Онтологические прогулки

Среди многочисленных претензий, предъявляемых в политической и философской литературе к современной либеральной демократии есть те, которые кажутся особенно значимыми, ибо бьют по самому фундаменту демократии как идеи. Это – претензии к рядовым гражданам демократических стран, которые по своей природе, по навыкам и ментальным свойствам не могут быть адекватными участниками демократического политического процесса.

Такие претензии можно разделить на два главных типа.

Узурпация и некомпетентность

Первый тип связан с тем, что избиратели фактически не могут воспользоваться формально предоставленной ими властью, что в условиях пассивности населения власть узурпируется небольшими группами элит, а если население и способно влиять на политические решения, то эта способность нейтрализуется техниками манипуляции избирателями. В современной литературе примером подобного обвинения может служить книга итальянского политолога Лучано Канфоры «Демократия». Главы этой книги, посвященные современности, написаны под тяжелым впечатлением от правления Сильвио Берлускони – премьер-министра, чья власть подкреплялась контролем над телевидением, успешно используемым для манипуляций общественным мнением. Канфора приходит к твердому убеждению, что власть захватила олигархия, умеющая узаконить свое правление выборным путем, а функции выборных органов сводятся к тому, что, «они лишь ратифицируют решении, принятые властью олигархического типа»[1].

О подверженности современного человека манипуляциям много пишет норвежский философ Петер Воге, указывая, что символом этой проблематики мог бы стать известный в ХХ веке американский специалист по PR Эдвард Бернейс, чьими идеями восхищался даже Геббельс. По словам Воге, Бернейс создавал демократию «которая не опирается на рациональные решения и выбор населения, этой демократией можно управлять через удовлетворение потребительских устремлений». Воге даже приводит слова дочери Бернейса Анны Бернейс, утверждающей, что ее отец «считал, что народ глуп и можно им управлять и манипулировать» [2].

Второй тип претензий прямо противоположен: влияние граждан на государственное управление вполне реально, но негативно, поскольку люди иррациональны и не способно взвешенно реагировать на стоящие перед государством вызовы.

Типичным примером второго типа претензий может служить вышедший в 1975 году, но цитируемый до сих пор доклад «Кризис демократии», в составлении которого принимали участие социологи Мишель Крозье, Хантингтон и Дзедзи Ватануки, и в котором отмечается, что правительства западных стран перегружены требованиями, исходящими от общества, слишком большое количество людей оказывается втянуты в коммуникации с правительством, и, в конечном счете, слишком широкое участие в работе правительства создало серьезные проблемы в управлении.

Продолжением этой же традиции может служить книга экономиста Брайана Каплана «Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику», в которой констатируется, как предрассудки, психологические комплексы, недостаточная информированность и системная иррациональность населения приводят к ухудшению экономической политики в большинстве западных стран. «Люди, которые принимают окончательное решение – избиратели – делают нейрохирургическую операцию, будучи не способными изучить элементарную анатомию», – жалуется Каплан[3].

Две этих разновидности претензий можно было бы назвать «тезисом об узурпации» и «тезисом о некомпетентности» – то есть либо власть народа узурпирует олигархия, либо народ все же пользуется властью, но некомпетентно.

Оба типа обвинений – обвинения в упущенной власти и в иррациональности – выглядят правдоподобно, но противоречат друг другу, более того: тезис об узурпации во многом является ответом и решением проблем, которые ставит тезис о некомпетентности. Поскольку и если граждане иррациональны, постольку управление оптимизируется через незаметную передачу решения сложных вопросов более компетентным, осведомленным и немногочисленным элитным группировкам.

Поскольку обвинения обоего типа звучат одновременно, то вероятно это значит, что по меньшей мере дела обстоят не совсем так, как пытаются представить их каждая из обвиняющих сторон – хотя бывает, что оба обвинения выдвигает сразу один автор, примером чего может служить книга бывшего министра здравоохранения, образования и благосостояния США Дэвида Мэтьюза «Экология демократии». В ней автор, не замечая противоречий, пишет одновременно о двух проблемах: что «граждане не вовлечены в процесс управления, они где-то на обочине»[4], но одновременно – они принимают решение в политике, вследствие чего нормой становятся «поспешные решения, принимаемые на основе некорректной информации и эмоциональной реакции»[5].

