Онтологические прогулки

(Начало)

4. Скорость времени и метафизика

Итак, все вышесказанное можно подытожить одной краткой формулой: чем интенсивнее и яснее выше самосознание человека, тем медленнее для него течет время. Это формула имеет важное культурологическое значение, поскольку оно указывает на тайные и явные взаимосвязи функционирующих в культуре категорий.

Взаимосвязь между двумя категориями может осуществляться в культуре разными путями и через разные опосредования. В частности мы можем найти взаимосвязь между ясностью сознания и скоростью времени через категории изменчивости и непознаваемости.

Для начала обратим внимание на то, что издревле представления о мире, в котором нет фиксированных форм, а есть лишь постоянная изменчивость, переплетаются с представлениями о смерти и небытие. Что это за мир изменчивости? Ну, например, античный хаос. Хаос замечателен тем, что по своей логической функции в системе описывающих мир категорий он находится на том месте, где должно быть Ничто – он был до возникновения всех вещей, из него возник мир (в то время как по христианскому учению – из ничего, из пустоты), в него все погрузится, когда мир "прейдет". Физики ХХ века поставили на место античного Хаоса вакуум – стихию, выполняющую в картине мира функцию пустоты, но на самом деле являющегося не пустотой, а областью постоянного возникновения и исчезновения виртуальных микроструктур.

В христианстве имеется очень важный (и кажется идущий из античности и Древнего Египта) символ "моря", из которого выходит апокалиптический зверь; это море во-первых – "марево", "морока", то есть мир иллюзий, ложных образов, " майа"; во-вторых, это материя – противостоящее духу и божеству начало, бесформенное, изменчивое и этим ложное.

Но материя – обитель смерти. Идея эта объединяет мудрецов древней Греции и древней Индии – материально то, что подвержено принципу возникновения и уничтожения. Аристотель в "Метафизике" говорил, что только те тела материальны, которые подвержены уничтожению и возникновению. Кришнамурти называет материальными те планеты и вселенные, на которых существует смерть.

Принцип изменчивости по своей культурно-гносеологической функции во многом выполняет роль преграды познанию, с этой точки зрения изменчивое начало – та же тьма; изменения для познания – измена, и изменчивая стихия- обманная, ложная, иллюзорная. Принцип изменчивости абсолютно противопоказан принципу познания как стремлению к фиксации четких форм и формул. Но одновременно всякое изменение есть в каком-то смысле смерть данной формы и её переход в другую. Всякая вещь, определенная как "данная сущность", как "индивидуум" имеет меру изменений, до которой вещь сохраняет свое определение, свое бытие в качестве данной сущности. В том случае, если изменения переходят эту мерку – остается некая совокупность изначальных элементов, но данная сущность "умирает". До какого-то предела изменений стол – еще стол, а не груда досок и не пепел с дымом; до какого-то предела изменений человек – еще человек, а не труп. Следовательно, чем скорее происходят изменения, тем скорее вероятность смерти окружающих вещей.

То есть изменчивость объединяет две функции символа "тьма" – как мир смерти, так и непознаваемое.

Кроме того: неустойчивый мир не создает условий для осознанного и ориентированного существования; таким образом он является помехой для полноценного функционирования сознания. Но, как мы установили выше, если сознание смеркается, то время ускоряется. Но если время ускоряется, то в окружающем мире все быстрее происходит смена форм, и значит, мир становится чуть ближе к состоянию хаоса вакуума, царства перманентного рождения и умирания.

Категория небытия связана с категорией скорости изменений через категории устойчивости форм и хаоса. А с категорией ясности сознания связано с небытием через понимание смерти как прежде всего прекращения (угасания) деятельности сознания. В свою очередь, ясность сознания связана с проблемой скорости изменения через субъективное восприятие времени. То есть, когда сознание угасает, то оно приближается к смерти и небытию двумя путями – во-первых, само по себе, (то есть умирая само), а во вторых, теряя восприятие четкости форм мира, то есть приближаясь к восприятию внешнего ему мира как умирающего. Через ускорение субъективного времени мир вокруг начинает изменяться все быстрее, пока, наконец, мелькание форм не сливается для сознания в сплошную тьму небытия.

