Онтологические прогулки

Как и Шопенгауэр, а также ряд других мыслителей (например, Аристотель и Спиноза), Гартман утверждает, что удовлетворенность жизнью в чисто отрицательном смысле, т.е. в смысле отсутствия страданий, есть наивысшее возможное для человека счастье, по сравнению с которым удовлетворенность жизнью в положительном смысле, т.е. в смысле наличия наслаждений, есть просто химера, призрак, ведь с положительным счастьем, которое и без того призрачно ввиду того, что по своей природе непродолжительно, связано столько горестных обстоятельств, что обладанию положительными благами, т.е. наслаждениям, лучше всего предпочесть чисто отрицательные, т.е. стоящие на точке безразличия в ощущении, блага. Отсюда Гартман выводит, что всякая жизнь пребывает ниже нулевой степени ощущения и поэтому определенно хуже небытия (и в этом смысле всякая жизнь есть зло), ибо никакая жизнь не может быть абсолютно счастливой даже в чисто отрицательном смысле. Гартман, как и Шопенгауэр, справедливо определяет молодость, здоровье, свободу и обеспеченность как величайшие блага жизни, но при этом (опять же, как и Шопенгауэр) не менее справедливо расценивает эти блага как чисто отрицательные, поскольку сами по себе они не имеют никакой реальной ценности, имея таковую ценность лишь постольку, поскольку они есть просто исходные пункты в наслаждении, тем более что даже в этом смысле эти блага имеют ценность ровно постольку, поскольку они рассматриваются в единстве друг с другом, а не по отдельности.

Гартман рассматривает труд как зло, необходимое для того, чтобы избежать еще больших зол в виде нужды и скуки. У подавляющего большинства людей значительная часть их жизненного времени занята трудом, и ценность времени, свободного для того, чтобы посвятить его досугу, сознается ими тем больше, чем больше это время идет по контрасту с тем временем, что посвящается труду, между тем как излишек свободного времени рождает праздность, неразлучным спутником которой является скука, и эта последняя, как справедливо отмечает Гартман, может быть настолько мучительной, что индивидуум начинает даже радоваться страданиям, со скукой не связанным. Следовательно, даже если индивидуум от природы имеет склонность к труду, которым он занят, и вследствие этого сам процесс труда дает ему моральное удовлетворение, необходимо согласиться с Гартманом, что никто не имел бы побуждения к занятию трудом, если бы не висящий над ним дамоклов меч нужды или скуки. Что же касается удовлетворенности трудом с его физической стороны, то она зависит от того, дают ли результаты труда средства, необходимые для того, чтобы обеспечивать себе более или менее достаточное существование, но сами по себе эти средства есть вовсе не реальные блага, а только исходные пункты в наслаждении, тем более что очень незначительное количество людей может похвастать тем, что результаты труда дают им заработок, необходимый для того, чтобы обеспечивать себе жизнь в достатке, не говоря уже о зажиточности. Сам по себе процесс труда дает значительно больше недовольства, чем удовольствия: подобно тому как очень незначительное количество людей может похвастать тем, что трудом они добывают себе жизнь в достатке, точно так же очень незначительное количество людей может похвастать тем, что в процессе труда они испытывают моральное удовлетворение, поскольку людям в их подавляющем большинстве приходится заниматься тем или другим трудом просто в силу нужды, которая, в свою очередь, чувствуется очень горько. Но даже если человек, занятый трудом, испытывает в процессе него моральное удовлетворение, в лучшем случае оно может лишь уравновесить то недовольство, которое происходит вследствие физического утомления, и для подавляющего большинства людей это последнее в лучшем случае лишь уравновешивается возможностью отдыха в свободное от труда время, а в худшем – для очень и очень многих людей физическое утомление в результате занятия трудом и вовсе перевешивает, причем этот перевес зачастую оказывается настолько значительным, что по итогу он приводит рано или поздно к изнеможению с вытекающими отсюда болезнями, даже смертью, которая есть реальное зло для тех, кем это зло испытывается как боль утраты близкого им человека. Этот вред, приносимый трудом, лишь в очень незначительном количестве случаев хотя бы просто возмещается тем заработком, который относится к числу результатов труда, а для подавляющего большинства и вовсе усугубляется необходимостью взаимодействия в процессе труда с другими людьми, общество которых есть реальное зло, и это зло мы вынуждены терпеть потому, что объективно, т.е. сами по себе, не можем быть одни, т.е. по своей природе все мы, люди, являемся стадными животными, необходимость выживания каждого из которых имеет своим результатом объединение всех их в то, что и зовется обществом. 

