Комментарий | 0

О красоте и любовании ею (2)

 
 
 
 
 
 
 
 
          Зосима и Савватий
 
       Погляди, как, клочками облаков
Заслоняясь от бесовых объятий,
К валунам непоклонных Соловков
Подплывают Зосима и Савватий.
 
       Явь дрожит, как скорлупка на волне,
И предызбранной манит красотою,
А у старцев, укрывшихся в челне,
Только крест – и в душе, и за душою.
 
      ЗОСИМА И САВВАТИЙ | это... Что такое ЗОСИМА И САВВАТИЙ? С хлябью вспененной ратует весло,
К цепким взорам притягивая берег,
Где пространство ещё не обрело
Образ истины, соприсущий вере.
 
       Но не зря здесь стожаров письмена
Книгу Света избранникам открыли,
И, как в храме, душа осенена
Вещим реяньем ангельских воскрылий.
 
       Ибо – здесь топоры молитв врубать
В толщу стуж, и скорбей, и лихолетий,
И, апостольским рыбарям под стать,
В мир закидывать истовые сети,
 
       Над посевом молиться на заре
И хребет подставлять под коромысло,
И веками в берестяном ведре
Носить влагу светящегося смысла,
 
       И весь век не щадить души и плеч,
Воспоследовав тени серафима,
Чтобы камнем и золотом облечь
То, что сердцу и так давно уж зримо.
 
 
 
 
           Бортнянский
 
 
Как вы гордо возноситесь из праха –
Колоннады, владыкам напоказ,
А музыки взволнованная птаха
           Улетает в лазурь выше вас...
Ах, Бортнянский, учитель и целитель
Мимолётно отчаявшихся душ,
Италийских гармоний пригласитель
           В петербургскую пышную глушь!..
Ну, откуда он так воздушно знает,
Чем решится баталия в конце,
И о чём так порывисто гадает
           Та графиня в лиловом чепце?
И куда марширует, как игрушки,
Лейб-гвардейский, слегка подпивший, взвод,
И о чём милой барышни подушки
           Вновь проплаканы ночь напролёт?
А ведь надо ещё, порхая фертом,
И собою остаться хоть чуть-чуть,
И уважить епископа концертом,
           И фелицыной спеси кивнуть,
И бельканто, пленительным и быстрым,
Одолеть византийский рой витийств,
И с мальтийским курносеньким магистром
           Хоть валторновым маршем сойтись...
Нет, не только ремёсла и науки
Осеняет бессмертья благодать,
Если можно на рдеющие звуки
           Все осколки судьбы нанизать.
И не только застывшей красотою
Отмыкаются смутные века:
Мир спасут и надрывный вздох гобоя,
           И порхающий призрак смычка...
 
 
 
 
         Аглицкие парки
 
Боже мой, как приелась прямизна!
      Брось линейку и ножницы, садовник:
Пусть сосна размахнётся как сосна,
      А шиповник кустится как шиповник.
Сколько ж можно лесную благодать
      Расставлять, как фигуры в позитуры,
И в шары да квадраты загонять
      Беззаботность нетронутой натуры?
Интриган и притворщик, век-старик,
      Ты в усладу пресыщенному глазу
Барбарис, как болонку, стричь привык,
      А из ивы печальной ладить вазу.
Но румян твоих выцветшая пыль
      Лишь смешна на ветвях и майской травке.
Как он прав, упоительный Делиль:
      Красота не нуждается в поправке!
И никто не поймёт вечерний всхлип
      Загрустившей невесты-перестарка,
Кроме древней черёмухи да лип
      В томной прелести аглицкого парка.
Здесь так сладко – забыть про ворох дел
      И, в аллеях не шествуя манерно,
Поворчать на непышный свой удел,
      Полистать Богдановича и Стерна,
И, влача за собой нескучный взгляд,
      Словно шлафрок несброшенный из спальной,
Умилиться мычанью тучных стад,
      Столь похожих на задник театральный,
И – не гнуться в поклоне пред судьбой:
      Ведь на свете, где радости так редки,
Ты спокоен и можешь быть собой
      Хоть на тропке от вишен до беседки...
 
