Лаборатория слова

Заметки о genius loci видеоимпровизации

У меня нет рукописей, нет записных книжек, архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голосу… Какой я к черту писатель!

                                О. Мандельштам «Четвёртая проза»

Поэтическое вдохновение и мастерство – вещи часто взаимоисключающие. Много ли остаётся при доработке стихотворения от лирического волнения и не расслышанных чётко слов, требующих переработки для совершенного произведения, – а на меньшее поэт не согласен, чтобы не стать преданным суду дилетантом в глазах ему подобных. Стихи могут шлифоваться десятилетиями. Но такой ли была поэзия изначально, до изобретения станка Гуттенберга и формирования жанра, когда у людей возникло понимание, что некие строки могут относиться к искусству, а не только к обрядовой стороне жизни. Архаичная поэзия была обращена к стихиям природы и невидимым божествам в большей степени, нежели к соплеменникам, для которых невнятное «пророчество» казалось проявлением безумства. Возможно, к древним временам восходит клеймо поэта как парии или изгоя. Об этом свидетельствовал импровизатор в рассказе А. Пушкина «Египетские ночи»:

Поэт идёт: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его…

Это карнавальный образ пушкинского пророка, тем не менее, укоренённый повсеместно. Представим, что пушкинский импровизатор-итальянец переродился через два столетия, дивясь городу, ещё хранящему кое-где знакомый облик, точно так же являясь заложником своего, если не вдохновения, то свойства сочинять рифмованные стихи в любом месте и в любое время, вступая в диалог с миром или избегая его, однако не в состоянии выйти из зависимости быть проводником логоса этих мест, бывших топей и нынешних бетонных лесов, ища уединения и вопрошая памятники, словно оживающие от его созвучий и вступающие в беседу. Он сам – каменный гость, истукан, неуместный на пиру живых, но званный на пиршество теней призрачной северной столицы. Вручим ему смартфон, гениальное изобретение цифрового времени, и странный дар человека соединяется с токами, проходящими через зеркальце видеокамеры к экрану аппарата, в режиме видеоселфи, запечатлевшему стихотворную импровизацию поэту на фоне Медного Всадника, всё так же грозного по отношению к маленькому человеку, полубезумцу, дерзнувшему порицать императора за несовершенство созданного им города. Что остаётся на видео кроме гула, случайных лиц и дрогнувшего лика памятника? Лицо снимающего и зарифмованное стихотворение, не совсем внятное, которое можно расшифровать и переложить на бумагу. Так двуедин жанр поэтической видеоимпровизации, архаики и авангардных средств запечатления и тиражирования сочинения текста, он двулик и двуязычен, потому что поэт перелагает звуки небесного логоса на внятную поэтическую речь, мгновенно оформляя рифмующимися словами русского языка. Конкретное место и время запечатлено в видеостихе, топос и хронос пересекаются и помогают друг другу оформить мистическое вдохновение, топологос проявляется в логосе места, а время, конкретное до секунды, отображается в языке через хронояз. Всё вместе – некая форма стихотворения, форма речи, неразрывно связанная с автором. Но кто он? Уже не мифический персонаж Пушкина, у него есть «я», вполне конкретное - и «я» непроявленное, лежащее за пределами осязаемого мира. «Но в самом Я от глаз Не-Я / Ты никуда уйти не можешь», - свидетельствовал Иннокентий Анненский.

Другой человек, отряхивающий повседневность, «И звуков и смятенья полн», поднимается на смотровую площадку Исаакия, где посетителей смущает ритмизированной речь «нежнейшего из языков», так назвал Владимир Набоков своё английское стихотворение о русском языке, обращённая к простёртому в руке телефону, для невольного соглядатая, направленного телеглазком смотрящего окрест и в небеса. Это не телефонная болтовня, она обращена к невидимому и, возможно, несуществующему иному «я», чей прототип кажется иностранцем («итальянцем-импровизатором») окружающим, подсознательно порицающим такой стиль общения, не потому, что поэтический голос громче иных, общающихся по телефону в толпе, но стремлением упорядоченности ритма и подобранной рифмы выявить гармонию, неуместную здесь и сейчас. «Какой Нарцисс!» - воскликнет некто, и будет прав. Однако Нарцисс, желавший полюбоваться своим отражением, внезапно видит «другого», ужасающего неузнаваемыми чертами и иными смыслами, проступающими из амальгамы воды. Он зрит себя в окружении Хаоса. Из подобного неяркого мерцания света из тьмы рождается видеоимпровизация.

Далее наш путь лежит через Дворцовую площадь, где снимающий отдаёт дань Александрийскому столпу, воспетому Пушкиным, и запечатлевает себя с памятником поэту во дворе Дома-музея А. Пушкина. Здесь лирическая дерзость граничит с обыденным неуважением к святыне.

А вот и Летний Сад с потрясающей оградой, удостоверяющей тщету всего земного. В аллеях у Летнего дворца Петра потише, но непременно найдётся человек, громко разговаривающий по телефону. В палисаднике у могучей статуи Крылова, ограняемой героями его басен, спокойно только зимой, когда Крылов в шапке снежной манны, напоминающий Саваофа, доброжелательно позволяет сделать видеоселфи в его присутствии. Затем по Троицкому мосту мы переходим на Петроградскую сторону, где у Заячьего острова бронзовая композиция «Зодчие» из строителей Петербурга всегда ждёт гостей, и надо уловить мгновения, когда зодчие, так напоминающие поэтов 18 века, останутся в относительной тишине и при молчании ветра. Зиждители Санкт-Петербурга вполне могут оказаться поэтами 18 века – в камзолах и некоторые в париках, становясь сопричастными нового русского поэтического слова 21 века. Обращение Гавриила Державина к Богу разносится гулким эхом в Петропавловской крепости.

Мы уже отметили, что главные противники видеоимпровизации ветер, холод, многоречивая толпа, гул машин, слепящий свет… Этот свет не только физический, который слепит снимающего, но и взыскующий горний проблеск, требующий полной самоотдачи при его сиянии. “Мини город” у стен Петропавловской крепости в Александровском парке содержит уменьшенные в 33 раза медные копии главных архитектурных достопримечательностей, – почти таким мне приснился когда-то город, мечтая о переезде, я увидел сон, где эти объекты сконцентрированы в пространстве грёзы, а я их наблюдаю сверху, дивясь соразмерности идеального града. Видеоимпровизация – фантазия петербургского мечтателя, вернее, ставшего петербуржцем, переехавшего из Московии ровно в 33 года. Вот апостол Пётр со связкой ключей, за которую непременно хотят подержаться туристы. В его мужицком облике скрыт намёк на тяжёлую работу небесного привратника, потому что Петербург земной с его контрастами коммуналок и дворцов и Петрополь горний значительно разнятся по составу обитателей. Мы проходим к Усыпальнице на Заячьем острове, словно зияющей с  позолоченным ангелом шпиле. Вот статуя зайца на скамейке, почти в человеческий рост, показывающего «рожки»: мы победим! Стихия, относительно побеждённая, оставила посреди города-острова с бронзовым кумиром, готовым взойти сквозь жёлтый туман и раствориться, по предположению Ф. Достоевского в «Подростке», отмечена вехами человеческого торжества – памятниками и историческими местами, связанными с легендами и стихотворениями о Петербурге. Воспеваю ли я «творение Петра» в своих – или диктуемых кем-то – импровизациях? Скорее пытаюсь разглядеть лучи, соединяющие слово, недвижные монументы и камни, пейзажи парков, с сегодняшним мгновением, растворяющимся в вечности. Пушкин говорил о памятнике, воздвигнутом с помощью слов, мы воспеваем город во всём его несовершенстве, где всегда есть зазор между замыслом творения и воплощением. Мой психопомп Александр Блок запечатлён на фоне беспрерывного мистериального, где за мутноватым блеском фонарей прорастают отблески факельного пламени преисподней.

Люди здесь приносятся в жертву античным богам и маскаронам. Нащокинским домиком я называю большой домик для кормления птиц на раскидистой рябине в парке Александрино. Птичий щебет, стук дятла, глухое падение жёлудя о почву, писк белки – все эти голоса обозначают нечто большее на фоне съёмки. Футбольный мяч среди играющих на поляне видится головой Иоанна Крестителя, осенний Иуда срывается с осины, парки безостановочно плетут пряжу паутины. Вороны как обугленные Икары охраняют арку наклонённых друг к другу дерев. Да и сам автор становится другим. Исчезают современность и злободневность, что просятся на язык в сочиняемых на бумаге стихах, негодование уступает место сомнамбулизму. Размышления о несовершенстве мира переносятся в иной пласт, сам язык обретает более метафизические черты. «Эй, некогда дремать, – символизирует исчезающая бабочка. - Разгадай мой узор за минуту, напиши стих, используя идею, долго не дающую покоя, придумав необычные слова, доселе не существовавшие – ибо всё возможно на грани бытия и веяния бездны». Три статуи Аполлона, широко расставленные в Павловском парке, откликаются на аллее 12 тропинок, где аз вопрошаю камен и богов.

Небольшой парк Политехнического института с ладьёй приплывших к нам Петра и Февронии приотворяет бытие замыслов. Водонапорная башня символизирует Тютчевский водомёт с невозможностью добраться мыслью и вдохновением выше положенного роком предела. Но у нас есть духовная лестница, чей прообраз - траволатор в торговом центре. Мнится, она всегда открыта сочиняющему, поток нисходит на неё непрестанно к открытому слуху и отверстому зрению. Здесь, в зелёном лоне Политеха имени Петра Великого, я грежу о научных достижениях в гуманитарных образах. О башне духа и атмосферного электричества. О игроках в теннис, играющих в обычном измерении и одновременно в эфирном поле. О квантовом слепке и чертеже бытия, сохраняющем сегодняшний день во всех подробностях. О том, что эта земля высвободилась после потопа и когда-то снова будет поглощена всемирным океаном. О гидрологосе и подземных водах (напротив – Институт гидротехники), вместе с дождями преобразуя и разрушая земную твердь, питающих фонтаны и каскады Петергофа. Как писал Ф. Тютчев, “Всё зримое опять покроют воды / И Божий лик отобразится в них”.

На колесе обозрения мы поднимаемся до высшей точки над Крестовским островом, где стадион и парк «Диво-остров» с аттракционами и огромными смешными фигурами, оттуда во все стороны раскинулся старый и новый город-петроглиф, город-видеотекст. Такой же фигурой индейца или пожарного мне видится импровозатор уже в не железный, но в электронный век. Не он ли во время съёмки с вытянутой рукой, держащий смартфон, - голограмма, щербинка матрицы, зияние свободы в уплотнённом Риме победившей материи, общается с невидимыми звёздами?

Видеодельфы поэзии ждут свидетелей соревнования Аполлона с не проявленными «я» современных поэтов, пребывающими до лучших времён в масках. Отказ от двойной маски – надетой социумом и обретаемой для социума, происходит во время сочинительства. Так лицо «Нарцисса» становится другим – это отчётливо можно прочесть на видеозаписи. Сочиняющий перенимает черты «взгляда извне», наиболее подлинного из невольно примеряемых ликов глубины.

Маяковский вышагивал стихи, ритм перерабатывался в черновик, перекладываемый на бумагу, теряя черты трибуна во время творческого акта бормотания в хайдеггеровской «отрешённости», утверждая: «А самое страшное видели - лицо моё, / Когда я абсолютно спокоен?»

Сегодня это взгляд, обращённый в далекое прошлое через перегонный куб стекла айфона, от социума – к племени, от безликости – к маске аборигена, и к грядущим протоидеям под маской мимикрии. Снявший маску становится поэтом и изгоняется из общества «слепых и бескрылых» (В. Набоков).

Рот сочинителя – дупло, откуда вылетает птица сознания, где стучит дятел языка, ища личинок и насекомых слов на нёбе горнего свода. Из-под масок соглядатаев сочинительства вылетают слова, остающиеся на видео. Иногда это порицание поэта, топчущего траву газона («Нельзя за флажки!», В. Высоцкий), призыв заснять падающие деревья и отослать видео в управляющую компанию, или просьба милостыни, как у девочки, вопрошающей то ли гранитный памятник Достоевского, то ли проступивший лик Медузы Горгоны на экране смартфона, запечатлевающего селфи с великим писателем.

Видеимпровизации несовершенны, так и наше бытие лишь черновик. Пространство вокруг снимающего становится участником действа со всеми людьми, с накопленным в нём опытом, прежними строениями, былыми разговорами и заросшими тропками, сегодняшними случайными прохожими и грохотом от уплотнительной застройки за изгородью Политехнического парка, с научной мыслью, витающей в кронах и над лавочками. Это души, жаждущие воплощения, а может быть не торопящиеся с возвращением, подающие весть через видеоселфи на грани между собственным сочинительством и совершаемым извне.

Литературное направление вневизм (созидающий взгляд извне и в мир и рождение нового измерения) поначалу не имело конкретного подтверждения. Оно скорее заявляло о приёмы и идеях в противостоянии хаосу. Видеоимпровизация явилась его конкретным выражением, – на это ушло 10 лет, мгновение для вечности, от написания манифеста вневизма (22-23 мая 2007 г.) до первой видеоимпровизации (10 июля 2017 г.), случившейся на скамейке в парке Александрино. Если за день возможно сочинить от двух до 10 обычных стихов, то поток видеоимпровизации неиссякаем, он ограничен усталостью физического языка и сухостью гортани. Однажды я записал 65 рифмованных видеоимпровизаций от яркого полдня до кромешной тьмы над Кировским районом.

При переносе стиха на бумагу происходит эффект второго сочинения, для точной расшифровки приходится вслушиваться и вспоминать мимолётный замысел. Расстановка знаков препинания существенно меняет смысл, надо вслушаться в первородный смысл и интонацию. Порой проявляются иные оттенки смысла, чем представлялось во время записи. Пишем ли мы под диктовку либо мозг сам подставляет рифму и ведёт нить смысла? Это авангардная попытка дописать другую, догуттенберговскую историю поэзии, обращаясь к форме и к содержанию традиционного стиха, используя новейшие электронные достижения, где Цифра и Слово договорились о временном паритете.

Вернёмся к Зодчим на берегу Карповки близ музея умолкшей артиллерии. Они, обладая хищным глазомером и уже составляя новый проект, чертёж творения, - безмолвны в «крайствовании» (М. Хайдеггер) двоемирия, но готовые приотворить нам нежные звуки глубины. Незримо присутствуют на этом пиршестве Феб, муза лирической поэзии Эвтерпа и голоса апостольского Петербурга. Неповторим и пленителен взгляд извне, рождающий новые измерения искусства со статуями кентавров на мосту в Элизиум Павловского парка.

https://youtu.be/lHSuUmeah_s

_________________________________

Скачать электронную книгу «ВидеоД`Эьфы поэзии»:

https://disk.yandex.ru/d/HSE9cdb6jvCtmw

Авторский канал видеоимпровизаций «И чем случайней, тем вернее…»:

https://www.youtube.com/channel/UCUeLOR80hH1OWFGL1KfGXhg/