Казалось бы, беспристрастное рассмотрение человеческой жизни со столь существенной ее стороны, как труд, само по себе должно быть достаточным, чтобы признать безо всяких околичностей, что жизнь есть скорбный путь, и что не жить поэтому определенно лучше, чем жить. Но Гартман принимается за рассмотрение человеческой жизни и с других ее сторон, чтобы показать, что каждая из них лишена позитивной ценности, и свой обзор он начинает с голода и любви (половой), справедливо утверждая, что, если не удастся спасти ценность индивидуальной жизни, рассматриваемой с этих ее сторон, то и в других ее сторонах эту ценность спасти не удастся. Что голод, как потребность в пище, удовлетворение которой необходимо индивидууму для его выживания, есть зло, вытекает, по Гартману, уже хотя бы из того, что лишь в очень незначительном количестве случаев удовлетворение голода поднимается выше точки безразличия в ощущении, т.е. дает гастрономическое наслаждение, и это есть несомненный факт, поскольку, удовлетворяя голод, мы, как правило, лишь просто, грубо выражаясь, набиваем себе брюхо, почему, собственно, гастрономические наслаждения и ценятся нами достаточно высоко среди прочих радостей жизни. Сколь же призрачны сами по себе наслаждения от употребления вкусной пищи, можно увидеть по тому, что, как справедливо заметил Шопенгауэр, кусок, будучи проглоченным, перестает быть вкусным. Если же принять в соображение, что, с одной стороны, общая потребность человечества в пище все более и более возрастает по мере увеличения его численности, а с другой стороны, объективная возможность равномерного удовлетворения этой потребности значительно отстает от ее роста в лице постоянно нарождающихся на свет индивидуумов, следует заключить, что в данной стороне человеческой жизни даже по количеству недовольство берет верх над удовольствием, ведь лишь очень немногие (на общем фоне) в состоянии позволить себе питание вкусными и качественными продуктами, не говоря уже о частоте этого питания, в то время как подавляющее большинство людей предоставлено необходимости питания безвкусными продуктами, к тому же скудного качества. Но и по степени (в общей сумме) недовольство берет здесь явный верх над удовольствием, ибо вполне очевидно, что никакое изобилие в гастрономах не идет в сравнение с участью того или другого человека, обреченного на мучение голодной смерти. Да и сам по себе голод, тем более если он продолжителен, чувствуется достаточно остро, и даже гастрономическое наслаждение в лучшем случае лишь уравновешивает остроту столь неприятного ощущения, как ощущение голода, и то только тогда, когда голод продолжается сравнительно недолго, тем самым незначительно опускаясь ниже точки безразличия в ощущении, ведь гастрономическое наслаждение, как удовольствие от употребления пищи (постольку, поскольку таковое вообще имеет место), как нами уже было отмечено чуть выше, очень и очень непродолжительно (почти мимолетно), в то время как острота этого, несомненно, приятного ощущения является тем большей, чем более острым является голод, испытанный до употребления пищи.