Между тем, безусловным доказательством способности «рядового избирателя» отклоняться от разработанных «правящей элитой сценариев и влиять на политику является то породившее обширную политологическую литературу беспокойство, которое в ХХI веке стал вызывать «популизм» –совокупность политических движений, маргинальных по отношению к традиционному истеблишменту, и добивающихся успеха благодаря лозунгам и программам, рассчитанным на уровень восприятия широких масс избирателей. Популизм, несомненно, сигнализирует о возможности населения не быть послушным стадом – но при этом, в глазах многих, является доказательством сравнительно слабой рациональности рядового избирателя.

Впрочем, у каждого из этих обвинительных тезисов есть и свои внутренние проблемы.

Проблема манипуляции

Если говорить, что о «тезисе об узурпации», то он в значительном большинстве случаев является обвинением не избирателю, но самой политической системе, скрывающей олигархическое правление за фасадом народовластия. В тех же случаях, когда критика демократии становится критикой избирателя, то «тезис об узурпации» как правило трансформируется в «тезис о манипуляции» – избиратель оказывается слишком легко управляемым, особенно с помощью таких средств, как телевидение.

Популярность «тезиса о манипуляции» прежде всего является свидетельством очень важной идейной коллизии. Когда правовая и политическая мысль (включая тексты Конституций) выстраивает архитектуру политической системы, опираясь на такие «гуманистические» категории, как «индивид», «человека», «население», «народ» и т.п. – то за рамками именно политического и правового дискурса остается многое, что известно о человеческой природе, включая законы массовой психологии и тайны подсознания. Между тем, в человеческой природе есть немало того, что можно было бы назвать «антиконституционным». Если политическая система – формально или по существу, и в той мере, в какой – ставит в привилегированное положение индивида, то тем самым в привилегированное положение ставятся все силы и демоны, которые влияют на индивида – начиная с телевидения, и кончая, скажем, исламскими террористами, чье влияние высоко, хотя и отрицательно – поскольку они вызывают страх; начиная с коммерческой рекламы и кончая слепым доверием где-то опубликованным «последним достижениям науки». Ну и если у вас плохое настроение – вы легко решите, что индивид вообще не имеет значения, а важны только эти «силы и демоны».

Если у вас плохое настроение, то ситуация может предстать подобной некоему воображаемому рабовладельческому античному полису, в котором рабы наделены правом голоса, но при этом голосуют исключительно по приказу своих хозяев – таким образом, политической властью обладает не избиратель, а рабовладелец, повелевающий избирателями. Такими рабовладельцами сегодня предстают все, кому приписывается власть «манипулировать сознанием».

Однако, у такого рода критики есть существенные слабые места.

Прежде всего, критика манипуляции оставляет сравнительно мало возможностей для того, чтобы отличить «манипуляцию» от влияния, а влияние от убеждения – де-факто «манипуляцией» называют любую политическую пропаганду, продвигаемую в достаточно больших масштабах и с достаточным упорством и при этом имеющую хотя бы некоторый успех – поэтому в России 90-х жаловались, что «мозги промыты» демократическими СМИ, а в после 2008 года – что население «зомбифицировано» государственным телевидением.

Очень трудно отличить манипуляцию от любого убеждения, пропаганды, агитации, риторики. Вся наша жизнь – включая разговоры мужа с женой, продавца с покупателем, учителя со школьниками, адвоката с присяжными, менеджера с клиентом, начальника с подчиненным, подчиненного с начальником – есть огромное поле использование самых разных риторических стратегий, в которых все участники пытаются убедить другого – если не любой ценой, то точно ценой отказа от стандартов научной дискуссии во имя выяснения истины. Все мы пытаемся постоянно манипулировать друг другом и по самым разным поводам. Манипуляция родилась тогда, когда родилась человеческая речь, а возможно и раньше. Манипуляция есть неотъемлемое свойство коммуникации и альтернативой манипуляции могут быть только глухота и немота.