Циолковский в интересующем нас отношении примечателен тем, что он в качестве одного из базовых исходных положений своей теории разумных атомов поставил тезис о том, что чем менее осознанно человек относится ко времени – тем быстрее оно проносится. Угашение сознания и внимания – метод субъективного ускорения времени. Известно, что сон – лучший способ "скоротать"- то есть субъективно укоротить – отрезок времени. На этом построена теория Циолковского о путешествии атома по вселенной по телам сознательных существ. По Циолковскому атомы кочуют по Космосу, становясь сознательными тогда, когда оказываются частью высшей нервной системы человека или иного разумного существа. Но вся жизнь атома состоит исключительно из отрезков пребывания в сознании; промежутки же, когда атом находится в неодушевленных телах, даже если они длятся миллионы и миллиарды лет проносятся как один миг, ибо в бессознательном состоянии время неощутимо. Именно поэтому космическое сообщество атомов должно заботиться исключительно о процветании и благополучии разумных существ: пребывание в неживых телах для них значения не имеет.

 Тезис о том, что «чем выше самосознание человека, тем медленнее для него течет время» может иметь также экстраполяцию на теологическую проблематику. Философы издавна писали, что Божество (или плотиновский разум) находится вне времени, в Вечности, что для Божества и настоящее и прошлое даны разом. Но тут мы можем представить, что это за вечность, которая не только бесконечна сама по себе, но в которой и длительность каждого мига также равна бесконечности. Ибо, если мы считаем, что время удлиняется по мере концентрации на временном промежутке Внимания – Сознательности, то Божественный Дух – Неоплатонический Ум – заведомо обладает неисчерпаемыми источниками сознательности, и следовательно он способен сосредоточить на всяком миге времени бесконечный напор внимания. Отношение времени и сознания в данном случае можно сравнить с дном сосуда, на каждый из участков которого давит столб воды определенной величины. Божество по своему определению – сосуд с бесконечным количеством воды, а значит, на всякий участок дна бесконечно огромным весом давит бесконечный водяной столб. И соответственно этому бесконечно осознанному, бесконечно внимательному восприятию времени, всякое его мгновение растягивается до беспредельности, любой участок временной шкалы становится по своей субъективной длине эквивалентен всей временной шкале, и нельзя себе представить столь короткого промежутка времени, который бы длился не вечно и мог бы истечь. Вечность времени становится совокупностью множества вечностей, вечность Божества – это вечность в квадрате. Но Божество на то и божество, что им «все волосы на голове сосчитаны». Одно может познать все, сколь бы грандиозно это "все" не было.

Кстати, здесь теория восприятия времени жертвует в пользу теологии еще одну шкалу, на которой человека можно увидеть на традиционном для него в философской антропологии месте – среднем, промежуточном между мирами высшим и низшим, миром божественными и миром лишенных сознания существ и вещей. Божество воспринимает время в бесконечном длении всякого ничтожного мига, а существо, лишенное сознания, лишено и восприятия времени, и для него наоборот, бесконечность времени проносятся как ничтожный миг. Человек же оперирует не бесконечностями и не ничтожностями, а конечностями, конечные отрезки времени начинаются для него – и кончаются.

5. О пределах делимости времени

Выше мы говорили, что чем внимательнее человек вглядывается во время, тем более мелкие мгновенья он различает, тем больше распухают и медленнее текут эти мгновения. Но человеческий разум все же конечен и человек не может постичь ни бесконечность бесконечного мира, ни неисчерпаемость каждой из его частей. Кроме ограниченности разума, есть еще ограниченность зрения. Глаз человек не может различить ни атомов, ни молекул. Слабость разума совпадает со слабостью зрения – быть может, это случайное совпадение, быть может способности зрения представляет собой естественную защиту разума от информационного переполнения, а быть может чувствительность зрения является прямым следствием емкости разума – если понимать зрение как инструмент, выращенный духом специально по себе. Как бы там ни было, но взгляд любой остроты и внимание любой концентрации имеют свой естественный предел, горизонт, за которым ничего не увидишь. Всегда будешь замечать лишь подробности некоторой величины – и не видеть того, что мельче их. Человек живет в ограниченном мире. Сколь бы не были сильны телескопы, астроном не в силах увидеть неба как актуально бесконечную глубину, небо всегда будет выглядеть как замыкающий мир купол, на котором находится ограниченное число объектов.

