Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

* * *

Невозможность.

Почему я думаю об этом?

Почему я думаю об этих людях? Кто они мне?

Они мне – люди. Я им – нет. Люди, которым не досталось жизни. Люди,
которых было больше, чем жизни. В них – правда. А я –
молекулярная претензия, опровергающая эту правду.

Сожженные жизни изменили ход, содержание и ощущение времени.

Оно стало некачественным, ненатуральным, не пригодным к жизни. Я
живу в этом времени, мне в нем неуютно. Расходую не свое. Живу
в долг, который никогда не смогу оплатить. Живу без
разрешения, без регистрации – как беженец. У меня есть мать и отец,
объединившиеся во мне, давшие мне имя, фамилию. Я –
продолженное ими, благодарное им пространство. И есть Освенцим. Есть
Наум и Иосиф, которые скрывают свое тунеядство и все так же
не понимают звезды. Местоименные люди – отучившиеся
разговаривать именами, удерживать, называя, вещи и научившиеся
разобщаться, думающие несуществующе. «Как кружевом лоснится
утро: к моим глазам плетущий воздух пристал угарный иней… Пустая
правда. Грязь и перхоть». Есть Ханна – знающая, когда будет
смерть, и стыдящаяся показать свой страх перед ребенком. И
есть Менгель <…> Безмолвный Менгель на посту – умеющий с
первого взгляда распознать трудовой резерв Иосифа,
биологическую ценность Наума и бесполезное материнство Ханны. Освенцим –
который я не знаю, в котором я никогда не был, который
совершен вне моего ареала, но который тоже у меня есть и без
которого я так же невозможен. Именной артикль, титул,
наследственный штемпель, клеймо – предъявленное, вмененное мне, не
подлежащее обжалованию 74233. И он, и родители одинаково
неравнодушны к моему бытию, виновники его. Я – их осуществившаяся
надежда и его несбывшаяся мечта.

Прошлое оставило мне только один способ стать счастливым –

повсеместно ограничить себя равнодушием. У меня нет шанса ворваться
обратно, в до-меня, туда, где меня еще не настиг мир,
взломать дистанцию, осилить эту щепетильность, этот педантизм,
самому сформировать или хотя бы поправить то, в чем теперь
приходится жить. Есть лишь одна возможность – быть
пользователем, доказательством механики и динамики жизни. Жизнь
по-человечески для меня противоестественна.

Люди, опередившие меня в хронологии. Внедрившиеся Освенцимом неотменимо.

Теперь они – от моего рождения – навсегда. Прошлое непоколебимо,
факты бессмертны. Человек человеку – вечность. Я явлен
соблюдать Освенцим. Я обречен до конца преодолевать этот пепел,
складывать в расстояния этот иней – рассыпанные, растворенные,
заблудившиеся в воздухе, никому не нужные имена. Я дышу этим
воздухом, я из него состою. Но как оправдываться перед тем,
из чего состоишь? Или я состою не из себя?

* * *

Освенцим

поставил вопросы, на которые невозможно ответить; нашел ответы, к
которым невозможно поставить вопросы; сформулировал аксиомы,
отрицающие самих себя. Новое мышление, новая философия. Само
слово Освенцим – это особая часть речи, слово-вопрос,
смысловая конструкция-раздражитель, пароль без отзыва, факт без
вывода. Коммуникация в один конец. Монолог вопиющего,
страждущее невежество. Несочетаемость, неразрешимость.

Освенцим

вобрал в себя историю – развел, разъединил, разорвал прошлое и
будущее. Им закончилось летоисчисление от Рождества Христова,
началась новая, после-наша эра. Эра условных промежутков, без
дат исторического значения, безвеховая эра. Не нужное мне мое
время. Я принял его, я в нем родился. Я – раб бытия.

Освенцим.