И отказывать в легитимности тем коммуникациям, которые происходят в политическом пространстве только потому, что в них один субъект убеждает другие, то есть потому, что они подобны разговору вообще, только потому что это одна из разновидность коммуникаций, значит де-факто протаскивать идеал «молчаливой», то есть фактически тоталитарной власти, которой нет нужды вести разговор, которая лишь минимально нуждается в коммуникациях, которая не озвучивает свои планы и не ведет дискуссии, а отдает приказы.

Идеалом демократии, свободной от манипулирования, видимо является свобода по Жану Полю Сартру, который утверждал, что человек в принципе абсолютно свободен от всего – даже от собственного прошлого и собственных актуальных свойств, и когда в данный настоящий момент ему предстоит совершить выбор, он способен – в принципе, теоретически, в пределе – сделать это независимо ни от каких прошлых или текущих обстоятельств. Сартровский человек в сущности не включен в общество, он не зависит от манипуляций и влияний и является тем искомым субъектом свободы, который должен стоять в основе идеальной демократии. Фактически критика манипуляций ищет такого «человека Сартра» – хотя искать его вроде бы бессмысленно, ибо по Сартру речь идет о непреложной человеческой природе.

С другой стороны, надо признать, что поскольку в демократических политических системах резко повышается значимость коммуникаций, поскольку в ней коммуникации имеют серьезные финансовые и правовые последствия и поскольку, с другой стороны, именно в сфере коммуникаций нарастает конкуренция политических сил, то, разумеется, в публичной сфере происходит максимально возможная мобилизация всех риторических и пропагандистских средств. Однако никому еще не удавалось повелевать массами с помощью одних только средств манипуляции, поскольку, во –первых, ваша манипуляция всегда будет натыкаться на аналогичные манипуляции конкурентов и нейтрализована ими, во-вторых, человеческое сознание адаптируется к навязчивому информационному шуму, а в-третьих всякому пропагандисту приходится конкурировать не только с политическими оппонентами, но и с самой реальностью (вспомним знаменитую битву «холодильника с телевизором»), с настроениями, с психологическими и идейными модами.

Напомним, что в истории не было случая, когда бы демагог мог установить диктатуру только средствами манипуляции сознанием – да, так можно один прийти раз к власти, но затем власть должна поддерживаться силой и подавлением противников. Сколь бы успешным оратором и пропагандистом не был Гитлер, он не мог бы закрепить свою власть только речами по радио. В то же время Сильвио Берлускони несмотря на его контроль над телевидением не превратил свое правление в бессменную диктатуру. Успех манипуляции сознанием всегда нестабилен, конкуренты и новые веяния легко вырвут с трудом доставшуюся победу, всегда – когда речь идет о действительно свободном соревновании манипуляторов – будь это политика, литература, шоу-бизнес или коммерческая реклама – все начинают жаловаться, что чувства народа к кумирам быстро охлаждаются.

Наконец слабым местом критики манипуляции является вопрос «кто манипулятор». Если мы считаем, что людьми манипулирует телевидение, то мы должны задать вопрос, как формируются месседжи, транслирующиеся по телевидению, кто влияет на телевизионных журналистов и т.д. В итоге мы можем получить довольно разветвленную сеть, в которой субъект манипуляции утратит определенность и даже субъектность – или, скажем, превратится в поле соперничество конкурентов.

Все конечно проще в авторитарных государствах, где телевидение находится под контролем одной властной группировки. И критики либеральной демократии вынуждены представлять дело таким образом, что на самом деле за кулисами публичной политики всеми манипуляциями сознания руководит некий субъект, тайный диктатор – его называют «системой», «истеблишментом», «капитализмом», «правящим классом» и даже «империей». То есть, критика манипуляции вынуждена изобретать невидимого субъекта явно конспирологическими средствами.

Даже такой бескомпромиссный критик современной западной политики как Наом Хомский, который говорит о колоссальных системах пропаганды, обрекающих рядовых избирателей на «умственное рабство», все-таки вынужден признать, что выявить эту систему пропаганды не так и легко – она изощренна, замаскирована и не пытается прямо навязывать определенные мнения[6].

То есть критика манипуляции действует, если отрицает в политической системе наличие конкуренции – парадокс, однако, состоит в том, что при отсутствии конкуренции потребность в сколько-то изощренной манипуляции исчезает: сила тоталитарной пропаганды не в риторической технике, а в действительно тотальном охвате культурного пространства и отсутствии соперников.

Можно попытаться объяснить, почему «тезис об узурпации» обычно предполагает резкое преувеличение власти СМИ, и в частности настоящую демонизацию телевидения.

По словам Отфрида Хеффе, существует три главных источника влияний на политическое поведение людей: их жизненный опыт, их планы на будущее, и наконец, СМИ [7]. Обдумывая эту троичную структуру , приходишь к выводу, что «демонизация» СМИ, и особенно телевидения как орудий манипуляции избирателями порождена не столько силой их влияния на человеческое поведение, столько тем, что это единственный канал влияний, который связывает поведение гражданина с умозрительными вопросами – такими, как война и мир, правительственная политика, экология, права человека и т.д. Манипулировать людьми трудно – во всяком случае, трудно заставить людей отказаться от установок, порожденных их повседневным опытом. Но в той степени, в какой вообще существует корреляция между поведением рядового члена общества и спекулятивными, абстрактными, долгосрочными ценностями – в той степени мы видим значение СМИ как единственной арены, где возникает подобная корреляция. Здесь играет роль иногда встречающееся в научной литературе разделение «навязчивых» и «ненавязчивых» проблем[8]. «Навязчивые» проблемы встречаются в повседневном опыте, о «ненавязчивых» человек узнает лишь из СМИ. Это разделение вполне соответствует ставшему модным в российской публицистике разделению сфер «холодильника» и «телевизора». Очевидно, что поскольку о «ненавязчивых» проблемах люди узнают лишь из СМИ, то последние способны влиять на массовые мнения по этим проблемам – другое дело, что в кругозоре индивида последние часто не являются действительно важными. Но надо помнить, что повседневный опыт- это не только быт, но это длительное, происходящее с годами накопление мнений и установок, и между сферами навязчивых и ненавязчивых проблем, сферами холодильника и телевизора происходят сложный обмен диффузными взаимными влияниями, исход которого бывает трудно предсказать.

Рациональность как проблема

Теперь перейдем от «тезиса об узурпации» к «тезису о некомпетентности».

Экономическая и политическая мысль вместе открыли нерациональность человека, но экономика просто теперь исходит из того, что да, люди ведут себя на рынке нерационально, к этому надо приспосабливаться, а политика – нет-нет и задумается о том, что нерациональных людей стоило бы дискриминировать (или даже дисквалифицировать) и оставить серьезные вопросы только рациональным (ну как мы их себе представляем) политическим субъектам.

Парадокс, однако, заключается в том, что хотя «тезис о некомпетентности» представляет собою прямой аргумент за правовое и организационное сворачивание демократии, и, например возвращение избирательных цензов, как раз сам этот тезис и следующие из него антидемократические выводы никакой реальной опасности для конкурентных политических систем пока не представляет – и именно потому, что он является слишком прямолинейной и откровенной идеологической атакой на демократию и вызывает немедленное и активное противодействие, причем все противники «тезиса о некомпетентности» могут себе позволить не столько защищать компетентность избирателей, сколько доказывать опасность любой практической реакции на их некомпетентность – по словам немецкого политолога Отфрида Хеффе, как бы ни была важна компетентность, эксклюзивность прав «смертельно опасна» для любой политики[9]. Лозунгом этой линии защиты является афоризм: «другие формы правления еще хуже». Очевидно, что идеи возращения избирательных цензов, которые в России, например, высказывала журналист Юлия Латынина, равно как и утопическая идея меритократии никакой опасности для демократии не представляют – во всяком случае пока, являясь скорее публицистической экзотикой. Между тем истинной организационной опасностью для демократии (и в России и за ее пределами) представляют политические практики, которые сами не выдвигают антидемократических идеологий, однако являются закамуфлированным использованием дефектов политических систем – то есть именно тем, о чем говорится в «тезисе об узурпации».

Но именно это обстоятельства позволяет отнестись к «тезису о некомпетентности» достаточно доброжелательно – именно потому, что этот тезис фактически не является обоснованием реальной атаки на демократию, скорее он представляет собою сравнительно безопасную идеологическую коллизию, в рамках которой ставятся вопросы, требующие ответа.

Чрезмерность ответственности, возлагаемой на индивида в демократических политических системах, как правило, не соответствует реальным возможностям индивида ее нести. Вообще, важнейшая проблема права, с которыми оно сталкивается на протяжении всей своей многотысячелетней истории, и которая превращает историю правоприменения в драматическую летопись конфликтов, заключается в том, что распределение прав и привилегий юридически зависит очень часто от формальных признаков – то есть признаков, главное достоинство которых является не столько существенность, сколько легкость и бесспорность фиксации, что немедленно приводит формальные критерии в столкновение с содержательными обстоятельствами. Формальный претендент на престол может не обладать достоинствами, нужными для правителя, формальный наследник может фактически не быть членом семьи усопшего – и, соответственно, формально обладающий политическими правами гражданин может не обладать нужной компетентностью.

Вообще, может быть одна из самых главных коллизий в политико-правовой истории человечества заключается в том, что компетентность никогда не могла получить статус формального, а значит обязательного критерия получения различных права – и особенно прав политических, которые редко зависят даже от формального критерия образования. Впрочем, даже система ученых степеней постоянно «сбоит», превращаясь либо в систему выполнения формальных процедур, либо в систему принуждения к усвоению некоего «канонического знания», либо даже просто в систему допуска в избранные «цеха» и сообщества – короче говоря, имея любые функции, но только не будучи способной действительно содержательно удостоверять компетентность, хотя бы потому, что ученая степень присваивается один раз, а дальше человек может деградировать.

Политическая и гражданская компетентность пока что не может быть предметом никаких «ученых степеней» или «квалификационных разрядов», причем по двум разным причинам: поскольку гражданская активность еще не осмыслена и не концептуализована как профессия, и поскольку сама политическая борьба за равенство по своему смыслу и была борьбой с любой политической дисквалификацией, какими бы благими намерениями не мотивировалась последняя. Хотя стоит признать, что историю политической дискриминации – когда от полноценного политического гражданства отстранялись люди по признаку возраста, пола, расы, религии или имущества – может быть рассмотрена и в «позитивном» ключе; позитивном не в том смысле, что эта практика одобряется, а в том, что дискриминацию можно истолковать как поиск единственно полноценного и вменяемого гражданина, суждения которого являются основательными и не несущими опасности для общества.

Проблема усугубляется тем, что не только политика, но и вообще современная интеллектуальная культура стоит перед проблемой дискредитации личного опыта индивида; науки говорят, что и в обществе и в природе индивид не видит самых важных процессов, которые обнаруживаются только научными методами; человек не может увидеть ни вирусов, ни квантово-механические эффекты, ни социальные тренды; даже как носитель некоего мнения индивид дискредитирован, поскольку значение имеют только репрезентативные мнения; и соответственно недоверие к пониманию вопросов рядовым избирателем тоже отравляет политическую атмосферу.

Любое заинтересованное, живое, положительное или отрицательное отношение к каким-то вопросам возможно только благодаря задействованию эмоциональной сферы, между тем, как именно недостаточная интеллектуальная точность и легкая манипулируемость эмоций и является важнейшим проблемой.

Разумеется, в политической литературе можно найти немало рассуждений о том, какие меры могли бы повысить рациональность избирателя. Один из вариантов решения – образование, которое сделает людей способными участвовать в обсуждении политических вопросов. Об этом, например, говорится в книге-манифесте американского философа Марты Нуссбаум «Не ради прибыли. Зачем демократии нужны гуманитарные науки», в которой – в том числе и в политических целях – автор настаивает на распространение широкой гуманитарной подготовки и делает попытку актуализировать некоторые известные педагогические программы, в частности Джона Дьюи и Рабиндраната Тагора.

Дэвид Мэтьюз считает важнейшим инструментом реконструкции демократии правильную организацию и структурирование дискуссий.

Брайан Каплан считает, что решением проблемы некомпетентного избирателя является «рыночных фундаментализм» – как можно большее число общественных процессов должно быть выведено из распорядительной сферы власти и отдано на откуп свободному рынку.

Ряд авторов считает, что выход – в укреплении идентичности. Это фактически означает, что когда человек чувствует свою солидарность с определенной группой, то группа и групповые интересы подскажут человеку, как вести себе в политике рационально, при этом верность группе окажется хорошей защитой от манипуляторских влияний. Израильский политик Натан Щаранский считает, что прежде всего национальная идентичность является хорошей основой демократии[10], в то время как американский политолог и религиовед Джеффри Стаут призывает содействовать идентичности, «выходящей за пределы этнической принадлежности, расы и религии на местном и национальном уровне», добавляя:«чтобы выжить, надо вести себя как группа, имеющая общую практику, которой мы все дорожим, включая дискурсивную практику»[11].

Развитие рефлексии самоанализ часто считают средством от политических манипуляций: Марта Нуссбаум пишет, что именно неспособные к самоанализу люди обычно слишком легко поддаются влияниям»[12], Петер Воге добавляет: «познание самого себя- первый необходимый шаг, который уводит в сторону от тоталитаризма»[13] Это можно понимать так, что самопознание – «отрицательное» действие, которое позволяет человеку отделить свою личность от ложных идентичностей и навязанных ему детерминаций, выделив некое наиболее важное ядро своих пристрастий.

Все эти рецепты, наверное, являются до известной степени верными, но гипотетический противник демократии мог бы сказать, что незачем латать дыры в исходно порочной системе, которую скажем могла бы заменить какая-то форма «меритократии». Такие мнения редко звучат открыто, но иногда все-таки звучат – например, известный российский экономист Владислав Иноземцев хотя и не призывает к меритократии, но в 2000 году делает прогноз, что именно меритократия, видимо, решит накопившиеся проблемы запада[14].

Нужно ли тратить силы на повышение рациональности избирателя?

Различать добро и зло

Интересная концепция обосновании демократии приводится в книге итальянского политолога Нади Урбинатти «Искаженная демократия». По ее мнению, главная функция представительской демократии – представлять мнения («доксы»), основой демократической политической системы является «форум мнений», из которого мнения по специальной процедуре конвертируется в политические решения, при этом «плохое решение столь же легитимно, как и хорошее, когда оно принимается в соответствии с демократическими правилами и процедурами»[15], и дальше Урбинатти объявляет процедуру нормативной ценностью, выдвигая лозунг «политического процедурализма»[16]. Очевидно, что сказать «процедура» – значит сказать слишком мало, поскольку за «кулисами» демократических процедур имеется слишком много проблем и этапов: нужно чтобы у людей было мнение, чтобы оно могло быть сформулировано, чтобы оно было абсорбировано политической системой, чтобы разные мнения были интегрированы тем, что Урбинатти называет «форумом мнений», чтобы была рациональная систем конвертации представленных на форуме мнений в политические решения и т.д. «Законность» процедуры как таковая еще не является гарантией разрешения всех таящихся тут трудностей. Но самое интересное в теории Урбинатти – это именно присвоение процедуре нормативной ценности, которая делает «демократические» решения более ценными чем «правильные».

Это противопоставление процедурно безупречных и «правильных» в смысле результатов политических решений можно считать политической разновидностью традиционного в философии противопоставления деонтологии и косеквенциализма, то есть этики, построенной на соблюдении норм – и этики, требующей отслеживания последствий поступков. Вообще деонтология (нормативная этика) может быть интерпретирована как вероятностный консеквенциализм, становящийся полноценным консеквенциализмом на большом массиве сходных кейсов. То есть, если соблюдать правила, то на достаточно большом периоде времени вы добьетесь благих результатов – и может быть даже более благих, чем если бы вы каждый раз занимались только планированием результатов, цинично не оглядываясь на нормы. Но то, что соблюдение процедуры, хотя и порождает неправильные решения, в конечном итоге, вероятностно благоприятно – еще требует обоснования, в то время как, скажем, упомянутый Брайан Каплан применительно к экономической политике уверен как раз в обратном. Сама Урбинатти защищает процедурализм пафосно, но не совсем определенно – говоря, что процедура укрепляет гражданский мир и служит базовому благу равного распределения политической свободы.