С отрицательной расценкой Гартманом любви мы полностью соглашаемся, и что это так, читатель может увидеть по другим нашим работам (см. «Ценность любви в свете философии сверхсознательного», «В дополнение к размышлениям о половой любви»). Читателю, имеющему художественный вкус, мы настоятельно рекомендуем самостоятельное прочтение соответствующего отрывка из сочинения Гартмана, поскольку в данном отрывке его изложение (стиль которого, явно навеянный влиянием Шопенгауэра, и без того безупречен) подчас настолько вдохновенно, что может вызвать подлинное эстетическое наслаждение. Как нами уже отмечалось, любовь (половая) сама по себе есть просто наваждение (в переносном смысле этого слова), целесообразность которого, с точки зрения природы, состоит в том, чтобы, во-первых, один индивидуум в соединении с другим произвел на свет потомство, заодно предоставив ему попечение, достаточное для начала самостоятельной жизни, а во-вторых, произвел на свет возможно лучшее в своем роде потомство, и если первым объясняется любовь вообще, то вторым – предпочтение в любви именно такого, а не какого-либо другого индивидуума. Также нами отмечалось, что любовное наваждение в общей сумме дает значительно больше недовольства, чем удовольствия, а потому следует безо всяких околичностей признать вместе с Гартманом, что «любовь <...> сама по себе и для индивидуума есть зло». Пускай и не столь категорично, но та же самая по сути мысль передается замечательной цитатой Достоевского: «Велика радость любви, но и страдания так велики, что лучше не любить вовсе». Что же касается причины, ввиду которой тот или другой индивидуум, несмотря на все доводы разума, идет навстречу любви, вместо того чтобы избегать ее, как чертова соблазна, то причина эта, конечно же, состоит в одурманивающем сознательный рассудок влиянии полового влечения, без которого мудрая и поэтому изобретательная в средствах к достижению своих целей природа не смогла бы обойтись, и влиянием полового влечения, равно как и слепой надеждой на то, что в любовных делах фортуна улыбнется именно нам, – надеждой, без которой половое влечение было бы попросту бессильно в том, чтобы снова и снова одурачивать нас в нашем суждении о ценности любви, – объясняется тот факт, что для нас, несчастных глупцов, до последнего возможна, вопреки разуму, вера в любовь.

В сколь великой степени искажается половым влечением суждение индивидуума по вопросу о ценности половой жизни в целом и половой любви в частности, можно, как справедливо отмечает Гартман, увидеть по тому, что иная женщина снова и снова предается радостям любви, даже несмотря на то, что радости эти, и без того мнимые, стоят ей мук деторождения, которые настолько интенсивны, что по степени мучительности ощущения женщины при деторождении лишь немногим уступают ощущениям при сожжении заживо. Правда, в современном мире, особенно в той его части, которая называется цивилизованной, все более и более прогрессирует тенденция к так называемому планированию семьи, столь порицаемому ханжами, и эта тенденция, конечно же, должна приветствоваться, ибо: во-первых, женщина, которой по чисто моральным основаниям, указанным чуть выше, необходимо предоставить право решающего голоса по вопросу о деторождении (в тех случаях, когда вопрос этот ставится уже по факту зачатия), избавляется от того, чтобы снова и снова вставать перед моральной дилеммой между детоубийством в результате аборта и тем, чтобы плодить нищету (в тех случаях, когда уровень благосостояния той или другой семейной пары недостаточен для обеспечения потомству жизни, более или менее удовлетворительной по материальным условиям); во-вторых, женщина получает возможность предаваться радостям любви без опасения за то, что за эти радости ей придется расплачиваться столь непомерно высокой ценой, как мучение при деторождении. К тому же следует отметить, что суждения Гартмана о необходимой связи между счастливым (в так называемом общественном мнении) исходом любовных отношений и браком все более и более утрачивают актуальность ввиду того, что сегодня в цивилизованном мире институт брака, в другом месте (см. «Еще раз о ценности человеческой жизни в свете философии сверхсознательного») признанный нами злом, необходимым в целях предотвращения социально нежелательных последствий неконтролируемого удовлетворения полового влечения (таких, как, например, проституция), все более и более становится ничем иным, как социально-историческим анахронизмом.

