Онтологические прогулки

 

 

 

Мировоззрение Иосифа Бродского величественно и мрачно, как и его поэзия. Во взгляде великого поэта на мир присутствуют оттенки снобизма, мизантропии, меланхолии, равнодушия стоицизма и безнадежности истинного пессимизма. Ирония в этом коктейле успешно заменяет жизнерадостность.

Люди в поэтическом космосе Бродского встречаются довольно редко. Как пейзажист Бродский нуждается воздухе, лесе, дожде, домах, памятниках, но вполне обходится без людей. В мире Бродского письма к друзьям обычно пишутся на их смерть, письма к женщинам возникают по следам расставания навсегда. Люди казались Бродскому слишком незначительными и эфемерными сущностями, сквозь них, а также среду их обитания взгляду поэта являлись истинные обитатели земли. Чтобы не происходила в непрочной человеческой юдоли – это происходит на фоне пространства и времени.

Пространство и время – вот единственно, что настоящее и не бренное в этом мире, и они становятся главными героями поэта. Впрочем, это не только герои. Пространство и Время – это два гневных божества, изнуряющих и убивающих человека в конечном итоге, и достаточно неодобрительно глядящих на него, пока он жив.

 

 

Пустота как суть вещей

 

В сфере гносеологии позицию Бродского можно определить как в некотором смысле зеркально обратную кантианству, можно даже сказать, что Бродский – это Кант навыворот. Кант, как известно, считал пространство и время единственно доступными человеку формами представления вещей, за «спиной» которых скрывается непознаваемая вещь-в-себе – истинная реальность, о природе которой метафизик может лишь строить догадки. У Бродского же все разнообразие вещей – это те первично данные человеку представления, за «спинами» которых проницательный и метафизически ориентированный человек должен увидеть истинные реалии – лишенные разнообразия Пространство и Время. Вся коллизия пьесы Бродского «Мрамор» – пьесы гениальной, беспрецедентной по насыщенности мыслью и еще не до конца оцененной – в противостоянии Обычного человека, который ошибочно думает, что в жизни есть разнообразие, развлечения и разные вещи, и мрачного философа, получившего от автора прозорливое знание о том, что «пирожное равно отсутствию пирожного», и что все – лишь Пространство и Время. Вообще, монологи Туллия из «Мрамора» несомненно являются наиболее концентрированной формой выражения всей метафизики Иосифа Бродского, в рассеянном виде существующей в стихах, и в чуть более конденсировано – в эссе и записках.

В понимании пространства и времени Бродский, конечно, ближе к классической механике, к Ньютону, поэт вполне поддерживает ньютонианские представления о пространстве и времени как о вмещающих в себя вещи и системы координат пустых сред. Впрочем, было бы ошибкой говорить, что Бродский «разделяет» мнения старой ньютоновской физики. Бродский ничего не «разделяет», суть в том, что он открыл эти, обладающие могуществом божеств, пустые среды, и был так поражен этим открытием, что оно стало едва ли не важнейшей темой всего его творчества. Пустота, открытая Бродским – пустота совсем иного свойства, это пустота известная экзистенциализму и ассоциирующаяся прежде всего с одиночеством. Бродский – это мост между экзистенциализмом и Ньютоном.

Пустота пространства – истинная сущность вещей. Разнообразие мира, наличие в нем разных вещей – лишь иллюзия, мудрый видит в подоснове вещей монотонное и лишенное деталей пространство.

«Ибо не человек пространство завоевывает, а оно его эксплуатирует. Поскольку оно неизбежно. За угол завернешь – думаешь другая улица, а она та же самая: ибо она – в пространстве. То-то они фасады и украшают – лепнина всякая – номера навешивают, названиями балуются. Чтоб о горизонтальной этой тавтологии не думать. Потому что всё – помещения: пол, потолок, четыре стенки. Юг и Север, восток и Запад. Все – метры квадратные. Или если хочешь, кубические. А помещение есть тупик.» (Мрамор)

 В стихотворении «Пенье без музыки» указывается, что символ пространство – чистая бумага. Но даже если в пространстве и есть вещи, то ему адекватны лишь те из них, что однообразны:

 

 

Вера Бродского в то, что все на свете в конечном счете одинаково как часть пространства доходит порою до курьёзов. В своих заметках о поездке в Бразилию «Посвящается позвоночнику» поэту даже переходится извиняться – видимо перед самим собой – когда ему записывает некое наблюдение, отличающее Бразилию от других стран. Да, – извиняется великий Антикант, он понимает, что «любая страна – всего лишь продолжение пространства», и все же есть в этих странах третьего мира что-то особенное.

Если верить автобиографическим заметкам Бродского (эссе «Меньше, чем единица»), то можно сделать вывод, что понятие чистого, подавляющего различия и детали пространства пришло к нему благодаря весьма естественной для сноба тяги к индивидуальному – и соответствующему ей умению игнорировать навязчивое, массовое и пошлое. Умение это поэт натренировал на портретах Ленина, окружавших его со всех сторон во времена советского детства. Бродский пишет: "Я думаю, что научиться игнорировать эти картинки и было моим первым уроком в давании деру, моей первой попыткой отчуждения. Дальше больше; собственно говоря, вся моя дальнейшая жизнь может рассматриваться как избегание наиболее назойливых ее аспектов. Должен сказать, я довольно далеко зашел в этом направлении: может быть слишком далеко. Все, что намекало на вторичность, оказывалось скомпрометированным и подлежало устранению. Включая фразы, деревья, определенный тип людей, иногда даже физическую боль; это отразилось на многих моих связях. В некотором роде я признателен Ленину. Все, что наличествовало в изобилии, я немедленно воспринимал как разновидность пропаганды. Это отношение, я полагаю, ответственно за чудовищное ускорение сквозь гущу событий (с соответствующей поверхностью).»

Итак, повторяющиеся вещи для взгляда поэта исчезают. Но ведь в мире все сходно, любая вещь – так или иначе повторима, а значит в конце концов вырабатывается взгляд поверх вещей, взгляд в никуда. Чистое, лишенное подробностей пространство начинаешь видеть, когда разнообразные вещи мира игнорируются как «разновидность пропаганды».

Пространство по своей природе пусто, и поэтому его можно считать ближайшей родственницей небытия.

 

 

 

 

Пространство как вытеснение человека

 

Но пустота понимается Бродским не нейтрально, а экзистенциально – как отсутствие человека. В пустоте его нет, и хотя пока человек находится в пространстве, но пространство по природе своей пустое, а значит, человека в нем рано или поздно обязательно не будет, и пустоту пространства следует понимать как смертность и уязвимость находящихся в нем вещей. Пространство – это поле действия смерти, это обитель преходящего.

 

 

В «Римских элегиях» отношение тела с пространством формулируется уже с математической ясностью: Тело обратно пространству, как ни крути педали. Ну а из «Мрамора» мы узнаем о главном недостатке пространства: «Это и есть недостаток пространства, Публий, это и есть... Главный, я бы сказал... Что в нем существует место, в котором нас не станет... Потому, видать, ему столько внимания и уделяют.»

Итак, хотя пространство и пусто, но оно отнюдь не индифферентно и не лишено действенности, скорее пространство можно сравнить с некой весьма активной средой, с водой (а ниже мы укажем на то, что Время в мире-космосе Бродского близко к воздуху). Пространство – среда, оно «оперирует» с попавшими в нее вещами.

 

 

Хотя, как можно догадаться, наиболее частое и естественное действие пространства по отношению к вещам, а также вещей по отношению к пространству – вытеснение. В этом – родство пространства и воды, но, как мы уже сказали выше, вытеснение вещей проистекает прежде всего из его пустоты. Так или иначе, но

 

И у пространства есть еще одно примечательно качество – оно мстительно. Оно мстит тем, кто пытается его завоевать – но особенно тем, кто пытается его игнорировать, отгородится от него. Солдаты империи пытались завоевать пространство, но теперь погибают от бессмысленности: Это – месть пространства косой сажени (Письмо к генералу Z.).

Лирический герой Бродского пытался отгородиться от пространства в уединении с женщиной – пространство ревнует и втискивается между ним и возлюбленным, мстя разлукой:

 

 

Наконец, порой пространство даже поднимается до мести самому времени, позволяя человеку если не обессмертить себя – это, невозможно даже пространству – но, по крайней мере, обессмертить свое имя, в чем Бродский убедился на примере литовского поэта Томаса Венцлова:

 

 

 

Превосходство времени

 

Смысловая нагруженность пространства у Бродского не идет ни в какое сравнение с аналогичным параметром времени. Пространство Бродский пишет, как правило, с маленькой буквы, но Время, начиная примерно с начла 70-х годов – почти всегда с заглавной. Бродский был просто загипнотизирован могуществом феномена Времени, недаром минское двухтомное издание сочинений Бродского озаглавлено «Формы времени».

Иногда Бродский разрабатывает мысль о том, что время – сама сущность человека, что человек, а возможно и все бытие – лишь формы времени. Об этом – в «Колыбельной трескового мыса»:

 

Впрочем, если также человек – это и не само время, то он создан им:

 

 

Таким образом, Бродский вполне согласен с Ги Дебором, написавшим в книге «Общество спектакля», с намеком на гегельянское определение времени: «Человек, «негативность, сущее лишь через снятие Бытия», тождественен времени». Тут замечательна отсылка к негативности и снятию бытия – то есть человек родственен по своей природе времени именно ввиду своей смертности. Однако, тождество человека и Времени для Бродского явно неравновесно, время вечно и властно, человек пассивен и смертен, поэтому скорее уж Бродский согласится с Марксом, написавшим в «Нищете философии»: «Время есть все, человек – ничто, он всего-навсего остов времени»

Сравнивая время с пространством или с имеющими отношение к пространству вещами, Бродский всегда отдает предпочтение времени как чему-то более важному, могущественному и грандиозному. Мысль эта повторяется Бродским на разные лады. В стихотворении «Памяти Т.Б.» время предпочитается как единственное непреходящее:

 

 

В «Горбунове и Горчакове» та же идея выражается одним восторженным восклицанием: А время грандиознее чем стрелки. В стихотворении «С видом на море» время оказывается более неподкупным:

 

 

В «Пьяцца Маттеи» утверждается, что Пространство глупее времени, и выражается сомнение, что время когда либо так поглупеет. В «Путешествии в Стамбул» Бродский подробно и не без философии разъясняет «что пространство для меня и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно – вещь, тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее.» В «Колыбельной трескового мыса» – поэме, где философия времени дана наверное в наиболее развернутом после «Мрамора» виде – то же самое повторяется ритмически:

 

 

 

 

Время как умирание

 

Но несмотря на свою важность и предпочтительность по сравнению с пространством, время сходно в пространстве по своим эпистемологическим функциям. Время – это монотонная пустота, которую следует увидеть за разнообразием вещей и событий. Об этом говорится опять же в «Мраморе», и говорится столь четко и ясно, что к набору цитат из пьесы уже не требуется никаких комментариев:

 

Тулий. Предложи тебе сейчас гетеру харить или на койке гнить – ты бы что выбрал?

Публий. Гетеру, понятно.

Туллий. Ага, вот видишь! Для тебя тут есть разница. А разницы нет. Дни идут! Все дело в том, что дни идут. Чем бы ты не занимался, ты стоишь на месте, а дни идут. Главное – это Время.

…..

Туллий. Истинный римлянин не ищет разнообразия. Истинному римлянину – все равно. Истинный римлянин единства жаждет. Так что, меню разно – это даже лажа. Меню должно быть одинаковое. Как и дни. Как и само время...

…..

Публий. Но преступление вне контекста – не преступление. Потому что только мотив – или наказание – и делают его преступлением.

Туллий. Его – кого?

Публий. Ну, это... поступок. Действие. Потому что все на свете определяется тем, что до, и тем, что после. Без до и после событие не событие...

Туллий. ...Варвар; тупой и бессмысленный варвар. Потому что событие без до и после есть время. В чистом виде. Отрезок времени. Часть – но Времени. То, что лишено причины и следствия.

…..

Туллий. Сюжет всегда возникает независимо от автора. Больше того – независимо от действующих лиц. От актера. От публики. Потому что подлинная аудитория – не они. Не партер и не галерка. Они тоже действующие лица. Верней. Бездействующие. У нас один зритель – Время. Так что – пофехтуем.

Публий. Ну, от этого зрителя аплодисментов хрен дождешься. Даже если выиграешь. Даже если проиграешь. Гарде.

Туллий. Потому что выигрыш – мелодрама и проигрыш – мелодрама. Побег-мелодрама, самоубийство – тоже. Время, Публий, большой стилист...

Публий. Что же не мелодрама?

Туллий. А вот – фехтование. Вот это движение – взад-вперед по сцене. Наподобие маятника. Все, что тона не повышает. ...Это и есть искусство... Все, что не жизни подражает, а тик-так делает. ...Все, что монотонно... и петухом не кричит... Чем монотонней, тем больше на правду похоже.

 

В «Развивая Платона» Бродский подчеркивает монотонность времени еще и гидравлическим образом – в отличие от воды, Время течет горизонтально. Время не знает ярких красок, время серого цвета. Главный герой «Мрамора», выбирая тогу, разъясняет: «Серая лучше. Больше на Время похоже. Оно же, Публий, серого цвета... как небо на Севере... или, там, волны...»

Но, как и пространство, Время – пустота не нейтральная, а убивающая, и эта ее функция выражена у Времени куда явственнее, чем у пространства. В этом пункте тождественность человека и Времени многое объясняет. Чистое время, то что можно достичь лишь вне человеческой жизни – это истинная природа человека, и то, что при жизни ощущается как течение времени есть, во-первых, тоже самое как умирание, а во-вторых – ни что иное, как возврат в исходное состояние, соскальзывание к чистому времени, если угодно даже тяга к нему. Ощущение человеком течения времени – это также и ощущение им своей тяги к смерти, ощущение тяги всякой вещи и всякого тела утратить форму и стать частью Времени – Доначальной и Послеконечной среды-без-свойств.

Из всех функций и качеств времени наиболее понятна и очевидна для Бродского была функция уничтожения. О времени как убийце и разрушители поэт написал много, со вкусом и знанием дела. В «Fin de siecle" об этом говорится ностальгически, в аспекте смены культурно-бытовых эпох:

 

 

Стихотворение «Строфы» повторяют тот же ход мысли почти дословно, но с добавлением антропологических мотивов, здесь уже в фокус попадает судьба человека, его психологические черты и воспоминания:

 

 

Философское «Сидя в тени» фиксируют ту же мысль с помощью философской терминологии:

 

 

«Конец прекрасной эпохи» провозглашает лаконичную формулу водном трехсловном предложении: Время создано смертью. «1972» года развертывает перед нами энтомологическую метафору, подчеркивающую антагонизм времени и памяти:

 

 

Зато «Эклога 4-я (зимняя)» дает нам целое семейство метафор метеорологических, в которых время оказывается сестрой холода:

 

 

Наконец, сатирическое «Представление» выражается резко и чуть ли не с блатными интонациями:

 

 

Конечно, пространство также убивает, «вытесняя» тела и вещи, но действие время отличается своей безотказностью, а также – своим демократизмом. В «Римских элегиях», перед тем как указать, что тело обратно пространству, Бродский указывает на то, что сама грандиозность пространства по сравнению с человеком внушает некоторые надежды.

 

 

Время этой брезгливостью не обладает.

 

(окончание следует)