Все сказанное целиком относится и к восприятию времени. Сколь бы внимание не делало человека чувствительным к самому ничтожному мигу, всегда способность человека воспринять эти миги и доли мигов будет ограничено некой конечной (хотя, возможно и неустойчиво-переменной) величиной. Хотя умозрительно время и делимо до бесконечности, в реальности восприятие будет иметь дела с некими отрезками времени, делить которые далее, ввиду их малости, уже невозможно. Из-за слабости человеческого восприятия бесконечная делимость временного отрезка остается для человека не актуализированной, человек постигает лишь конечный объем временного содержания, и величина этого объема, зависит, если можно так выразиться, от хроночувствительности человека, от силы его временного внимания – а оно никогда не беспредельно. Блаженный Августин говорил, что «настоящим» можно назвать только такой миг, который уже нельзя разделить на более мелкие части^[1] – но из этого высказывания следует, что протяженность настоящего зависит не столько от собственных свойств текущего мгновения, сколько от человеческой способности делить, от «разрешающей способности» нашего чувства времени. Когнитивная психология утверждает, что для человеческого восприятия время состоит из минимально замечаемых пульсаций протяженностью от 50 до 200 микросекунд (в среднем – 100 микросекунд)^[2].

Та часть времени, которая под взглядом человека неделима, те мгновения, которые остаются внутренне закрытыми как единые гранулы, как атомы – вот эти-то "зерна" времени и приходят в движение относительно человека, проносясь мимо него в прошлое. Дробя время, доходя до его недробимых гранул, человек доходит тем самым не только до того неделимого, что есть во времени, но и до того подвижного, что есть в нем, до его преходящей основы. Преходящесть времени есть с необходимостью его атомарность – на смутном понимании этого основан знаменитый парадокс об Ахилле и черепахе. То есть, дробление пути Ахилла должно дойти до некоего атомарного отрезка, в котором уже нельзя пройти половину – вот, скача по таким мельчайшим, атомарным отрезкам Ахилл сможет догнать черепаху. И все же, мы говорим о смутном понимании проблемы, поскольку этот парадокс сформулирован не вполне корректно и преодолевается с помощью математического понятия сходящегося ряда.

Некорректность античного парадокса состоит в том, что во фразе "Ахилл никогда не догонит черепаху!" слово "никогда" относится ко времени, в то время как все прочие рассуждения о бесконечной делимости относятся уже не ко времени, а к действиям Ахилла. Конечно, каждое действие Ахилла длится какое-то время, но то, что окончания у бесконечной деятельности не будет "никогда" может быть верным только в случае, если мы докажем следующее промежуточное положение: "Бесконечно число конченых отрезков времени в сумме длиться бесконечное время". Но это положение, при его внешней верности, просто ошибочно – ибо в математике существуют так называемые сходящиеся ряды. Пусть перед Ахиллом действительно стоит бесконечные (по числу промежуточных стадий) задачи, пусть в силу этого действительно невозможно до конца уточнить, сколько же продлится погоня – но мы достоверно знаем, что погоня продлится меньше некоторого промежутка времени, длина которого равна математическому пределу сходящегося ряда временных промежутков.

Бег Ахилла в парадоксе фрактален, но поскольку каждый уровень этого фрактала описывается одними и теми же словами – "должен пробежать еще полпути", то создается иллюзия, что речь идет о равных – или тяготеющих к равенству промежутках времени. На этой то иллюзии и базируется парадокс.

 Бег, однако, тем и отличается от восприятия, что он равнодушен к внутренней структуре преодоленной дистанции. Пробежать метр – это абсолютно то же самое, что пробежать сто сантиметров. Но для восприятия и внимания метр меньше ста сантиметров, а те, в свою очередь, меньше тысячи миллиметров – ибо, если мы замечаем миллиметровую структуру метра, то каждый миллиметр требует отдельного акта внимания. Поэтому Ахилл может обойтись и без атомарных участков пробега, он может пробежать дистанцию в каждой её бесконечной точке – а вот осознанное восприятие вынужденно обходится без подробностей меньше какого-то уровня, иначе для него каждое действие и каждое движение в этом мире превращалось бы в Ахиллов парадокс.

Вообще говоря, в каком-то смысле бесконечность все же воспринимается человеком, ведь человек, относясь как-то к континуальной реальности, относится одновременно и ко всем её точкам. Но – повторяем – так только "в каком-то смысле", и мы исходим из предположения, что есть смысл в различении континуального от дискретного, есть смысл в интеллектуальном и параинтеллектуальном расчленении реальности, и есть смысл в различении реальности до и после такого расчленения. Понять, что значит реальность, расчлененная до бесконечности, и каков же результат этой бесконечной деятельности – невозможно, мысленная экстраполяция этого деления должна в итоге вроде бы дать ноль, но деля единицу, до нуля никогда не дойдешь, да и бесконечная сумма нулей дает в итоге ноль, а не единицу. Поэтому, можно сказать, что расчлененная актуальная бесконечность есть вещь темная и с человеком несоотносимая. Если ж подбираться к этой тайне через категорию потенциальной бесконечности, то на каждом отрезке наблюдаемой реальность нам предстоит бесконечная деятельность по структурирующему вглядыванию, и конца этой деятельности не будет уже на самом деле – ибо перед нами не сходящийся, а расходящийся ряд, деление сантиметров на миллиметры требует не меньше, а то и больше усилий, чем деление метра на сантиметры.

 Чем более подробная структура видится нам в наблюдаемой реальности, тем большего времени требует её восприятие и осознание. Но что делать, если наблюдаемая реальность – само время? До какого-то момента этот парадокс разрешается тем, что вводится различие между объективным и субъективным временем. Субъективное время растягивается, оставляя простор для усилий внимания и осознания, которые, заняты фиксацией структурных элементов отрезка объективного времени. Субъективно время может растягиваться, но пока оно конечно на каждом из отрезков объективного времени – возможно движение вперед, от отрезка к отрезку. Но если мы утверждаем, что осознаем каждую из бесконечных точек данного отрезка – то тем самым мы требуем бесконечного субъективного времени. Всякий, самый ничтожный отрезок объективного времени требует бесконечного субъективного времени для осознания всех его бесконечных точек, а значит всякий, самый ничтожный отрезок объективного времени субъективно не может пройти и будет длиться вечно.

Кстати, в принципе здесь нет никакого логического парадокса. Применительно к божеству здесь нет парадокса вообще, ибо оно может все, и находиться одновременно во всех точках времени – в том числе. Но и применительно к человеку здесь теоретически (но не практически) нет принципиальной невозможности. Ведь в любом случае, человек мысленно, с помощью памяти находится во всяком мгновение немного дольше, чем оно длиться по показаниям хронометра. Иначе человек не был бы способен вообще связно представлять время – ведь он находится каждый раз только в одном, текущем, "настоящем" миге.

Текущее восприятие времени всегда сопровождает яркое воспоминание о недавно пережитых мгновениях – Гуссерль называл такие воспоминания "ретенциями". Раз прошедшее мгновенье может для человека не исчезать и продолжать анализироваться несколько дольше, чем оно длилось объективно – значит, теоретически оно может это делать бесконечно дольше. Для этого только надо снабдить человека титанической памятью. Надо, чтобы яркие воспоминая о всех прошедших мгновениях не исчезали, сопровождая человека всегда. Надо, чтобы ретенции не гасли, чтобы текущая память растягивалась, принимая все новые временные впечатления, ни одного из них не упуская. Бергсон говорил, что состояние души, «продвигаясь по дороге времени, постоянно набухает», «лепя из самого себя снежный ком». Надо чтобы этот ком рос до бесконечности! И в этом мешке памяти запомненные мгновения будут не только постоянно увеличиваться в числе, но и каждое из них будет постоянно "набухать", показывая свои все более тонкие внутренние структуры, каждая снежинка в этом снежном коме будет становится все крупнее, показывая свой тонкий узор.

Проблема, однако, состоит в том, что, говоря о внимательном, структурирующем отношении ко времени, мы имеем в виду, говоря языком Гуссерля, не только ретенции, но и протенции, то есть не только воспоминания о пролетевших мгновениях, но и предчувствия предстоящих мигов времени. Если более внимательный человек может заметить более краткосрочные события, чем менее внимательный (говорят, что австралийские аборигены видят в кино мелькание границ между кадрами), то это не только потому, что он может проанализировать его задним числом, ретроспективно (сначала увидеть картинку, а потом осознать, что она состоит из кадров), но и потому, что он уже ожидает его как более подробное, предчувствует его как состоящее из более мелких мигов. С помощью этих ожиданий и предчувствий он усилием воли заставляет время для себя течь медленней. Тут напрашивается аналогия с пивом – невнимательный льет его широкой струей, внимательный цедит, стараясь лить как можно более мелкими каплями. Но все-таки – не бесконечно мелкими, не точками пива. Старясь отделить от струи математическую точку пива, не нальешь вообще ничего. Для того, кто способен ожидать появления перед его очами обособленной точки времени – для него время не течет вовсе. Итак, время для сколь угодно внимательного и памятливого человека в се-таки имеет предел делимости, все-таки атомарно.

 Здесь возможно то возражение, что все наши рассуждения были слишком общи и удаленны от специфики нашего предмета – времени. Ведь все, о чем мы говорили в предыдущих абзацах – это о структурируемости времени, о его делимости на "части" и единицы. Но структурируемость и делимость не являются сколько-нибудь специфическими свойствами именно времени, это общее фундаментальной свойство человеческого отношения к бытию вообще. Защищаясь от этих обвинений, мы утверждаем, что обсуждаемые нами черты познания времени как делимого достаточно специфичны; эти черты имеют аналогии в мире познания пространственных вещей, но все же они весьма далеки от того, что бы быть всеобще универсальными.

Прежде всего, подчеркнем следующее. Как мы говорили выше, сами обращения внимания на время уже задают ему структуру. Таким образом, хотя мы и признаем время за однородное, но для ясного сознания время не существует до своей структурности. Особенность структуры времени состоит в том, что само структурирование как бы создает время для сознания, делает его заметным. Структурирование является способом увидеть, воспринять время.

Далее. "Создавая" время для сознания, структурирование продолжает действовать в том же направлении, увеличивая его размеры, его значительность. Структурируя временной промежуток, мы как бы увеличиваем его субъективную продолжительность. Аналогия с миром пространственных вещей возможна из области детской психологии. Дети часто считают, что если кусок мяса порезать на много маленьких кусочков, то мяса становится больше.

Прикованное к отрезку времени внимание тем только и занимается, что дальше и дальше его структурирует. Внимательный, пристальный взгляд выявляет в нем все новый структурные элементы, все новые возможности для делимости. Здесь нет никакого нахождения единства в многообразии, никакого обобщения. Такое отношение возможно и к пространственным вещам. Примерно этому же учит медитация на некоторой конкретной вещи – она приводит к нахождению в вещи в ней все новых и новых подробностей. Но все же такое отношение к пространству нельзя считать универсальным.

6. Праздник как коллективное переключение

Существует ли для коллективного сознания, для общества и культуры понятие, аналогичное индивидуально-психологическому понятию переключения? Да, и это понятие праздника. Праздник связан с демонстративным потреблением – в то время как в будни люди заняты производством. Аналогичным образом значительное часть времени люди поглощены событиями – и отвлекаются от них только в структурирующих время точках переключения.

Мы говорили, что переключение возникает тогда, когда нет внешних событий, и человеку нечего делать, кроме как думать о проходящем времени. Но и слово «праздник» по своему исконному смыслу происходит от слова «праздность» – то есть, когда нечего делать

Ситуация, когда человек интересуется только временем – вопреки  внешним событиям или в качестве реакции на их отсутствие – эта  ситуация уникальна и напряженна. Чтобы снять это напряжение, культура создает систему экстериоризации интереса ко времени.

Наблюдение за часами – вот самый ближайший механизм этой экстериоризации. То, что циферблат часов испещрен линиями-отметками – это сделано для провоцирования возможных всплесков внимания. Линии на циферблате создают структуру, задача которой – задать топографию времени, неровную для внимания. Каждая из линий циферблата – потенциальный возбудитель внимания. И каждая из линий циферблата таит в себе потенциальное событие, каждая из линий может в некий момент быть пересеченной стрелкой часов – а это событие, специально предназначенное, для фиксации на нем внимания. Но безотносительно к часовой стреле, одно то, что линия на циферблате просто есть – уже означает, что внимание может на ней в какой-то мере сконцентрироваться, отличить её от окружающего фона.

Когда мы следим за стрелкой на часах, за тем, как она пересекает размечающие циферблат линии, то этим самым объединяются два вида внимания – внимание ко времени и ко внешним событиям. Измерение и "празднование" того, как проходит время – это хитрый способ алхимически превратить чисто экзистенциальную обеспокоенность временем в акт внешнего наблюдения. То, что происходит на циферблате – это одновременно и событие, и переключение. Праздники – древнейший институт такого рода.

Примитивное общество, которое не знает абстрактного календаря и для которого праздники годового цикла являются одновременно единственным инструментом отсчета времени – такое общество является социальной проекций естественного отношения сознания к субъективному времени – отношения, при котором вешками на шкале времени являются моменты обращения внимания на ход времени, а единицей измерения времени- промежуток между двумя такими «вспоминаниями времени». Как верно писал Бахтин, «Празднество всегда имеет существенное отношение ко времени. В основе его всегда лежит определенная и конкретная концепция природного (космического), биологического и исторического времени»^[3].

В том случае, если отсчет времени теми или иными отрезками является социальной или индивидуальной реальностью, то границы между отрезками времени сопровождаются всплесками внимания подобно событиями, они сами претендуют быть событиями. Сознание отмечает смену отрезков времени – и всплески внимания дают ритм времени так же, как всплески на кардиограмме дают ритм сердцебиения. Высшим по своей внешней выраженности воплощением этого отмечания является годовой цикл праздников. Праздник "отмечают" – здесь слово "отмечать" насыщено привходящими, не связанными с деятельностью внимания элементами – и все же первоначальный смысл этого слова здесь также сохранился. Праздник кроме прочего – это еще и хорошо обставленное ритуалами отмечание – в том же смысле, в каком мы мысленно отмечаем, что стрелка часов пересекла отметку "двенадцать" (или любую другую).  Новогодие – праздник, фактически единственной функцией которого является отмечание границы между отрезками времени. Служа в армии, автор этих строк познакомился с бытующим в солдатской среде ритуалом проводов дня, конечно не таким грандиозным, как встреча Нового года – настолько же, насколько день менее грандиозен, чем год. Примеров отмечания временных промежутков праздниками в разных обществах можно найти много – начиная с недавно забот о праздновании встречи двадцать первого века. Но и остальные праздники часто выполняют сходные функции. В старину церковные праздники часто заменяли функции дат. Однако эта их времеизмерительная функция была не вполне чиста, ибо наряду с системой праздников существовал абстрактный, числовой календарь, который измерял время и на который накладывались праздники. Развитие цивилизации идет по пути постепенного расчленения абстрактного календаря и цикла праздников, но до сих пор, в сущности, они еще не отделились друг от друга полностью. Можно разыскать сведения о примитивном обществе, не знающего абстрактного, не-праздничного счисления дней, в котором годовой цикл праздников является одновременно прикладным измерителем времени.

Дело не в праздниках как таковых, надо понять, что календарные праздники – лишь подсистема в обширной системе «отмечаний», то есть фиксаций человеческого внимания на границах временных промежутков. Пушечный выстрел (почти салют) который отмечает определенный час во многих городах мира можно считать промежуточной формой между просто измерением времени и празднованием. Бой курантов, игра часов с музыкой, трансляция сигналов точного времени по радио, школьные звонки, новогодняя елка, периодические, в течение дня молитвы, субботние сирены в городах Израиля, полуденный выстрел из пушки в Петербурге – все это разнообразная и многоуровневая пульсация в системе "время-внимание". В наше время система таких сигналов, приковывающих человеческое внимание стала чрезвычайно густой, насыщенной и дифференцированной, что позволило Г.Ю. Любарскому заявить, что для времени в Средние века были характерны «Слитность» и «нераздельность» – «в противоположность нашему времени, наполненному, как битым стеклом границами, противоречиями и разрывами»^[4].

Особый интерес вызывают институты, обслуживающие ожидание какой-либо точки времени, например ожидание даты. Самый известный из таких институтов – отсчет времени до конца двадцатого века. На некой башне высвечиваются слова: до конца века осталось столько-то дней. Здесь мы видим как чистое, абстрактное измерение времени смешано с празднованием в смысле торжества и веселья.

Внешние события, отмечающие время – скажем, бой часов – создаются для того, чтобы создать повод для привлечения внимания.

Можно представить себе "естественного" человека, который не знает никаких иных мерил времени, кроме своего субъективного восприятия. Его привычка время от времени обращать внимание на время постепенно коснеет в ритуалах и праздниках, в их годовом и суточном цикле. Циклы эти размеренны и связанны с природными ритмами. Но вот, изучаются хронометражные возможности луны и солнце, возникают часы и календарь – и эти размеренные циклы разрушаются, заменяясь нервной и неестественной пульсацией спохватываний. Ведь часы и календарь претендуют на то, чтобы измерять время постоянно, непрерывно и ежемгновенно, чего не может человек, чьим слабым способностям более соответствует медленный ритм ритуалов. Поэтому то ритм спохватываний такой нервный – человек пытается поспеть за нечеловеческой механикой часов.

События, связанные с измерением времени – бой часов, выстрелы пушек – имеют, кроме прочего, задачу привести пульсацию человеческих спохватываний, с ритмом конвенциального, приборно-механического хронометража. Спохватывания приводятся в соответствии с условными единицами измерения времени. Если бы часы не звонили – люди бы не обращали внимание на время в один и тот же момент времени, каждый бы смотрел на часы исходя из сугубо индивидуальных особенностей жизни и быта. Возможно, эти усилия звонящих часов несут в себе момент компенсации – попытку дать человеку новую размеренность, конвенциальную и механическую, взамен утраченной – природной, праздничной и субъективной.

Впрочем, не будем представлять конвенциально-механизированный ритм как воплощение зла и дитя неестественного рационализма. Он все-таки связан с природным ритмом, особенно это явно в таких понятиях как "год" и "сутки". Зато субъективный ритм колебаний внимания действительно, лишившись своей праздничной основа, стал безосновным, как бы воплощая человеческую свободу. В измерении времени мы имеем три вида наиболее важных для человек видов ритма: ритм природный – астрономический и биологический, ритм конвенциальный, состоящий из условных ритмических единиц, и ритм субъективный, имеющий отношение к деятельности сознания и подсознания. Из этих трех ритмических рядов последний – ритм сознательных обращений ко времени – кажется наиболее произвольным и независимым от двух первых. И видимо эту произвольность и призвана компенсировать вся грандиозная система практикуемых современной цивилизацией "празднований". Обращая на себя человеческое внимание в определенных точках, празднования возвращают излишне свободную субъективность к соответствию к ритму конвенциальному, а через него – и природному.

P.S. Историческое время часто измеряется царствованиями государей («Это было во времена Александра I»), и как сказал Ги Дебор, «Необратимое время – это время того, кто царствует, и его первой мерой являются династии»^[5]. Всякий государь сделал в своей жизни хотя бы то полезное дело, что послужил вешкой для измерения времени.