Уже сформулированы преступления против человечности. Они не только
содеяны, но и признаны. Озаконены способности, допущена
возможность, розданы статусы, степени и меры, взысканы и
потреблены свободы. Мир стал меньше. Космос подступил ближе.
Неодушевленная природа стала строптивее, своевольнее, обострилась
тенями. Увеличилось одиночество, оскалилось будущее. Мне
кажется, я боюсь того, чего раньше не боялись. Боюсь
неестественности физических явлений – того, что пространство, которое я
населяю, вопреки всем законам, правилам и прогнозам, против
здравого смысла, устав от Ньютона, вдруг провокационно
захлопнется и затвердеет и я окажусь в нем во все стороны
замурованным. Боюсь представлять свои внутренние органы, пытаться
их почувствовать, думать о том, как они работают, трогать
эту работу – как бродит звук в ушных раковинах, как двигаются,
вбирая конусы света, глазные яблоки. Боюсь того момента,
когда я получил жизнь, начал быть. Боюсь будущее в его близкой
затаенности, укоротившееся видимостью – будущее,
переставшее оправдывать себя в вере и ожиданиях. Боюсь потерять свое
прошлое, свое я, или оказаться в чужой судьбе и не суметь из
нее выбраться. Боюсь истории.

Освенцим.

Когда я мыслю как обыватель, я собран, легок и свободен.

Как только я начинаю рассуждать дальше, векторно, преодолев
частности, собравшись взглядом, отбросив имена – я тут же впадаю в
него. Освенцим. Я оказываюсь с ним без всякой поддержки, один
на один. Моей мысли становится не с чем соприкасаться,
чтобы отталкиваться; я теряю опорную точку зрения. Освенцим. К
нему ведут и в нем отстаиваются все выводы и заключения. Нет,
он не строит мышление. Но он поглощает другие смыслы, дает
им чрезмерно заниженную оценку – я не замечаю их, не
интересуюсь ими. И летят одноцветным кубарем, в серой мешанине,
добро и зло, сваливаются истины, все становится всем,
переставая различаться. Освенцим. Очень грузное слово. Малоподвижное,
вязкое. Трудносклоняемое.

Он – у каждого из нас на пути.

Как кол, как стена. Как яма, которую можно преодолеть лишь
погрузившись в нее и опозорившись в ней. От него не отказаться, не
отстраниться, не отстать. Мимо него не прожить. Он неизбежен –
как узловая станция, как центральная магистраль с шеренгами
люминесцентных огней. Он обязателен, как образовательная
школа, как базовый экзамен. Он тягостен, глубок, цепок,
болезнен и бесполезен, как зуб мудрости. Безоговорочная нагрузка к
жизни. Знакомство с ним – тяжелый опыт взросления. Как
переживание охоты, на которой самостоятельно убито первое
животное. Как акт физического познания существа противоположного
пола. Посвящение в зрелость, инициация – перевод одним махом
в пожилую немочность. Запрограммированное потрясение, от
которого никогда не оправиться. Кризис сознания, жаждущего
жить. Частичная утрата и отказ от самого себя, от своего места в
истории. Вымогательство, избиение души, гекатомба – путь к
самоотрицанию. Другие пути закрыты.

* * *

Пусть не хватит кому-то в телесной притиске
кислорода, что выдышан мною напрасно;
я освободил территорию жизни –
я выселился из пространства.

Человек, умирающий насильственно, забирает с собой свою порцию мира
– незавещанную долю имущества. С каждым убийством мир
становится невосполнимее. Космос проникает в воздушную глубь
дробью упругих вкраплений. Человек, умирающий насильственно,
оставляет после себя временной шлейф. Выхлоп – нерастраченный
промежуток, тупиковая извилина – непройденное расстояние до
естественной смерти. Смерти, которая ждет, не вмешиваясь в
распорядок природы. Так нарушается экология времени. Високосная
реальность. Невыжитое, чужое, мертвое будущее – мое
настоящее. Я – колонист, оккупант. Насильственная смерть –
распорядитель будущего. Я – 74233 родословных – фамильных историй
бессмертия.

Но если смерть на время пережить – свою же небыть чувствами познать,
мир без себя в сознание вместить, жизнь без себя – принять…
Я смертен в жизни, вечен в веществе – в цепи необратимых расщеплений,
в круговороте горя на земле и несвободе клеточных сцеплений.
Когда б я мог в той смертной пустоте – распадом атомов своих руководить:
те – для цветов, те – для любви, а те…
те – для причин, чтоб их соединить…

Эдельвейс – это оторванная от судьбы надежда. Та, что умирает
последней. Надежда на спасение не спасшегося от смерти.
Человеческое без человека.