И все же: почему мы считаем, что конвертация мнения избирателя в политическое решение должна иметь ценность, даже если мы знаем, что часто возникающие таким образом решения явно нерациональны?

Чрезвычайно важной линией защиты компетентности избирателя является концепция, согласно которой вне зависимости от того, какими интеллектуальными способностями обладает «рядовой гражданин», вне зависимости от того, насколько он рационален и в какой степени он способен участвовать в демократической дискуссии, только гражданин является тем единственным субъектом, который способен выносить суждения о том, хорошо или плохо происходящее вокруг; то есть единственным субъектом, отличающим в политических и социальных вопросах добро от зла и благо от ущерба. Такое эксклюзивное положение гражданина в государстве вытекает из особого «бентановского», «утилитаристского» понимания социальных благ, согласно которому любое общественное благо в конечном итоге является таковым лишь потому, что может быть сведено к благам отдельных людей, и, как сказал, знаменитый экономист Амартия Сен, любое суждение о ценности некоторого состояния дел может основываться только на сумме благ, которыми располагают индивиды в этих состояниях[17]; аналогично высказывается Роберт Даль: «общее благо не является чем-то отличным от интересов или блага людей, составляющих общность или находящихся под ее воздействием»[18].

В свете этого не так уж и комично выглядит один из эпизодов комедии Бернарда Шоу «Майор Барбара», в котором Стивен, сын промышленника Андершафта, говорит, что мечтал бы о политической карьере и при этом на расспросы отца отвечает, что не имеет никаких способностей в искусстве, философии или юриспруденции, а для политики обладает лишь одной «компетенцией» – он знает разницу между добром и злом, «на что по праву рождения может претендовать каждый английский джентльмен». На это отец отвечает будущему политику, что «по праву рождения на это может претендовать каждый».

Разумеется, индивид обладает лишь краткосрочным видением, а эксперты способны взглянуть в будущее со стратегических позиций, но и стратегический взгляд обладает ценностью лишь постольку, поскольку является «разумным эгоизмом», то есть может быть редуцирован к личным ощущениям хорошего и плохого; то есть стратегическое видение есть лишь отсрочка по отношению к тому знанию добра и зла, на которое «по праву рождения может претендовать каждый».

В рационалистической политической литературе это учение об эксклюзивных правах индивида на различение добра и зла иногда излагается на языке интересов: индивид лучше понимает свои интересы. Как выражается Отфрид Хеффе, в политике речь идет не только об объективных вопросах, но и об интересах и ценностных решениях[19]. По словам Роберта Даля «никто кроме вас самих не может быть лучшим знатоком вашего собственного блага или интересов, а также действий по их реализации»[20]. С этим, конечно, можно и не согласиться – например, британский социолог Колин Крауч наблюдает «усиливающаяся неспособность современных граждан определить свои интересы»[21]. И, кроме того, от понимания интересов до понимания действий по их реализации – большой путь.

Однако еще до того, как в дело вступает интеллект с его способностью понимать, мы встаем перед фундаментальностью факта наличия у гражданина сознания – единственной во всей вселенной инстанции, которая способна ощущать что-либо как приятное и неприятное, как боль и радость, как добро-для-него и зло-для него. Никто кроме индивида не способен на субъективные переживания и ощущения, а добро и зло возможно выстроить только из них.

Если в наши дни вообще имеет право на существование идея естественного права – то есть неотъемлемого и безусловного права, вытекающего из человеческой природы – то его обоснованием должен быть тот факт, что всякий индивид обладает сознанием, и, следовательно, является уникальным объектом, способным испытывать удовольствие, и, что еще важнее, страдания. Добро и зло в конечном итоге редуцируются к испытываемым удовольствиям и страданиям. Следовательно, индивид является уникальным местом, где происходить события, которые можно оценивать как добро и зло. Любая политика, преследующая благие цели, должна опираться на учет объектов, чье состояние является критерием эффективности этой политики. В свете этого «естественное право» будет означать планку, ниже которой эта политика не может опуститься. Естественное право оказывается полезным инструментом с точки зрения бентамовской теории максимизации счастья как цели любого законодательства.

Разумеется, это не единственно возможная философия добра и зла, но как можно понять из вышесказанного, только эта утилитаристская философия является самым прочным основанием для демократии, лишая аргументы об интеллектуальной неполноценности избирателей их решающего значения.

На фоне этой проблемы возникает вопрос, возможны ли вообще эксперты по ценностям, которые лучше знают, что нужно людям и могут с позиций экспертизы и авторитета говорить с рядовым избирателем о добре и зле? Очевидно, что вообще в истории культуры такая позиция, несомненно, возможна, моралисты и религиозные учителя неоднократно выступали в качестве «экспертов по ценностям», но в современном обществе позиция подобных экспертов скорее мало легитимна, и все эксперты вынуждены скорее угадывать ценности, которыми готово руководствоваться большинство – например ценность продолжительности жизни. Именно эта неуправляемость мира ценностей и стала источником нарративов о поглотивших западную цивилизацию потребительстве и связанном с потребительством слабоволии – хотя ситуация куда боле сложна и фундаментальна и правильнее вести речь не о потребительстве в смысле «потребительских товаров и услуг», но об отсутствии экспертов и авторитетов, которые могли бы руководить ценностным миром «рядовых потребителей», в силу чего и политика и экономика встали перед автономией и неуправляемостью желаний большинства населения.

Стоит заметить, что эта автономия «потребительских желаний» не связана с политической свободой, ведь она ярко проявлялась и в СССР, особенно в последние десятилетия существования советского режима, когда партийное руководство было вынуждено считаться с постоянно нарастающим и неуправляемым запросом населения на все большее число потребительских благ – причем на интенсивность этого запроса было невозможно влиять ни репрессиями, ни пропагандой, ни попытками его удовлетворить (последние лишь разжигали аппетиты). В определенном смысле крах коммунизма был прежде всего крахом проекта по управлению человеческими ценностями и желаниями – автономия желаний даже в СССР сбросила иго ложных авторитетов и все находившиеся в руках компартии инструменты концентрированной государственной власти оказались бессильными перед лицом этой автономии.

В некотором смысле, открытие автономии ценностей населения, отвергающей любые стабильные позиции «экспертов по ценностям» – важнейшая революция ХХ века, и именно она является глубинной антропологической основой демократии – поскольку, как выясняется, никакие инструменты манипуляции или подчинения не способны затрагивать человеческую природу достаточно глубоко; человеческие желания можно разжигать с помощью рекламы, но их трудно перенаправлять в радикально новаторском направлении. Можно обратить внимание, что даже в антиутопии Оруэлла весь гигантский аппарат манипуляции сознанием не способен управлять фундаментальными потребительскими желаниями: обитателей государства «1984» можно заставить изменить свое мнение по абстрактным политическим вопросам – например о том, какое государство является союзником – но невозможно заставить расхотеть есть, бриться и любить, нехватку бритвенных приборов не способна замаскировать даже гипертрофированная пропаганда. Что уж говорить о находящихся в состоянии острой взаимной конкуренции пропагандистских кампаниях современных демократических стран.

Ну и в завершении этого эссе, хотелось бы отметить, что «меритократия» как власть каких бы то ни было экспертных групп может повторить обычные проблемы демократии – на своем уровне. Экспертные и научные сообщества отнюдь не идеальны с точки зрения управления и самоуправления, системы власти внутри науки также проблематичны, также находятся в кризисе и также ищут пути спасения на путях демократии – в том числе демократии с постепенно расширяющимся «гражданством», например, за счет интеграции студентов в университетское самоуправление. Примером фактического использования демократических принципов в казалось бы не предназначенной для этого сфере поиска истины может служить замечательная конструкция в изложении результатов научных исследований – когда авторитетность результатов подчеркивается тем, что их придерживается «большинство современных ученых» и «большинство специалистов». Таким образом, передача вопросов на обсуждение научной и экспертной элите в принципе не является средством избавления от системных проблем демократии, поскольку ученые – тоже люди, а эксперты являются всего лишь одной из групп населения.