Онтологические прогулки

Если обратиться к имеющейся в интернете литературе по теме «трансгуманизм», и особенно к публикациям, имеющимся  в российских научных и философских журналах, можно увидеть, что существует довольно устойчивая традиция критики трансгуманистических идей, их обоснованного неприятия; критику эту вполне можно назвать «консервативной» – как потому, что часто она ведется на основе  различных консервативных идеологий, так и в еще большей степени потому что она, де-факто, направлена на защиту человеческого, антропологического, телесного статус-кво.

Тут сразу надо оговориться, что речь не обязательно идет о «трансгуманистическом движении», то есть о тех авторах и активистах, которые сами называют себя «трансгуманистами». Хотя критики действительно часто фокусируют свое внимание именно на них – так удобнее – но вопрос стоит куда шире. Речь идет о намечающихся, «анонсируемых» развитием биотехнологий возможностях коренного изменения – «усовершенствования» – человеческой телесности. О том, какие изменения в принципе возможны со все нарастающем энтузиастом рассказывают фантасты, футурологи, разного рода «визионеры» будущих научных открытий – диапазон футуристических фантазий здесь колеблется от тотального протезирования всех органов тела до выращивание нужных органов в пробирке, от редактирования генома будущих детей до вживления чипов в мозг, от усиления отдельных телесных функций до преобразования человека в совершенно иное существо, скажем, предназначенное для жизни на другой планете.

Естественность и достоинство

Возможность вмешательства в человеческий геном и создание детей «нужного дизайна» с точки зрения консервативной критики опасно хотя бы потому, что разрушает важный компонент института семьи, а именно подрывает генетическую – «кровную» – связь между детьми и родителями, связь, позволяющую родителям видеть в детях свое повторение в том числе на телесном уровне, узнавать себя во внешности детей и некоторых их специфических способностях. Конечно, данное разрушение не фатально; вспомним, что отношение между родителями и детьми не обязательно предполагает генетическое родство. Успех многих семей с усыновленными детьми показывает, что человеческая культура может «отрывать» социальный институт от его биологического истока. Добавим к этому, что если технология редактирования генома действительно станет массовой практикой, то решения о вмешательстве в геном будущих детей будут приниматься родителями добровольно, и родители, кроме прочего, могут «заказывать» изменения генома, которые усилят внешнее сходство детей с родителями. Тем не менее, редактирование генома выбивает еще одну опору из под института семьи, а он и так подвергается разрушительному давлению со стороны социально-экономической сферы, поскольку его важными, но постепенно исчезающими предпосылками в прошлом было разделение труда между мужчиной и женщиной и экономическая затруднительность воспитания детей в одиночку. 

И эта проблема является лишь частным случаем более общей тенденции, которую не создает, но чрезвычайно обостряет формирующаяся биотехнологическая революция: исчезновение «естественности» и «естественного», на которые можно было бы опираться и к которым можно апеллировать в самых разных областях – от морали до диеты, от предназначения мужчин и женщин до взаимоотношений родителей с детьми.

Проблема современной культуры, однако, заключается в том, что ни «естественность» как таковая, ни «статус-кво» не являются очевидным образом ценностями. Для их защиты нужно найти особый язык, и тут на помощь консервативным критикам приходит понятие «достоинство». Во многих критикующих трансгуманизм текстах можно встретить утверждение, что чрезмерно радикальные изменения человеческой телесности вступает в конфликт с «человеческим достоинством». Хотя концепция человеческого достоинства недостаточно определенна, но если изменениям грозит подвергнуться всё относящееся к человеку, то и под угрозой оказываются все ценности, связываемые с этой природой. Обеспокоенность такого рода возникает именно потому, что не ясно, каковы же могут быть пределы изменения человеческого тела.  На это, в частности в свое время обращал внимание Юрген Хабермас, писавший, что у трансгуманистической концепции совершенствования человека нет никаких внутренних, идеологический ограничений[1]. Это важный повод для консервативной критики – как остро сформулировал протоиерей Игорь Аксенов «стремление совершенствовать человеческую природу одновременно низводит человека в положение устаревшего и вводит его в пагубный круг перманентного усовершенствования, в конце которого он рискует вообще потерять понимание человеческого»[2].

Уже сегодня, глядя на некоторые неудачные случаи применения пластической хирургии, мы понимаем, что имеем дело с серьезной ошибкой – как со стороны пациента, так и со стороны хирурга. Что же говорить о других возможностях изменения тела (а эти возможности нам с большим разнообразием подсказывает научная фантастика)? Считать ли допустимым существование головы без человеческого тела – как в романе Александра Беляева «Голова профессора Доуэля»? А описанную в этом же романе химеру, созданную из головы одного человека и тела другого? А симбиоз человеческого мозга с компьютером, при котором компьютер берет на себя часть функций мозга? А создание виртуальной копии личности в компьютере? А превращение человека в некий лишенный конечностей биокомпьютер, способный существовать только в некой высокотехнологической «оранжерее»? А если человеческому телу будут преданы некие свойства животных – ну хотя бы эхолокация летучей мыши? Где можно остановиться в этих изменениях? До каких пор измененное существо можно считать человеком, до каких пор – равноправным членом сообщества людей, до каких пор – гражданином государства? Как биотехнологические изменения тела изменяют права и обязанности – начиная с обязанности военной службы? До каких пор измененное существо можно считать тем же самым человеком, каким он был до изменений? До каких пор – не им, но его правопреемником? Какие изменения являются абсолютно недопустимыми?

Постчеловек как политическая проблема

Хотя эти вопросы исторические новые, и связаны с перспективами развития технологий (рассмотренными, во многом в научно-фантастической оптике), но их решению человеческая цивилизация идет уже давно. Важным трендом развития цивилизации является существенное расширение сферы импатии и равенства – западные страны пытаются предоставить полноценные права и возможности ранее угнетенным группам, беднякам, женщинам, гомосексуалистам, инвалидам, представителям чуждых народов и рас, и постепенно это борьба за равноправие расширяется за пределы человечества и распространяется на животных – и эту тенденцию можно рассматривать как подготовку к тому, чтобы признавать равноправными членами общества и технически преобразованных людей и даже нечеловекоподобных существ (так же, как моду на пирсинг можно рассматривать как символическую готовность принять технические преобразования человеческого тела, в том числе последствия этих преобразований для человеческой внешности).

Сегодня в западной философии активно развивается философский постгуманизм, представители которого исходят из того, что движение эмансипации низвергло с пьедестала «белого цисгендерного мужчину»  как единственного полноценного человека, а значит в конечном итоге с пьедестала будет низвергнут и человек вообще и само понятие человека, понимаемого как источник привилегий и порождаемых этими привилегиями конфликтов[3]. Направление это сегодня до известной степени лишь умозрительно, но если что и привязывает его к реальности – то это именно перспективы развития биотехнологий.  

Джорджо Аганбен ввел понятие «антропологическая машина», понимаемое как совокупность культурных механизмов и представлений, отделяющих человека от животного. Проблематика биотехнологий показывает, что перед этой «машиной» встает куда более сложная задача: организовать различения человека и того, что может быть создано человеком или того, чем может стать человек – короче говоря, человека и постчеловечества.  Сам Аганбен выдвигает лозунг «приостановки» антропологической машины, что фактически означает введение понятия «живого существа», внутри которого уже не так важны различия человека и животного[4]. Вероятно, нечто подобное этому шагу придется совершить и перед лицом проблемы постчеловечества (важнейший аспект которой – сосуществование людей и постлюдей). И если действительно, как пишет Франческа Феррандо, отрицание привилегированного положения человека в философском постгуманизме есть прежде всего отказ от любой иерархии и конфронтации[5], если он пытается, отталкиваясь от опыта преодоления расовой или гендерной дискриминации исключить также любую возможную дискриминацию в будущем[6], то такого рода позиции можно рассматривать как политическую подготовку к пришествию постчеловечества.

Эта позиция несомненно требует к себе самого внимательного отношения поскольку слишком хорошо понятно какова же может быть альтернатива. А альтернативные сценарии прекрасно описаны в советской научной фантастике. Тема подозрительного отношения людей к тем существам, которые возникают из людей благодаря следующему шагу эволюции активно разрабатывалась братьями Стругацкими: в повести «Гадкие лебеди» новых существ пытаются держать (пытаясь удержать) в чем-то вроде концлагеря, в повести «Волны гасят ветер» деятельность людей нового уровня становится объектам пристального и достаточно враждебного расследования спецслужб. Уже в XXI веке появились романы, подхватившие эту тему – «Отдел» Алексея Сальникова (2015) и «Улыбка химеры» Ольги Фикс (2018), оба посвященные борьбе человечества с происходящим от него эволюционно более высоким типом существ.