 
 
 
 
           Боровиковский
 
 
От монашеской святости московской
Пугачевской Руси почти невмочь:
Слаще косточки пляскою хлыстовской
Поразмять. О, ее совсем не прочь
Славный мастер парсун Боровиковский.
 
Девы смотрят застенчиво и страстно,
Но, хоть их красота – нагар свечи,
Боже мой до чего она всевластна!
Корабельщик хлыстовский, помолчи:
Твоя проповедь тянется напрасно.
 
Миг – и вновь с вожделений облетела
Богоборства сухая шелуха,
И княгиня томится оробело,
Липкой сладостью свального греха
Услаждая раздрябнувшее тело.
                                                                                                                                                                          Портрет Лопухиной (фрагмент).  В. Боровиковский, 1797 г.
И шепнут об утехе трианонской
На холстах отуманенных твоих
Блеск Нарышкиной, прелести Волконской:
Ты ведь в Евиных ризах видел их
На радениях в горнице сионской.
 
Не тревожься, сановник неподкупный:
Эта томная нежность холодней,
Чем на бархатной коже – жемчуг крупный –
Но мятущийся обморок очей
Все расскажет об этой недоступной.
 
Как служить Тебе, Господи Иисусе?
Будет кисть исступленна и скупа
И застынет в пленительном искусе
Нежной плоти святая скорлупа:
Жаль, не каждый зрачок ее раскусит...
 
 
 
 
 
           Синяя тайна Гжели
 
Синяя тайна Гжели. В пламени корчится глина
                Судорогою формы вспоминая небесный кров
                И крылышки райского павлина,
                Готового вспорхнуть с гностических лепестков
 
Древнего древа, чьих семян медвяная стая,
     Прорастая задумчиво сквозь резную ладонь сна,
     Превращается в Сирина и мистическим клювом читает
     Синие взлохмаченные письмена
 
Влесовой книги, бесспорной, как знак вопроса,
     И синих голландских изразцов,
     Коими вор Данилыч из-под государева носа
     Ублаголепил первый из питерских дворцов,
 
Где веницейским зерцалам и мейсенским фарфорам,
     И севрским амурам, на коих дохнуть жаль,
     Так славно составлять свой заморский кворум,
     Покуда белотелая русская даль,
 
Как гостья в доме своем приуютившись с края;
     Душу свою отпускает в купола, купины и цветы,
     Из глины и неба извлекая
     Кубический корень красоты,
 
О коей, накинув на плечи полушалок зябкой метели
     И несбыточной радости улыбаясь навзрыд,
     Эта синяя тайна Гжели
     Так велеречиво молчит.
 
 
 
 
 
     Интерьер в стиле классицизма
 
      Попугай, зацепившийся хвостом
За изгиб геральдического древа,
      Червяков оставляет на потом
И любуется девой, ибо дева
      Замечательно смотрится в тени
      Псалмословий и светской воркотни,
Не пугаясь ни ангела, ни дэва.
 
      Впрочем, дэвы не трогают её
Афоризмом мистического быта,
      На “Персидские письма” Монтескьё
Опустив запылённые копыта
      И любуясь одной из критских ваз,
      Чья текучая сущность, напоказ
В мир излитая – миром не допита.
 
      Над камином пригрелся барельеф,
Где герои в набедренных повязках
      Изливают в пространство пыл и гнев,
Умоляя стихи не вязнуть в связках
      И вещать о минойской старине
      На латыни, ассурском и койне,
Слепки страсти храня в разбитых масках.
 
      Колесницы скрипят в ахейский рай
По лучам идиллического лета,
      Но всё то, о чём деву попугай
Умоляет – обречено на вето,
      Ибо губы – губители цветка,
      Ибо миг отворяется в века,
А спросивший уже не ждёт ответа.
 
 
 
 
                            Флейта
 
Неторопливой струйкой дыханье из губ излейте,
И веера и крылья время расправит само,
И ручеек Версальский выплеснется из флейты,
Помнящей Марсия и кудрявый парик Рамо.
Телеманн и Бах сочащимся нотным фаршем
Капустные листья партитур и ушей набьют
Да и распахнуто-павловским и фридриховским маршам
Фельдфебельскую мозоль ботфорты стенок жмут.
Пускай они прошаркают гавоты и менуэты,
А то уж давно не терпится щеглам и дроздам
Передразнивать эти влажные флажолеты
В церемонной тени боскетов и томных дам,
Веерами цитат обмахивающихся цветисто,
Из-под румян и мушек устыдившись опять,
Что белая горлинка сидит на камзоле флейтиста
И – не собирается никуда улетать,
Пока не узнает, чтó там – спинет или шпора –
Перезвоном подталкивает по паркетам цепочки пар,
И пьет старинный ликер пунктирного соль-мажора:
Видите, как на горлышке пульсирует перьев муар?
 
 
 
 
                       Снейдерс
 
                    
          ÐÎÑÑÈÉÑÊÈÅ ÏÀÐÑÓÍÛ
 
Портерт Алексея Михайловича "Тишайшего". Воронеж. 
Музей им Крамскогою Первая четверть XVIII века
 
         
  Стихира к Тишайшему
 
Иконописцев подпапежный пыл,
     Плоть византийску выпустив из рамы,
Стяжал экуменический улов.
А Алексий Михайлович любил
     Высокие ступенчатые храмы
И купола (побольше куполов).
 
Сомы в запрудах развели усы,
     Полуглумясь над постником суровым,
Всласть возлюбившим просфоры да квас.
Три службы в день, да святцы, да часы,
     Татаровья, поляки, свеи – словом,
И делу время, и потехе час.
 
Кир Никон книгоправство ладить рад;
     Скрипит Псалтырь: читай, кому охота,
Пока глаза не выел черный дым.
Жены исправно детушек плодят
     И скачет соколиная охота
В блаженных рощах мифа «Третий Рим».
 
Трех вавилонстих отрок житие
     Во комедийной храмине пылится:
Ничто же развлекаху о посту.
Но немцы прелагают Молие-
     ра на стихиры, коими столица
Трактует феатральну красоту.
 
Раскольницы, духовный блуд творя,
     Рекут, что ушаковство – не икона
И боле на Москве священства нет.
Молися за Тишайшаго царя,
     Московско царство греческа закона –
И Бог тя да покрыет и спасет!
 
О бунт, как страшен медный твой оскал!
     Блюдись, да вера не прият остуды
Под сводом мироваренных палат.
А Никон свой клобук уж пометал,
     Радеют самобратия Лихуды
И Симеон творит свой вертоград.
 
Коль мудр – не завещай вражды врагу:
     Языки пусть, склевав благие крохи,
К престолу возлетают чередой.
Как странно умирать на берегу
     Одном судьбы, эстетики, эпохи,
Швырнув вполсилы камень на другой...
 
 
 