Гартман справедливо отмечает, что одна сторона, как правило, любит сильнее, чем другая, и в этом смысле верно, что в любовных отношениях только один любит, в то время как другой только позволяет себя любить. Факт половых различий играет в данном случае немаловажную роль (хотя и следует признать, что здесь все индивидуально), поскольку женщина по своей природе нацелена в любви вовсе не на то, чтобы отдавать, а на то, чтобы получать. Вопрос, резонно возникающий в связи с этим, звучит следующим образом: что лучше – любить или быть любимым? Разумеется, отсутствие взаимности в любви, не так уж и редко встречающееся среди пар, и той, и другой стороне отзывается страданием, но страдание любимой стороны, которое сводится разве что к чувству вины за невозможность ответить взаимностью (оправданному лишь субъективно, т.е. в глазах любящей стороны, а не объективно, ибо, как говорится, сердцу не прикажешь), не идет ни в какое сравнение с тем страданием, которое испытывается любящей стороной, чувствующей себя незаслуженно обделенной и тем самым оскорбленной, даже униженной. Сколь болезненно неразделенная любовь сказывается на самооценке ее субъекта, не понаслышке знает только тот, кому этот негативный опыт довелось испытать, тогда как те, кому посчастливилось не проходить ни разу через ад неразделенной любви, могут, судя со своей колокольни, расценивать ее страдание как излишне драматизированное самой любящей стороной, и это отчасти справедливо, поскольку несчастная любовь есть в такой же степени трагедия, в какой она – комедия: если трагичность несчастной любви состоит в страдании ее субъекта, то комичность ее состоит в том, что страдание, испытываемое ее субъектом, есть не что иное, как страдание неудовлетворенного полового влечения (почему в обсценной лексике, если речь идет о безответной любви мужчины к женщине, это страдание и зовется известным образом), – влечения, которое лишь в сознательном представлении любящего индивидуума нацелено на невыразимое блаженство при соединении с любимым, тогда как в действительности оно нацелено на то, что интересам самого индивидуума безразлично, т.е. на то, что отвечает целям природы. Нельзя согласиться с Шопенгауэром, будто бы любящему без взаимности достаточно физически обладать любимым, чтобы почувствовать себя счастливым (см. «Мир как воля и представление», т. II, гл. XLIV), ибо наслаждение, на которое всякий нацелен в любви сознательно, есть наслаждение не только и даже не столько физического, сколько морального порядка, а что данное наслаждение имеет своим необходимым условием взаимность любовного чувства – это само собою понятно. Будь на самом деле так, как полагал Шопенгауэр, мы бы не встречали среди пар страдания неразделенной любви. Касательно же трагикомичности этой любви, отмеченной нами чуть выше, не будет лишним добавить, что соответствующее умонастроение замечательно передает композиция «Сны» российской рок-группы «Агата Кристи», где Глеб Самойлов с глубокой печалью в голосе, но при этом иронично поет в припеве:

После этих слов, как бы в ознаменование мрачной самоиронии, граничащей с отчаянием, раздается зловещий смех Глеба Самойлова, звучащий на фоне тревожной музыки, – смех, от которого, если вслушаться в него, бегут мурашки по коже.

          Впрочем, несчастная любовь есть не только та, где один любит другого без взаимности, но и та, где в силу тех или других причин, субъективных или объективных, или же тех и других одновременно, любящие не могут быть вместе, и в парах довольно часто встречаются случаи, когда один или даже оба состоят в паре с нелюбимым, долгие годы, а то и всю жизнь пребывая, явно или тайно, в несбыточных мечтах о любимом, – случаи, подтверждающие истинность слов Оскара Уайльда о том, что, когда сознаешь невозможность быть вместе с человеком, любить его можно бесконечно долго. Если один в паре искренне любит другого, подозревая о его моральной неверности или даже зная о ней, то ему эта последняя, конечно же, отзывается страданием, ибо любящая сторона в таком случае ощущает себя обманутой и покинутой, тем более что женщиной моральная неверность в любовных отношениях чувствуется в большей степени болезненно, чем неверность чисто физическая, которая, при всей ее предосудительности, для мужчины вполне естественна. Если в несчастной любви ее субъект все же испытывает наслаждение (ведь недаром страдание этой любви зовется сладким), то в силу не самой любви, которая сама по себе ничего, кроме страдания, ему не дает, а в силу ласкающей его измученную душу надежды на то, что волею судеб он рано или поздно соединится с любимым (или воссоединится с ним, если соединению предшествовало расставание), и даже если эта надежда будет оправдана в данном отношении (что, между прочим, далеко не факт), это не отменяет того, что надежда любящего на невыразимое блаженство при соединении с любимым, – блаженство, которым он денно и нощно грезит, и которое в его грезах воздает ему сторицей за перенесенное им страдание, – надежда эта не будет оправдана в любом случае, ибо счастье любви не может быть настолько же интенсивным, насколько интенсивным является ее страдание, не говоря уже о том, что счастье любви, как и положительное счастье вообще, по своей природе непродолжительно, тогда как несчастная любовь может с большим или меньшим успехом длиться сколько угодно, даже всю жизнь. (Ср. «В дополнение к размышлениям о половой любви».) Вот почему Петрарка, известный тем, что поэтизировал свою несчастную любовь к Лауре, сказал: «Тысяча наслаждений не стоят одной муки».

Как справедливо отмечает Гартман, лишь в очень незначительном количестве случаев любовные отношения приводят в гавань брака, что само по себе, правда, не является свидетельством того, что любовь не достигла своей цели в том, что касается благополучия индивидуума (тем более что объективно любовь такой цели и не имеет), но все равно весьма показательно в данном отношении. Не менее справедливо отмечается Гартманом и то, что: a) из всех браков лишь очень незначительное их количество приходится на долю тех, что заключены по любви (если относительно ситуации с браками в современном цивилизованном мире это положение и звучит сомнительно, то относительно той же ситуации в эпоху, современником которой был Гартман, истинность этого положения несомненна); b) лишь очень незначительное количество браков есть так называемые счастливые браки, и незначительность этого количества становится для нас тем более очевидной, чем более очевидным становится для нас стремление пар в силу тщеславия не столько быть, сколько казаться счастливыми, т.е. быть таковыми в пресловутом общественном мнении; c) из всех счастливых браков лишь очень незначительное количество их приходится на долю браков, заключенных по любви, тем более что эти последние если и являются счастливыми, то «не в силу самой любви, а только в силу случайного совпадения характеров и лиц, которое устраняет столкновения и разрешает любовь в дружбу». Также Гартман с полным на то основанием утверждает: «Эти случаи, где счастье любви тихо и незаметно переходит в счастье дружбы, чем и устраняется всякое горькое разочарование, столь редки, что они значительно перевешиваются неудачными браками по любви». В ту пору, когда Гартманом произносились эти слова, возможность разводов была по известным причинам значительно усложнена, но сейчас, когда таковая возможность, напротив, значительно упрощена (разумеется, в тех странах мира, где брак как социальный институт оказался секуляризированным), легко увидеть, что коэффициент неудавшихся браков в процентном соотношении значительно выше коэффициента браков, формально удавшихся, тем более что сохранившиеся до последнего браки в большей части случаев могут считаться удавшимися лишь формально, ибо причина, ввиду которой браки сохраняются до тех пор, пока один из супругов не покинет этот мир, заключается, как правило, в том, что сила привычки, сама по себе очень могущественная в человеческом поведении, вынуждает людей, связанных друг с другом узами брака, просто терпеть друг друга, и любовь здесь вовсе ни при чем, ибо любовь здесь если и была, то она уже давно как отмерла.

Увы, статистика не фиксирует и, конечно же, не может фиксировать, каков в процентном соотношении с коэффициентом так называемой счастливой любви коэффициент любви несчастной, причем неважно, взаимна ли эта любовь или нет, но если принять в соображение, что из всех тех, кто в своей жизни когда-либо любил, мало тех, кто не любил без взаимности, либо не был по тем или другим причинам разлучен с любимым, причем навсегда, следует признать, что количество случаев несчастной любви если и не более, то хотя бы так же значительно, как и количество тех случаев, когда любовь оказалась по видимости счастливой. Что из всех случаев самоубийства хотя и не в большей, но при этом в значительной части люди решались на то, чтобы добровольно уйти из жизни, по причине несчастной любви, – это факт, не подлежащий никакому сомнению, тем более что в пользу этого утверждения неопровержимо свидетельствуют те же статистические данные. Казалось бы, если бессознательная причина, ввиду которой индивидуум отдает в любви предпочтение именно такому, а не другому индивидууму, состоит в том, что в результате соединения именно с ним, а не с кем-либо другим на свет будет произведено такое потомство, которое в своем роде является возможно лучшим, то случаи невзаимной любви были бы невозможны, и каждый Иван не остался бы без своей Марьи. Но это возражение едва ли основательно, поскольку из того, что A полюбил B по той причине, что в результате соединения с B будет произведено такое потомство, которое относительно A наиболее гармонично, вовсе не следует, будто бы B должен ответить A взаимностью, ибо нельзя исключать, что относительно B наиболее гармоничным будет потомство, произведенное в результате соединения не с A, а с C, и что поэтому B отдаст в любви предпочтение именно C, а не A. Если же говорить о причинах, ввиду которых в любви половое влечение индивидуализируется в сторону именно этих, а не каких-либо других лиц, и которые относятся уже не к роду, о благополучии которого природа здесь только и заботится, а к самому любящему индивидууму, то и эти причины для любящего индивидуума должны оставаться неосознаваемыми, поскольку здесь мы переходим в область совершенно трансцендентную и поэтому непостижимую для нашего рассудка. (Ср. «Ценность любви в свете философии сверхсознательного», «В дополнение к размышлениям о половой любви».)

Но мы признали, что благополучие, которое индивидуум, сам того не сознавая, преследует в любви своей истинной целью, есть благополучие одного только рода, к благополучию любящего индивидуума совершенно индифферентное, в чем, как это уже отмечалось нами, и состоит имманентное (в кантовском смысле этого слова) основание того, что любовь неудовлетворительна по своей природе, а потому с точки зрения индивидуального благополучия многим лучше, если, сходясь с кем-либо для совместной жизни, индивидуум оставит в стороне такое соображение, как любовь, основываясь исключительно на расчете, причем расчет в данном случае означает не только и даже не столько меркантильный интерес (хотя и неблагоразумно пренебрегать таким, казалось бы, низменным соображением), а глубокую личную симпатию, на которой основывается уже не любовь, относительно которой хорошо известно, что она слепа, а дружба, счастье которой суть значительно более тихое, спокойное, чем счастье любви, и поэтому значительно более реальное, чем это последнее, ибо «счастье любит тишину», тогда как счастье любви само по себе призрачно уже хотя бы потому, что оно по своей природе непродолжительно. При этом не следует думать, будто бы в тех случаях, когда счастье любви тихо и незаметно перерастает в счастье дружбы, это последнее возникает на пустом месте, ибо, если бы лица, состоящие в паре, не были связаны друг с другом отношениями дружбы изначально, или, выражаясь фигурально, не были изначально «душами-близнецами», охлаждение чувств, неминуемое в более или менее продолжительных любовных отношениях, привело бы их сперва к разочарованию друг в друге, которое ощущается тем более мучительно, чем более несовместимы друг с другом влюбленные, а затем поставило бы их перед дилеммой: либо пуститься в дальнее плавание к берегам новой любви, либо постепенно свыкаться друг с другом через так называемую притирку характерами, без которой, между прочим, не обходится в отношениях ни одной из пар, даже самых благополучных, и все различие между парами сводится здесь к различию лишь в степени. Неизбежность разногласий в любых отношениях между людьми, в том числе любовных и дружеских, объясняется тем, что каждый может обрести полную гармонию разве что с самим собой, тогда как с другими эта гармония может быть лишь относительной, ибо, где есть индивидуальность, печать которой лежит на каждом из нас, людей, там будут и различия, а где есть различия, там будут и разногласия. С этой точки зрения становится ясным, что там, где в парах налицо дисгармония, обусловленная тем, что лица, эту пару составляющие, относительно друг друга являются не только противоположностями, но и противоположностями не взаимодополняющими, а взаимоисключающими, – в этих случаях безоговорочного предпочтения заслуживает одиночество, и лишь естественный страх большинства людей перед одиночеством толкает их к тому, чтобы ввязываться в любовные отношения просто ради того, чтобы не быть одним, тем более что не в последнюю очередь стремление индивидуума состоять в любовных отношениях даже в том случае, если в целом они приносят ему больше недовольства, чем удовольствия, определяется давлением извне, а именно со стороны общественного мнения, внушающего индивидууму посредством так называемого стадного чувства определенную модель поведения. Как ни странно, но зачастую именно нежелание быть во мнении других «белой вороной» побуждает индивидуума пренебрегать его реальными интересами, тем более что эти интересы сознаются им тем менее ясно, чем более он подвержен тому, чтобы на его мнение воздействовали со стороны.

Гартман справедливо отмечает, что наслаждение любви испытывается тем сильнее, чем сильнее препятствия к обладанию любимым существом. Именно здесь находит себе объяснение природная склонность женщин играть чувствами мужчин, вынуждая демонстративным безразличием к тому, чтобы их, женщин, упорно добивались: если женщине требуется значительно больше времени как для того, чтобы полюбить, так и для того, чтобы разлюбить, то мужчина, напротив, влюбляется с такой же легкостью, с какой и охладевает к избраннице своего сердца. Чем более доступна женщина, тем меньшую ценность она представляет в глазах мужчины, почему, собственно, легкодоступные особи женского пола редко когда становятся объектами искреннего обожания. Таким образом, нелогичность женского поведения в любви, среди мужчин ставшая притчей во языцех, с точки зрения природы есть вполне целесообразное явление, ибо мудрая природа, не делающая ничего понапрасну, в любовных играх предусмотрела механизм, за счет которого обеспечивается устойчивый интерес мужчины к определенной женщине. Неудовлетворенное в любви половое влечение мужчины (или, если выражаться физиологически, бурление семени в тестикулах) создает в его сознательном представлении двоякую иллюзию: во-первых, иллюзию особой ценности для него именно этой, а не какой-либо другой женщины; во-вторых, иллюзию того, что интерес, который испытывается влюбленным мужчиной к возлюбленной женщине, есть интерес чисто духовный, тогда как на самом деле это – интерес к физическому обладанию этой женщиной, посредством которого будет произведено на свет возможно лучшее в своем роде (и в этом смысле гармоничное) потомство. Вот почему так называемая платоническая любовь решительно невозможна: платоническими могут быть только любовные отношения, в то время как сама любовь имеет прежде всего сексуальный подтекст. Одно только удовлетворение полового влечения разоблачает иллюзию как таковую, и если принять к сведению, что любовь в общей сумме дает значительно больше страдания, чем наслаждения, тогда как единственная истинная цель всей этой толкотни есть вовсе не счастье индивидуума, выступающего здесь всего лишь как средство, а зарождение новой жизни в мире, который и без любви полон скорби, понимание того, что счастье любви – мечта, а ее страдание – реальность, индивидууму, способному к более или менее плодотворному мышлению, навеет мефистофельскую улыбку.

Поэтому мы не без удовольствия приведем сейчас цитату, в которой Гартман подводит общий итог любви в тех случаях, когда она, казалось бы, является счастливой: «Любящий мечтал войти в новую эру жизни; ему мнилось, что обладание перенесет его с земли на небо, а между тем он находит, что он в своем новом положении остался тем же, что и прежде, и что заботы дня остались те же. Он мечтал в любимом существе обрести ангела, но теперь, когда влечение не искажает по-прежнему его суждения, он находит в нем человека со всеми человеческими недостатками и слабостями. Он мечтал, что состояние невыразимого блаженства будет вечным, а теперь он начинает сомневаться, уж не слишком ли он обманулся в блаженстве, которое ожидал от момента обладания. Одним словом, он находит, что все идет по-старому, и что он в своих ожиданиях был большим глупцом. Единственное реальное наслаждение в первое время обладания, т.е. удовлетворение настоятельной воли, исчезло, а со всех сторон наступило разочарование в мнимом вечном блаженстве. Это разочарование ведет за собою продолжительное недовольство, которое затихает очень медленно только путем привычного погружения в злобу дня».

Гартман прав, когда утверждает, что только первая любовь есть настоящая, ибо с каждым новым опытом, приобретаемым в любовных отношениях, индивидуум все более и более убеждается в том, что его ожидания насчет любовной идиллии неизбежно будут обмануты, тогда как с первой любовью в его душе расцветает весна, пленительное очарование которой внушает ему иллюзию, будто бы его душу не посетит никогда осенний листопад с последующей зимней стужей. Настоятельное требование разума, который сам по себе индифферентен к запросам призрачного влечения, состоит в том, чтобы в своем плавании от одного берега любви к другому индивидуум пришел рано или поздно к полному разочарованию в самой возможности любовного счастья, почему Гартман и говорит, что, если бы это вело к цели, следовало бы предписывать не просто воздержание от любви, а кастрацию. Однако же вполне очевидно, что кастрация не уничтожает полового влечения, не говоря уже о том, что в плане воздержания от любви индивидуум настолько слаб, что в лучшем случае он может усилием сознательной воли противиться не возникновению любовного чувства, которое происходит непроизвольно, т.е. помимо сознательной воли, а только его проявлению в поведении, тем более что мотивом, побуждающим к тому, чтобы сопротивляться любовному наваждению, может быть разве что опыт несчастной любви, вернее, нежелание его повторения, тогда как сладость надежды на благоприятный исход очередных любовных отношений в ином человеке возьмет верх над боязнью остаться вновь с разбитым сердцем. Вообще, если справедливо, что не жить лучше, чем жить, и что в этом смысле жизнь (в том числе и любовь, как одна из ее сторон) есть зло, ибо если не по количеству, то хотя бы по качеству страдание в жизни (в том числе и в любви) берет верх над наслаждением, то не менее справедливо, что, как ни странно, негативный опыт ценнее позитивного, ибо если позитивный опыт расслабляет и тем самым усыпляет бдительность индивидуума к горестям жизни, подстерегающим его чуть ли не на каждом шагу, то негативный опыт, напротив, учит его тому, чтобы в аналогичных ситуациях избегать страдания, пускай и ценою отказа от известных наслаждений. Поэтому не будет лишним снова и снова повторять слова Аристотеля, что благоразумный человек ищет не того, что дает наслаждение, а того, что дает свободу от страдания, – положение, основываясь на котором, Шопенгауэр справедливо утверждал, что понятие об эвдемонологии, или учении о счастье, есть, собственно, эвфемизм, ибо если «жить» значит то же, что и «терпеть», то «жить как можно более счастливо» значит то же, что и «жить как можно менее несчастно», тогда как состояние абсолютного счастья может быть дано лишь состоянием вечного сна без сновидений, которое для индивидуума есть то же, что и безмятежность небытия. С этой точки зрения очевидно, что в целях индивидуального благополучия каждому стоит пройти через опыт несчастной любви, чтобы посредством него выработать иммунитет, необходимый для того, чтобы как можно более успешно противиться в том или другом случае наваждению любовной страсти, хотя, опять же, слепая надежда на успех в любовных делах может снова исказить суждение индивидуума по вопросу о ценности любви и тем самым обезоружить его перед очередным приступом романтических чувств. Печальное свойство жизни таково, что к пониманию, казалось бы, прописных истин можно придти лишь путем горького жизненного опыта, и любовь здесь – не исключение. Таким образом, высокое чувство любви, на все лады воспетое поэзией и прозой разных времен и народов и до сих пор остающееся идолом массовой культуры, заслуживает самого беспощадного приговора со стороны холодного разума, который своими доводами предписывает избегать любви как реального зла.

(Окончание следует)