Выбирая метод, с помощью которого государство в сюжете романа борется с опасностью «эволюционных акселератов», Алексей Сальников и Ольга Фикс выбирают два разных, но одинаково знакомых, традиционных для нашей литературы пласта культурно-политических рефлексий. Сальников выбирает тему неконтролируемых и бесцельных репрессий, и в его романе борьба происходит в форме бессмысленного убийства любых необычных людей, производимого некой спецслужбой. Роман Ольги Фикс еще ближе к мирам Стругацких, она, в качестве вселенной выбирает нечто близкое к «Миру Полдня», и в качестве инструмента борьбы с «чужаками» использует важнейшую институцию «Полдня» – систему интернатов, которая в сюжете «Улыбки» предназначена прежде всего для контроля и раннего выявления мутантов-сверхлюдей. В обоих романах (как и в повестях Стругацких) системы контроля оказываются дырявыми, и чужаки создают где-то на периферии свои непобедимые общества.

Биотехнологии и неравенство

Кажется, очевидным, что мирное сосуществование, принятие чужаков, отсутствие дискриминации – лучше, чем концлагеря и репрессии. Однако,  проблема «биотехнологии и расслоение человечества» имеет две стороны: «постчеловеческие существа», легко представимы не только как жертвы гонений со стороны консерваторов, но и как гонители, как новая элита. Легко прогнозируемым последствием расширения биотехнологических изменений человеческой природы будет то, что эти изменения станут еще одной причиной человеческого неравенства.

В некотором смысле это происходило издавна: если элита лучше и иначе питается, чем простонародье, если элите более доступна медицина, если элита имеет иные взаимоотношения с физическими нагрузками -  то телесные различия между представителями разных сословий могут быть видны невооруженным взглядом. И сегодня мы, кроме прочего, можем видеть, что неравенство часто имеет медико-биологическое измерение: более благополучные группы в среднем дольше живут, позже демонстрируют признаки старения, могут эффективнее избавляться от болезней, часто неравенство коррелирует с доступностью фитнеса и других практик, влияющих на внешность и телесные кондиции. Нечего и говорить, как усилятся эти тенденции по мере расширения возможностей биотехнологий. Экстремальные формы этого можно узнать у научных фантастов, например в романе Дмитрия Глуховского «Будущее», в мире, описываемом в этом романе важнейшим источником неравенства становится доступ к бессмертию, которое по сюжету романа в России доступно только высшим бюрократам, в США – только богачам, а в Европе – всем гражданам, но не иностранцами и не эмигрантам. 

Бессмертие конечно еще не скоро сойдет со страниц фантастических романов; кроме того, любые опасения по поводу неравенства как правило приглушаются теми соображениями, что потенциально нужные всем технологии со временем становятся все более дешевыми и доступными, так что автомобиль и высшее образование перестали быть признаком элитарности. Но при обсуждении проблемы неравенства важным является еще и вопрос, будут ли биотехнологические изменения в человеческом теле способствовать только улучшению качества жизни (например, борьбе с болезнями), или, кроме того, добавлять измененным людям новые возможности, которые будут способствовать их конкурентоспособности на любом общественном поприще?

Тут конечно нет четких границ, ясно, что тот, кто может избежать инвалидности, исправить ухудшившееся зрение, поддерживать в полном порядке зубы и легче вылечивать любую болезнь имеет большие шансы и в бизнесе, и на рынке труда.  Но обсуждаются сегодня куда боле фантастические сценарии.

Например, можно себе представить, что благодаря «мозговым чипам» или иным высокотехнологичным методам наиболее благополучные элитарии получают возможность резко увеличить свои интеллектуальные способности. В этом случае, доступ к биотехнологиям превращается из преимущества в привилегию – в том смысле, что элитарии не просто могут пользоваться определенными видами роскоши и дорогих удовольствий, но и, благодаря этому пользованию закреплять свое элитарное положение, в известной мере монополизировать его. Доступ к такого рода биотехнологиям будет играть роль не только потребительской ценности, но и входного билета в элиту – такую же роль в наше время, скажем, играет элитарное образование. Как может выглядеть такое общество показано в фантастическом фильме Эндрю Николла «Гатака», в нем изображен мир, где шансы на престижную работу имеют лишь те, чей геном был усовершенствован еще в момент зачатия, а родившиеся естественным путем обычные люди обречены на роль граждан второго сорта.

Хотя такая проблема не видится в принципе нерешаемой, важно подчеркнуть, что эксклюзивный доступ к некоторым биотехнологиям может играть роль не только воплощения неравенства, но и усилителя последнего.

Многие века общества – даже самые аристократические – считали, что нельзя пренебрегать родившимися в социальных низах талантами и самородками, поэтому обладатели уникальных врожденных способностей часто получали особый доступ к хорошему образованию вопреки своему низкому социальном происхождению, примером чего может служить судьба Ломоносова, Тараса Шевченко или Павла Бажова. Эта система имела в разных обществах разные масштабы и характер, но важен был принцип, что условием получения экстраординарного доступа к образованию для выходца из низов – например, в форме стипендии – были способности.

Такого рода системы опирались на скрытое предположение, что талант есть часть общественного достояния, что талант есть вещь редкая, и потому общество должно тратить усилия на его поиск и поощрение. Теперь представим себе ситуацию, когда таланты не надо искать, поскольку их можно «производить», вмешиваясь в геном, в работу мозга или еще каким-то пока-что неведомым образом меняя человеческую физиологию. В этом случае у государства исчезают мотивы и искать таланты в глубинке и поощрять их, талант перестает быть редкой ценностью, вопрос стоит не о доступе таланта к образованию и самореализации, а о доступе той или иной семьи к возможности сделать ребенка талантливым. Вполне представима ситуация, что если общество налаживает производство рукотворных талантов, то начинает с подозрением относиться к талантам врожденным как сверхплановым, неконтролируемым и без гарантированного качества.

Если же представить себе абсолютно эгалитарное общество с гиперразвитыми биотехнологиями, в котором любой человек имеет доступ к активизации своих способностей и талантов – то кажется социальной справедливости в этом обществе тоже будет не много. Именно потому что талант не является редкой ценностью – он не становится путем к вертикальному социальному лифту, никто не будет продвигать за талант, коррупция, непотизм, использования родственных связей станут таком обществе в каком-то смысле куда более законными и безопасными, поскольку не будут порождать выдвижение на ключевые должности некомпетентных людей. Талант есть у всех, а связи – не у всех.

Социально обусловленное уродство

На эту же проблему можно посмотреть и с другой стороны. Интеллект, талант любые способности человека – не только источник высокого качества жизни или высокой конкурентоспособности, но и источник повышения производительности труда, выгодного не только и не столько самому человеку, сколько тем экономическим системам, которые использует его труд – или, если применить марксистский жаргон – тем, кто его эксплуатирует. Как пишет один подозрительно относящийся к развитию биотехнологий православных священник «человек как результат генно-инженерного вмешательства оказывается полностью подверженным целям других людей, его создателей»[7]. Предполагая это, можно представить себе ситуации, когда человек  вынужденно вносит изменения в свою генетику и физиологию – или в генетику и физиологию своих детей – ради интересов работодателей и эксплуататоров, когда человек снижает качество своей жизни ради того чтобы телесно стать более эффективным работником; такие ситуации сплошь и рядом существуют сегодня, когда люди ради эффективности жертвуют своим свободным временем или здоровьем, занимаются спортом ради работы  – но перспективы тонкого научного изменения телесности придают этим ситуациям устрашающие измерения, заставляющие вспоминать все неудачные случаи использования пластической хирургии.

К этому надо также добавить гипотетическую возможность использования биотехнологий ради рыночной конъюнктуры.   Предположим в некоем светлом будущем человек прикладывает усилия, тратит деньги, жертвует здоровьем ради того, чтобы его тело изменилось под интересы определенной отрасли экономики – но эта отрасль отмирает, эти навыки не нужны, человек оказывается не эффективным работником, а, в сущности, уродом. Опять же: сама по себе такая ситуация вполне понятна и сегодня, человек может потратить много времени, сил и денег на приобретение образования, которое потом не пригодиться, но если речь идет об изменении тела, то последствия такой ошибки кажутся куда более фатальными.

Наконец, немаловажным будет соображение, что попытки развития определенных навыков и способностей среди своих негативных последствий будет иметь отсечение и умерщвление неких аспектов человеческой природы, на которые не обращают внимание, но которые уже являются или могут оказаться в будущем очень важными. Любопытно в этой связи замечание Е.Н. Гнатик, что если биотехнологии избавят человечество от эпилептиков и безумцев, то они, тем самым, избавят его и от таких гениев как Достоевский и Ван Гог[8]. Это замечание не стоит понимать буквально, но оно наглядно формулирует проблему, с которой неоднократно сталкивались человеческие практики вообще, и медицина в частности: многое что кажется ненужным и подлежащим устранению в конце концов оказывалось очень важным (наглядный пример – практика превентивного удаления аппендицита в детстве в США, наносившая ущерб человеческому иммунитету).

Человек – существо чрезвычайно сложное и многоаспектное. Хорошей метафорой этой сложности является сюжет о функциях сердца. Долгие десятилетия считалось что сердце – не более, чем насос, качающий кровь. И только в 1980-х годах выяснилось, что сердце является еще и эндокринным органом, вырабатывающим определенные гормоны. Это неожиданное открытие побудило прийти к выводу, что вообще функции органов в живом организме может быть не так просты и до конца не ясны. И это дает основания опасаться, что радикальное вмешательство в человеческую природу, сколь бы продумано оно не было, будет таить в себе немало сюрпризов; опыт социалистических утопий показывает, что и применительно к обществу оптимистическая рационализация как правило оказывается результатом чрезмерных упрощений; человеческий организм же по-видимому куда сложнее и загадочнее общества.  

В поисках критерия ценности

Факт, однако, заключается в том, что прогресс всегда осуществляется ценою принятия рисков. Его продвижение более-менее укладывается в рамку доктрины двойного эффекта, в соответствие с которой действие считается приемлемым, если оно мотивированно благими целями и если его предвидимые позитивные последствия перевешивают негативные. В целом можно согласиться с мнением О.В. Поповой, что возможность прогресса связана с доверием к технологиям и даже с верой в технологии[9].

Сколь бы ни была обоснована консервативная критика, но сопутствующие нынешней человеческой природе страдания слишком очевидны чтобы человечество не мечтало от них избавиться – поэтому, не взирая ни на какую критику, на развитие биотехнологий возлагают и будут возлагать самые разнообразные надежды. Поэтому вопрос стоит именно о пределе допустимы изменений человеческого статус-кво.

Всеядность, свойственная позиции философских постгуманистов, их готовность «принять в объятия» любое существо или даже любой напоминающий живое существо объект прежде всего игнорирует те риски, которые несут в себе биотехнологические эксперименты. Ведь эксперимент может кончиться и неудачей. А является ли удачей эксперимент, в результате которого возникает живое тело, не поддерживающее отношение с окружающим мире, находящееся в коме или летаргическом сне, но, по утверждению экспериментаторов, вполне счастливое?

«Антропологическая машина» нужна не только для того, чтобы отделять человека от животного, но и для того чтобы, буде начнется активное совершенствование человеческой природы, различать удачные и неудачные результаты такого совершенствования. 

И тут вероятно надо будет поднимать вопрос о сознании и разуме как важнейших ценностях, которые не должны пострадать при любых трансформациях телесности, которые являются ядром человеческой личности и которые могут быть критерием идентичности.

Для развития культуры тут важно то, что появление этих вопросов делает актуальными – и иногда даже политически актуальным – такую абстрактную дисциплину как философию, а именно ее разделы, которые занимаются вопросами сознания и тожества личности – ибо важным вопросам становится проблема избегания утраты сознания и прерывания существования личности в ходе преобразований тела (и особенно если речь пойдет о соединения мозга с компьютерами или о копировании личности на искусственный носитель и т.д.)

Здесь можно вспомнить идущий от Ивана Ефремова и популярный в советской фантастике концепт «братьев по разуму» (или «собратьев по мысли»), предполагающий, что, несмотря на телесные различия жители разных планет могут объединиться в некое космическое братство именно в силу общности на духовном и интеллектуальном уровне.  Позиция эта тоже отнюдь не беспроблемная, поскольку «чужак» – будь это фантастический инопланетянин, реальный представитель другой расы или гипотетический результат биотехнологического эксперимента над человеком – может предстать и идиотом, и недосягаемым «супергением». Но это – один из ценностных критериев, который надо использовать, создавая системы контроля над развитием биотехнологий.