 
                  Князь Мышкин
 
Бедный князь Лев! Каллиософия Досто-
евского не пощадила сословия твоего:
Желтый дом – не спасительней погоста
И вряд ли целомудренней его,
Ежели красота барашком на жертвенном ложе
Прообразует счастья несбыточные рога,
А тебя облачит в смирительный саван рогожи –
По имени твоего побратима или врага.
Но это еще не сегодня, ибо сегодня
На льва не слетелось семейственное вороньё
И красота – искупительница и сводня –
Оскверняет Россию и освящает ее.
Воистину – есть что делать средь святорусского праха,
На который Спаситель ризу Свою простер –
И помнят нездешнюю поступь Мышкина-Машиаха
Волны швейцарских эрзацев галилейских озер.
Мистике росчерков покорствующая Россия
Талесом епанчей фарисейски встретит тебя:
Ты выйдешь на проповедь, красотослуживый мессия.
Истину падшей плоти паче души возлюбя.
Но искорка духа вспыхнет в плотском оскале
И Маркову Льву сфинксовы крылья воздаст,
Ибо и в «Филокалии» рудимент почитанья Кали
Проскальзывает сквозь ушко книги Экклезиаст.
А впрочем – зачем тебе ниша анахорета:
Новый Израиль кресты прочит таким, как ты –
Ты промелькнешь над Русью, как апостольская комета,
Свидетельствуя сердцем Евангелие от Красоты,
Которой дела нет до Ставрогинских вопросов
О сути мирогармонии – ю же выну и присно зрим –
И пред которой первый российский каллиософ
Феодор молится Логосу вневербальным словом своим.
 
 
 
 
 
              КОРОВИН
 
Лунный ли камень равен
           Луне, вплавленной в серебро?
Salut, Константин Коровин –
           Российский римейк Коро!
Мазок летит, как номисма,
           Царьграду брошена вспять.
Перчатку импрессионизма
           Передвижникам ли поднимать?!
Еще демиургствует Репин
           И Врубель плавит металл -
А мир без цветных царапин
           Изнежился и устал –
И пусть в шевелящейся раме
           Метастазы сиреней цветут:
Но дело в том, что время –
           Лишь совокупность минут,
Сиречь – мазков. Россыпь манны
           Белилам твоим сродни –
Но черные тетраграммоны
           Свирепо торчат из тени.
Борта Соловецких карбасов
           Иконней стоят и святей –
А лядвия мелких бесов
           Купают красных коней.
Но сколько бы в душу и стомах
           Они ни всадили свинца –
 
Мир празднствует в хризантемах
           И пьет Красоту до конца.
 
 
 
 
                   МАНТЕНЬЯ
 
Мессер Мантенья, вы – не монтаньяр
И не Монтень с его скрипучим стилем:
Инакий тáлант вам и Божий дар
 
Отпущен бысть. Вы словно бы гостили
В Вифании, где свят земной туман,
И в Галилейской хляби омочили
 
Сандалии и кисти. Иоанн,
На предстоящих руки простирая,
Не от себя глаголет, одеян
 
Смиренья вретищем. Жена младая,
Припав к Снимаемому со креста,
Не мыслит, сколь близка она от рая
 
И края дольней меры. Красота
Спасает грады овамо и семо,
И благодати горняя мета
 
Приосеняет их от Вифлеема
До Рима и Венеции. И лев
Святого Марка в ночь вперяет немо
 
Пророчество о прежнем, ввысь воздев
Петра и Павла вещие скрижали.
А сей бутон – для вдов честных и дев
 
Распустится спасеньем от печали
И исцелит всех страждущих окрест.
Недаром вы пред Господом держали
 
Кисть в пальцах, на груди и в сердце – крест.
 
 
 
 
                     Рокайль
 
Красотка на просиженном диване
Полулежит в рокайлевой нирване,
           Извечным диспутом мифологем
И либидо утолена на целых
Пять-шесть часов, о коих поступь стрелок
           Почти забыла. Грозный Полифем
 
Все мечется по берегу рельефа,
На парус одиссеевского нефа
           Прожженную глазницу наводя.
А регулярный парк лелеет лето
И отсекает ветки у боскета.
           Текучая эротика дождя
 
Нежнее пышной чувственности складок
Всласть воспроизводящих беспорядок
           В кармане, королевстве и душе.
А будущего детская игрушка,
Разбухшая под локтем, как подушка,
           Уже у рока на карандаше,
 
Счету, прицеле, в общем – накануне
Истерики событий, новолуний
           И новосчастий, что по всем орби-
там наезжают на бутон покоя,
Суля и проча что-нибудь такое…
           Ну, а пока – любуйся и люби.                                                                                      Француа Буше. Пастораль.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка