Комментарий | 0

Коммунистическая утопия – одинаковая и эволюционирующая

 

                                                                                  Кузьма Петров-Водкин. Фантазия. 1925

 

 

Все важнейшие западные социальные утопии, утопии Томаса Мора, Кампанелы, Дени Вераса, Морелли, Фурье, Кабе, Беллами – были по сути коммунистическими утопиями, поскольку базировались на отмене или радикальном ограничении частной собственности, на общности быта и имущества и достаточно уравнительном потреблении. Эта традиция в России ХХ века была продолжена прежде всего фантастикой – начиная с романов  большевика Александра Богданова о коммунистической цивилизации на Марсе и заканчивая научно-фантастическими романами, описывающими коммунистическое будущее , написанными в 1950-50-е годы, в эпоху Ефремова и Стругацких.

Итак, традиция существовала почти 500 лет.

Каковы же итоги утопического проектирования?

Коммунистическая утопия зародилась в Новое время прежде всего как проект общины, в которой большинство населения обладает примерно одинаковым социальным и сословным положением, вовлечено в трудовой процесс и обитает в искусственной, рационально спроектированной архитектурной и урбанистической среде. Во многом коммунистическая утопия являлась «невротической» (оставим в стороне вопрос о плодотворности этой метафоры и поставим пока это слово в кавычках), то есть предельно радикализированной реакцией на усматриваемые в окружающей реальности проблемы. «Невротическая» реакция на неравенство воплотилась в требования радикального равенства, доходящего до отрицания даже мотивирования лучших работников, а также радикального упразднения большинства привилегированных классов и сословий. По сути, утопия была прежде всего социумом, подвергнувшимся серьезной хирургической операции, ставящей цель «ампутации» большого числа институтов и социальных слоев, а образовавшаяся нехватка была заполнена прежде всего жесткой системой правил, мелочно регламентирующих самые разные стороны жизни, а также расширением компетенции властей, обреченных на куда более активное, чем в реальности, вмешательство в хозяйственную жизнь и личный быт граждан.

Эта общая схема утопии почти не эволюционировала или эволюционировала очень слабо – во всяком случае, очень многие авторы полагали что можно говорить о типологических чертах утопии на протяжении всех 500 лет ее существования, и так же как, по мнению Г. Честертона, есть некая «вечная философия», так, по мнению М. Абенсура, в литературе об утопиях сложилось представление о «вечной утопии» – неизменно тоталитарной, являющейся плодом абстрактного «математического» разума[1].

Но, разумеется, в рамках этой схемы многие смысловые элементы развивались и дополнялись. В частности, серьезный перелом в эволюции Утопии произошел на рубеже XVIII и XIX веков, и прежде всего благодаря Фурье, имевшему огромную популярность, и Ретифу де ла Бретонну, у которого Фурье заимствовал целый ряд идей. По словам М. Абенсура, Фурье «направляет утопию на путь прельщения»[2]. После Фурье в работах целого ряда авторов XIX века – в частности, Т. Дезами, Н.Г. Чернышевского и У. Морриса – проблематичным стал вопрос о характере и добровольности труда, принуждение к труду уже не казалось релевантным духу счастливого будущего, но для того, чтобы сделать труд привлекательным, нужно было изменить и его самого – в размышлениях об этом прошел весь XIX век, пока в ХХ веке не стало ясно решение – труд большинства населения должен стать творческим, и по большей частью научным, или, в крайнем случае, связанным с освоением новых пространств и космоса – на этом этапе такие утописты, как Ефремов и Стругацкие, сочли возможным отвергнуть даже такую традиционную идею социальных утопий, как количественное сокращение трудового бремени. Впрочем, проблема того, что весь труд не может свестись к научным исследованиям и что не все люди годятся для творчества, в общем, осталась не решенной.

Почти сразу же, с момента своего возникновения, новоевропейская социальная утопия понимала, что одни только социальные инновации недостаточны для достижения нового уровня благополучия, и поэтому стремилась – кто смелее, кто нет – дополнить их инновациями технологическими. Уже Томас Мор несколько неопределенно говорил о более экономичных способах ремесленного производства, у Кампанеллы мельком упоминались некие самодвижущееся машины. После Маркса тесная связь технологического и социального прогресса стала научным постулатом, но и до Маркса эта идея часто интуитивно поддерживалась утопистами, ну а начиная со второй половины XIX века, когда утопические проекты стали относить к будущему, фантастическая техника стала неотъемлемой частью утопических социумов, а в ХХ веке она стала важнейшим предметом описания и в утопической научной фантастики. Впрочем, идея комплектования органов власти именно учеными – как продолжение платоновской идеи власти философов – появилась уже при зарождении новоевропейской утопической литературы.

Также примерно после Фурье в число важнейших элементов утопии стала входить идея радикального преобразования природной среды. Так же, как эгалитарная социальная структура утопии была результатом «невротической» реакции на неблагоприятные свойства социума – неравенство и бедность, также и идея преобразования природы стала результатом невротической реакции на неблагоприятные для человека ландшафты и метеорологические явления, реакция на них была невротически радикальной – она заключалась в требовании полностью уничтожить пустыни, болота, полярные холода, хищных животных и досаждающих насекомых. По мере того, как технический прогресс увеличивал веру человечества в свое могущество, эти планы становились все более детальными, и в фантастике ХХ века они достигли полного блеска – пока этот блеск не померк во второй половине ХХ века под влиянием экологической пропаганды и разработки учения об экологическом равновесии.

Идея общественного воспитания детей, как правило, в отрыве от семьи – в числе вечных утопических тем, но только в ХХ веке было наконец проговорено и отрефлексировано, почему это абсолютно необходимо: потому что утопический социум, при всем могуществе своих правил и регламентов, не может существовать на базе обычного человеческого материала, потому что утопия нуждается в новом человеке как в своем важнейшим конструктивном элементе, и если идею биотехнологического вмешательства автору утопических текстов от Томаса Мора до Ефремова и Стругацких в целом не одобряли, то к идеям евгеники, которую выдвинул еще Платон в «Государстве», многие авторы, включая Уэллса и Ефремова, относились благосклонно. Высокая значимость педагогики привела и к довольно распространенной идее превращения профессии наставников в привилегированную или даже политическую.

Осмысление задач педагогики у Ефремова и Стругацких сочеталось с осмыслением того, от какого наследия в человеческой природе мы должны отказаться, «эгоизм» и «индивидуализм» – качества, вообще не одобрявшиеся коллективистской советской идеологией, – у Ефремова и Стругацких были практически демонизированы, писатели опасались чрезмерного – как и в экономическом, так и в экзистенциальном смысле чрезмерного – роста потребления, опасались честолюбия и недисциплинированности, но Стругацкие более всего опасались того, что ценность потребления сможет «загородить» ценность познания, «задавить» готовность к активному труду и способность получать от него удовольствие. Между тем в той версии коммунистической утопии, которую мы видим в русской научной фантастике ХХ века, творческий труд является главным источником счастья – все потребительские ценности, ценности карьеры и успеха, ценности личностного роста в каком-либо религиозном или мистическом смысле оказываются на втором плане либо прямо дискриминируются.

 Если попытаться коротко сформулировать, чем коммунистическая утопия ХХ века отличается от ее классической версии, возникшей в XVI–XVII вв., то, пожалуй, главное отличие будет заключаться в том, что в ХХ веке была «отменена» принудительность труда, но зато к классической утопии были прибавлены разнообразные и действующие на разных уровнях последствия расцветшего в эту эпоху культа науки.

Отвечая на вопрос, чем же, собственно, соблазняла читателей утопия Ефремова–Стругацких и других фантастов ХХ века, надо прежде всего отметить, что эти утопии были написаны во многом для среды высококвалифицированной интеллигенции, исходя из вкусов и сословных идеалов этой среды. Человеку, который бы вообразил себя гражданином этих утопических обществ, предлагалась в первую очередь положение ученого-исследователя, увлеченно занимающегося любимым делом, получающего удовольствие от своей работы, при этом гарантированно получающего средний для данного общества доход, практически не имеющего поводов для зависти к окружающим с точки зрения доходов и имущества и не знающего мук невостребованности или беспокойства конкуренции. До некоторой степени обладатель пожизненной должности профессора в западном университете будет пользоваться благами такой утопии – но, конечно, лишь до некоторой степени. В качестве дополнительного бонуса предлагается участие в грандиозных, захватывающих дух проектах по освоению космоса и преобразованию природы, при этом вам гарантирована среда, в которой полностью исключены географические и метеорологические неудобства – вам предлагается всегда хорошая погода, и куда бы вы не пошли, вам не встретятся ни болота, ни пустыни, ни опасные для жизни холода, опасности ждут только в космосе. Разумеется, те проблемы, которые беспокоили утопии прошлых веков, страдания и бедность трудящихся, праздность и грехи элиты – тоже решены, но это уже предполагается по умолчанию. Почти полное отсутствие собственности вряд ли будет вас беспокоить в этой ситуации. Однако некоторой платой за все это счастье должно стать преобразование вашей индивидуальности – вы должны подавить (или вообще скрывать) слишком эгоистичные порывы, а в наиболее радикальных версиях – также и свои склонности к чему-либо, кроме творческого труда.

Нельзя отрицать, что эта картина действительно соблазнительна или, по крайней мере, может быть соблазнительна для многих. И если сегодня миры утопической советской фантастики – начиная с мира Ивана Ефремова – нас не столько соблазняют, сколько зачастую пугают, удивляют и производят впечатления безумия, – то это происходит, вероятно, не столько потому, что эти писатели неверно угадывали тенденции социального развития, которые, насколько можно судить, действительно формируют наше будущее, сколько потому, что в утопиях мы видим слишком прямолинейную наивность при описании результатов действия этих тенденций, и в еще большей степени – из-за желания унифицировать и сделать единственно возможными все выбранные в качестве наилучших социальные конструкции.

Переход от владения жильем или транспортом к шерингу и аренде – явно наблюдаемая тенденция, но мрачное впечатление производит желание лишить всех жилья и перевести на аренду от «единой жилищной службы».

То, что развитие цивилизации связано с развитием самоконтроля индивидов, доказывал еще Норберт Элиас (хотя не все так однозначно, о чем свидетельствует либерализация сексуальной морали в ХХ веке), однако когда необходимость такой самодисциплины провозглашается с мрачной торжественностью устава духовно-рыцарского ордена, причем в этот орден принудительно верстается все человечество, – то духом тоталитаризма веет независимо от желания автора.

Интернаты – обычная образовательная практика, но при условии, что мы не делаем их единственно возможной формой обучения.

Работа ученого может вызывать всяческое уважение и даже зависть, но немного пугает стремление всех сделать учеными, в сочетании с атакой на тех, кто к этой работе по разным причинам не склонен – причем эта атака включает широкий арсенал средств, от моральной дискриминации до медицинского вмешательства, и беспокоит великих законодателей в меньшей степени отсутствие интеллектуальных способностей, а в большей – то, что ваша этика не соответствует высокому званию коммунистического интеллектуала.

Очевидно, что во сколько-то разумные исторические сроки попытка построения утопии не может оказаться ничем иным, кроме как самой разрушительной революцией, и очевидно, что травматический опыт ХХ века сегодня делает этот вариант скорее неприемлемый – во всяком случае, тех, для кого он приемлем, не может быть очень много. Но вопрос о том, нравится ли нам сама перспектива – быть ученым в мире, где нет миллиардеров, где политиков и крупных чиновников выбирают опять же из числа ученых, а мусор собирают либо роботы, либо – в крайнем случае – те же ученые в порядке дежурства – остается открытым. Ибо иначе остается вопрос – какое счастье, какой социальный идеал нам был бы притягателен, если не этот, и не является ли альтернативой – как этого боялись Стругацкие – просто безделье? Вопрос о том, чем должен или может заняться человек, если ему будут предоставлены свобода и удовлетворение его материальных потребностей – например, в форме безусловного базового дохода – стоит перед нашим обществом и утопия 60-х хороша, по крайней мере, тем, что она дает хотя бы какой-то ответ на этот вопрос – ответ, конечно, сопровождаемый многими нелепостями, наивностями и слишком дерзкими, слишком амбициозными и бескомпромиссными надеждами настоять на единственном варианте ответа. И все же это хоть какой-то ответ.

 

[1] Абенсур М. Утопия // 50/50. Опыт словаря нового мышления. – М.: Прогресс, 1989. – С. 251.

[2] Абенсур М. Утопия. – С. 252.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка