Поэзия

*   *   *
Пестель… Дуэль перед смертью
кто завещал никому?
Верил в Россию? Не верьте!
Верил в суму и тюрьму.

Верил в вериги стальные,
что опускают на дно.
То, что нашли остальные,
знал он заране – давно.

Так отчего безвозмездно
в бездну шагнул напрямик?
Словно за тьмой бесполезной
чуял небесный родник…





Плиты
   
Асфальт перестилают тут
столь часто, что не скрыть зиянье:
в раскопах мёртвые встают
из тлена тесного изгнанья.

Могильный скрежет холодком
с прохожими их обвенчает.
Они проникли в мир тайком,
меж плит, –  рыдая за плечами…





Сапоги
Под желтой звездой Люцифера
и я охранял пустоту:
как бесы, вились офицеры,
хрипели сержанты в поту.     

А в самом низу – рядовые,
гноимые, – словно врагу,
свои подставлявшие выи
блистательному сапогу.

Но канули те, и другие,
и третьи, которых никто
не вспомнит, лишь ветви нагие
протянуты к ним, в решето...





Тенишевец
Под аркой сложены дрова,
и Лужин-младший, позабытый,
старается не быть, едва
определённостью прикрытый.

Вверху – зияет новый свод, –
под аркою приотворённой
игра средь огненных высот,
в Ночи, ещё не покорённой.

И прорастает бездной двор,
и зайчик солнечный, моргая,
перешатнулся на забор,
между теней изнемогая…





*   *   *
Достоевский. Переулок.
Церковь, рынок и метро.
Крик его романов, гулок,
опрокидывал нутро.

Он – базальтовый – неспешный,
но выслушивать готов
ад незримый и кромешный
под исподом облаков.

Солнце, медленно сутулясь,
опадает в Ночь и тьму.
Перекрестье грязных улиц
как распятие – ему.





Бормотание
               
 (Сон? нет) 
Три, семёрка, единица.
То ли вырвана страница,
то ли было недосуг
написать её, мой друг.

Единица, семь и три.
Кто сей ангел? Посмотри.
Дом с колодцем тесно–скользким.
Колокол… Собор Никольский.

Единица, три, семёрка.
Выцветшая гимнастёрка.
Перемарана страница.
Тень у двери – князь Голицын?
Буквы вспомнить недосуг, –
ты неси письмо, синица,
белый ангел, мой недуг.
                         
18 января 2005





*   *   *
Дом Мурузи – в терновом венце,
жёлтой пристанью всуе отпетый,
там, на Пестеля, в самом конце,
заряжает в Ночи пистолеты.

Кто соперник? Он здесь или там?
Отмеряя шаги до Дворцовой,
Дом скрипит, и рассохшим углам
вспоминается зыбкое слово.

Пламя бездны возвысит его.
Слово примет раба Своего.





Воплощение
Я вижу контуры домов,
и улиц нервную поверхность.
Моя спрессованная кровь
в земную канет неизвестность.

Я слышу в комнате шаги,
и опускаюсь осторожно,
а надо мной мои круги
звенят пронзительно-тревожно.

Вот в этот омут? В этот бред!
Лицо роженицы счастливо.
в материю, которой нет – 
тревожно и нетерпеливо.





Крапивница
Что мыслит бабочка лесная,
порхая над небытием?
Она материя сквозная,
не измененная никем.

В потоке снов и транформаций
(простите варварский язык),
она немотствует сознаться,
что ощущает Божий лик.

Глаза коричневого Бога,
полет в недвижной тишине, –
неузнавемость потрогай
и передай касанье мне.





Вместе
Сталинский логос 
и сталинский сокол
встретились в небе 
в паренье высоком.

Бог был полётом
заворожен.
Быстрым пилотом
глагол просквожен.

Вместе упали, 
вздымая молву – 
перерастая
в густую траву.





Нежный ангел
Ангел снимется со шпиля –
улетит, улетит.
Значит, мы его забыли –
не блестит.

Или вестник докричаться
не сумел?
Люди все куда-то мчатся,
в пропасть дел.

Осененный допетровской
синевой,
испарится он неброско
над Невой.

Отразившись на мгновенье
среди плит,
ясным саваном забвенья 
просквозит.





*     *    *
Памяти Петра Великого
Неосязаемый раскол
среди Москвы и Петербурга, –
дробления слепящий скол,
и – кристаллическая вьюга.

Держава разъединена
петровской волей сумасшедшей.
И то ли вздыблена она,
то ли раздавлена – ушедшим.





Поезда восхожденья
Метрополитен уводит вглубь,
под колёсами не молкнет тишина,
чешуя времен, безмолвье губ –
океан спрессован среди сна.

Наш вагон – случайный батискаф,
вынесут ли души пустоту?
Плеск звезды разносится в висках,
чудища толкают пустоту.

