо расчертивши круженьем.
Господи, за что красоте
Искусом служить и спасеньем!
И покуда мечутся дни
Между святостью и оплошкой –
Ангельским крылом осени
Девушку с жемчужной сережкой.
Вино
Вино, налитое в чашу и разбавленное водой
В любой пифагорейской пропорции,
Перетекает в желудок и начинает с тобой
Играть в необратимый обряд адсорбции
Дольних печалей и высокопарных скорбей,
Дабы выдавить их в незримое
Измеренье, к которому карабкается скарабей
И шуты обращаются мистической пантомимою
К захожим богам, усевшимся на алтарь
Математически выверенной Аттики,
Чтоб преподать ей какой-нибудь финикийский букварь
Или египетские геодезические квадратики,
Дабы она, былые святыни свои осмеяв
Велеречивым чином проскомидии,
Приняла Благовестие и Синайский устав,
И вкушала кальмаров, кислицу и мидии
На нестрогом апостольском полупосту,
Дондеже летаху серафимы,
Сохраняя свою языческую монастырскую красоту
Под кокетливо черно-белым куколем великия схимы,
И в уставно-лемаргствующее разрешенье на вся (оно
Поверяется собственною волею)
Вкушала разбавленное водицей Метéор вино
(Как и водится, три отеческих красоули, не более).
9.I.
Сюрлепорты[1]
Этот мир просвещенный – и божий, и ничей –
Так богат красотою и прелестью просторной,
Но она ускользает от девичьих очей,
От лорнета старухи, что дремлет и шали черной.
И газон бирюзовый, что под луной простерт,
И влюбленные розы, и томные левкои
Неотменно подметит и вставит в сюрлепорт
Упоительный мастер наметанной рукою…
Гиацинты увянут и клены облетят,
И куртины укроет бесшумный саван снега –
А на легких проемах летящих анфилад
Ни на миг не прервется
Сиреневая нега.
И зимой безысходной так сладостно опять
Полистать у камина Горация и Плавта
Или к чаю собраться – и взором обласкать
Этот масляный призрак
Любезного ландшафта…
И пуская у соседей съезжают парики,
И зрачки заискрятся игривей и моложе,
А змеистая рама напомнит завитки
Кос холопки прелестной
На жарком барском ложе.
Согреши и покайся[2], и сладкой суете
Заплати на прощанье ненищенские дани –
Ты ведь служить лишь этой мгновенной красоте,
К ней одной простирая холсты, пути и длани.
Лишь она дверь печали закроет на засов:
Но сама она тоже – всего лишь только рама
Для поблекших лохмотьев надежд и парусов,
Для случайного счастья и будничного срама.
Серов – «Портрет Иды Рубинштейн»
Не только в пенной влаге и не в тюльпанах мая
Таится луч спасительного света:
Нет, красота умеет змеиться, ускользая,
И ящерицей прыгать из багета.
Почти смеются губы, а из очей сочится
Неутоленной пылкости обида.
Ах, ласточка и кобра, голубка и волчица,
Над пустотой распластанная Ида!
Надменно-беззащитна, как лепестки акаций,
О чем поет рука ее, владея,
Той тайной, что так чтили шумеры и аккадцы
И в гневе проклинала Иудея?
О чем роняют на пол роскошных мантий груды
И Клеопатра, и Семирамида?
О чем на хрупких ножнах мерцают изумруды,
О чем нефрит холодной плоти, Ида?
О чем молчат и плачут колючие колена
И, словно лань, трепещущее лоно,
Как иероглиф страсти, не ведающей тлена,
Начертанный рабами фараона?
О том ли, что все земли Амона и Аллаха,
И хмурые обители Аида
Не стоят даже вздоха, не стоят даже взмаха
Твоих ресниц, мучительница Ида?
О нет, не зря он длится – оцепеневший танец,
Из клетки жестов душу выпуская:
Не все, что было прахом, бесследно прахом станет,
Не все развеет суета людская…
Старая церковь
Церковь с разбитым куполом – памятник немоте,
Приговоривший к себе Третий Рим и четвертую Трою,
И островок окрестности, тоскующий о кресте,
От него не открещивается каркасами новостроя.
А сноп рассветных лучей, означающих благодать,
Проскальзывая по обезглавленным главам,
Выводит знаки, которые одинаково тщетно писать
Компьютерным картриждем и писарским полууставом.
Но их читает пристально, как вещую лепоту,
Сквозь мерзость запустения и полынной метели
Девочка, словно Русь, стоящая кротко по ту
Сторону крещальной купели.
И прямо над срезом купола, вспарывающего мрак,
Чтоб воссиять нимбу архангельского ореола,
Пролётное облачко над ним зависает, как
Ангел-хранитель престола.
Ах, малышка, разгляди его тень в тиши,
Вверенной скверной этому чистому мигу,
И первой молитвой душу свою впиши
В свиток благоволения, в Голубиную книгу,
И сердцем восполни пепел, пробел, проём
В храме пространства под скинией голубою –
И, словно слепой старец за чистым поводырём,
Осквернённая Русь пойдёт к Христу за тобою.
Калива
Зде правило долго длится
И скуден хлебный укрух.
И раз скрипят половицы –
Радеют колени и дух.
Зде веруют не о вере,
Зде ценят не лепоту:
Раскрывши души и двери,
Здесь молятся ко Христу.
Зде по византийским датам
Ночь числят и тишину:
Хоть мир за оконцем щербатым
В гордыне взлез на Луну.
Но зде, у порога рая,
Геронты свой орос творят
И, в пол брады уставляя,
Взирают на ликов ряд.
Вся будет, что может статься,
Омыется и убелит.
И ведают только старцы:
Зде с ними Он рядом стоит.
Иконное исповедание
Верлибрические терцины
Плоская лепка складок на бедрах стоящих апостол,
утешение взора – ассист:
еже есть сказуемо – блики Фаворского света,
нить бытия в приснодевственных перстах Богоматери
на апокрифическом изводе Благовещения,
лещадки с лошадками – отрада Флора и Лавра –
и, разумеется, непостижная шапочка на главе
батюшки Спиридония Тримифунтского.
Се – нетварное рукотворствие,
спасение санкирем и темперой,
молитвословие киноварью, киновия лепоты
в лапотном мире плугатарей и рыбников,
чьи старцы отличествуют от святых апостол
лишь тем, что прожили долее оных
и меньше землицы обошли,
но тоже несумнительно видели Христа Бога.
Се – исповедание для философов и простецов,
бабушек, бающих невесть что и о ком,
и глазастых кошек, усевшихся на подоконнике
посреди гераней и прошлогодних верб,
чтобы зачерпнуть ноздрями ладан,
принять одну из коптских дохалкидонских поз
и пренебрежительно – с аналоя своей чистоты –
глянуть через плечо на кудлатого пса за оградой.
И когда эти доски в закопченной олифе,
безмолвно ораторствуя, начинают чин обновления –
с яви словно сползает завеса,
и левкас, аки протоиерей с двумя «отверстиями»,
являет миру нечто бесхитростно неотмирное,
держа его своими благостными ладонями,
потрескавшимися, словно кожа на дланях мучеников,
еже умучены в Декиево гонение.
22.II.
Последние публикации:
О красоте и любовании ею (2) –
(10/06/2025)
О красоте и любовании ею (1) –
(04/06/2025)
Великий пост –
(14/04/2025)
Хвостатый сонет о ёжике –
(13/02/2025)
Цикл «Сонетина» из «Попытки к бытию» –
(10/02/2025)
Свет –
(06/02/2025)
Святой Серафим! Моли Бога о нас! –
(16/01/2025)
Три лика Греции –
(31/12/2024)
Стихиры об испрошении архипастырской благодати –
(13/12/2024)
ФОТИАНДР МЕТАНОИК. Сказание о коне, иже не нем –
(25/11/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