Боже правый, вызволи меня!
Скользкий хаос прожитых миров,
поезд в фосфорических огнях,
рёбра шпал топорщатся вне слов.

Скатом электрическим летим,
поручни тревожны, словно ртуть.
Башни лик зияет на пути, –
мы восходим, ввинчиваясь в суть.





Хлеб небесный
Очарованье глаз нездешних –
такая осень на дворе.
Тепло всевидящих скворешен,
слепящих вишен в сентябре.

Мой пёс гуляет как по небу,
где изумрудная трава.
И запах Слова – будто хлеба, –
и ароматные слова...





Звезда-слеза
Слезой мерцает вертолет
над Ржевкою-Пороховыми.
Искра – безмолвие высот,
перетекающее в имя.

Еще не названный предмет –
чье бытие непостижимо.   
Расчищен небосвод от бед
пред ожиданьем пилигрима.

А вдруг растает вертолет,
или искра, что мнится оку?
И ангелы струят полет
к предвоплощению пророка.  





Книги Борхеса
Окинуть книги взором преходящим – 
те, что прочитаны, и что предстанут
вкруг лестницы, в безмолвье восходящей   
пред тем, кто сочинял их непрестанно.

В любом из взоров – мука и небрежность – 
мерцают изголовья фолиантов.
Но что есть Смерть? Таинственная нежность
вознесшихся в безбрежье дуэлянтов.

Читателя – восторженного вора, 
и сочинителя, кто был не первым.
Свет на земле – отсрочка приговора
укравшему стило у Люцифера.





Фатальоны
В битве с вечностью бездонной  
мы – потешные полки
пешей армии и конной,
сфинксы и сибиряки.

Батальоны, фатальоны,
инфернальные штыки,
в синем пламени над Доном
закаленные клинки.

Инфантерия увязла
в глине жёлтой, старой, и
станет глиней новой, красной,
вспыхивающей от зари.

И тщеславие и воля
всех живых, и тех, кто мертв,  
посреди заглавной боли,
в городе, что полустёрт.

Над Невою сон клубится
утонувших в синеве.
Обезумевшая птица
кличит воина извне.

Тусклы вечности глазницы – 
орудийные жерла.
Бесконечности зарница
после боя обожгла. 



    
    

Потрясая копьём
Я понимаю, что пучок
собрал в одно любовь и муку,
и света яростный зрачок
ведёт нерукотворно руку,
страницу наискось пиша:
–  Безволье клятвы не нарушит. –
Извне отмечена душа
печалью, пепелящей душу.

Сей лик облёкся среди нас – 
не словом, но небесной вязью.
Слова кружатся в сей же час,
отягощённые боязнью.
А миф пронзает тишину,
где Время зализало раны.
Сгорает Феникс на мосту,
над Темзой сумрачной и странной.





Горный путь
                           
Памяти Сирина
Горный – горний! – путь во мгле забвенья
Ангелы доверили тебе.
– Освещенье, – шепчешь, – помещенье –
комнату! – в немеркнущей судьбе.

В зазеркалье сфер зеленоватых
нет предела комнате твоей.
Звёзды проливают, как лампады,
млечный свет на зарево теней.

Души, вспыхнувшие на страницах,
Бабочки в оттаявшей тиши –
в горнице играют, как зарницы,
перед светом… Встань – и напиши!





Материя
Нити сознания ткутся
(быстро скользят челноки),
краску впитали галлюци-
наций – из чёрной реки.

Вот узелок ликованья – 
лишний на ровной почти
ткани, терявшей названье;
тая, пропала – в пути.

Из ниоткуда стремится
снова соткать бытие.
Неуследимая птица 
нити связует во сне.





*   *   *
 
Петербургу быть пусту
Невский продан. Быть беде
по пророчествам известным.
Город плавает нигде – 
словно остров среди бездны.

Вижу – толпы мертвецов
устремляются наружу,
вместо призрачных дворцов
сея голод, страх и стужу.

Петр меж них, окровавлен
стеклами окна былого,
прозревает долгий плен – 
до пророчества иного.





Просека
 
Смоленский сумрак нелюдимый –
он глубже Ночи, дольше Дня.
Зловещий возглас комариный –
как откровенье для меня.
 
Здесь почва кажется бездонной.
(Болото по-английски – «бог»).
Вела судьбу Наполеона 
Мать тропок русских и дорог.
 
Из затаённого болота
взывают мощи и кресты.
Там, на развилке, ждут кого-то,
страшась пугливой темноты.





Веки веков
Опадают листья гинго
близ верфей адмиралтейских,
словно прожитая книга, 
на водах застыв летейских.

С отрешённым домом Блока
домик Пушкина в Коломне.
Корни мыслят о губоком,
звёзды гнёзда вьют на кроне.

Древо духа первозданно,
необъятно и беспечно.
Трудно ль увидать Адама,
или Еву – в неком встречном?

Листья вечностью томимы:
звуки – буквы – пилигримы...