Поэзия

Декабрьская бессонница

Фонарь за окном не даёт мне уснуть до полуночи:
страдаю, верчусь на постели, считаю до тысячи.
А ночи зимою такие морозные, лунные,
сугробы в ладони прохожих доверчиво тычутся.

И там, за окном, филигранью тончайшей опутаны,
кусты и деревья, ограды и медные всадники –
бессонниц  моих постоянные верные спутники,
в больном обрамленье печали детали досадные.

Там чернь с серебром перемешаны в равной пропорции,
там гжель с хохломой на рассвете взрываются красками,
и этот пейзаж, что придуман последним пропойцею,
в усталой душе отзывается страшною сказкою.

Я встал и стою, упираясь горячим в холодное,
и счёт продолжаю, идя на девятую тысячу.
И стылый декабрь, бестолковое чадо, бесплодное,
ветрами, как розгами, гневно, безжалостно высечен.

10.12.07





Следы на снегу

Я вышел из дома глухою порой снегопада:
никто не скребёт по асфальту фанерной лопатой,
никто не тревожит сугробы полами пальто,
а вместо прохожих кругом – вереницы следов.

Но нет никого, кто бы здесь отпечатки оставил –
и это похоже  на чью-то забаву без правил,
и это похоже на зимнего вечера блеф.
В лучах фонарей чётко виден подошвы рельеф.

Вдруг слышу дыханье и скрип каблуков за спиною.
В двух метрах всего от меня пробежал стороною
отчётливый след – и растаял во мгле снеговой.
И снова вокруг – тишина, ни души, никого!

Так, значит, и я для него – человек-невидимка:
неясный фантом, пар над люком, морозная дымка.
Не видим друг друга в упор, впопыхах, на бегу,
но в том, что мы есть, убеждают следы на снегу!

04.01.08





Дыры этого мира

Есть дыры мира пострашнее наших,
есть бездны побездонней наших бездн.
А мы-то что? Не сеем и не пашем
и флагом машем в синеве небес.
Но дыры мира манят и тревожат,
континуума сеть и решето.
Любой художник, вставший за треножник,
латает мира драное пальто.

Есть много дыр – но выскочить не пробуй
тугою пробкой в прочный потолок:
отмечена жестокой самой пробой
судьба всех тех, кто выскочил, кто смог
и бросил нам, как подаянье нищим,
о дырах мира по полсотни строк...
И Достоевский с Гоголем у Ницше
в гостях едят рождественский пирог.

27.01.08





Песенка аллигатора

Обжигая дрожащие пальцы,
докурю сигарету до фильтра,
буду слушать, как хмурое утро
наползает на город с востока,
как о рёбра колотится сердце
и гоняет горячие литры,
как скрежещут в часах шестерёнки,
тишину разрывая жестоко.

В шесть часов прохрипит репродуктор,
загудят старомодные лифты,
заскребёт по дороге лопата,
во дворе заведутся моторы.
Серый свет просочится сквозь шторы
к пальцам липнущей вязкою лимфой.
С добрым утром, страна дорогая!
С добрым утром, божественный город!

Не уснув – невозможно проснуться,
вот и снится всего понемножку:
Айболит в голубом вертолёте,
фрекен Бок в золотом пеньюаре,
а по улицам бродят медведи,
аллигатор терзает гармошку
и поёт, как бегут неуклюже
пешеходы по льду тротуаров.

10.02.08





Весеннее буйство

Ранней весны капилляры и вены,
что пролегают под кожей вселенной,
брызнут под утро берёзовым соком,
нас заставляя мечтать о высоком.
Вскроются реки, откроются веки
в кои-то веки в душе человека.

Вот он стоит с головой непокрытой
под проржавевшим небесным корытом,
ловит губами целебные капли,
что просочились из облачной пакли.
Скачет по лужам, танцует мазурку,
капли небес собирает в мензурку.

Дарит букеты, поёт серенады,
слушает первых громов канонады.
Это весёлое вешнее буйство,
где распоясались разум и чувства,
в сердце колотится, в венах клокочет,
в поле гуляет, на воле хохочет!

11.03.08





Учительница лучшая моя

Марта Апрельевна Майская
часто бывает неласкова,
только учителя первого
нам не дано выбирать.
Наши бездарные прописи,
видно, ей сильно не по сердцу –
молнией, точно указкою,
тычет в альбом и в тетрадь.

Впрочем, как всякая женщина,
Марта весьма переменчива:
вот улыбнётся застенчиво,
радужный шарф теребя,
словно пугливая девочка
всё прижимается к стеночке.
Счастья тебе и терпения,
Марта, мы любим тебя!

Жаль, дорогая Апрельевна,
не оправдали доверья мы:
скачем азартно по классикам,
ветер гудит в голове.
Все наставления мудрые
мы забываем под утро – и
капли росы перламутровой
не замечаем в траве.

Мается бедная Майская,
жизнь педагога – не райская,
в бурных ручьях фенологии
не мудрено утонуть.
Ученики нерадивые
в лето тебя проводили бы –
я в этом классе остался бы
и на вторую весну!

19.03.08





Тридцать три оборота

Это шоу, конечно же, must go on,
чтоб порой вспоминать про свои семнадцать.
Мы когда-то ставили жизнь на кон,
значит, есть резон за неё цепляться.

Только шорох в кромешной ночи зловещ,
только отблеск в окне промелькнул и сгинул.
Неспокойная совесть – такая вещь,
что лишает покоя и горбит спину.

Но единственный зритель в райке не спит,
для него и стараемся, тянем время
и покорно сносим позор и стыд
на раздаче слонов и врученье премий.

А пластинка кружит – в который раз,
тридцать три оборота – и делать неча:
зацепилась игла за одну из фраз –
и go on повторяется бесконечно.

13.04.08





В двух словах

Что мне нотная грамота? В ней
я не смыслю, увы, ни бельмеса.
Тронет струны гитарные Мэй –
и стихия иного замеса
поплывёт, как слепящий поток,
воспарит, как органная месса,
как бурлящий крутой кипяток,
как фантом, не имеющий веса.

Было б музыку можно в словах,
в двух словах описать и постигнуть –
я б неделю ходил на бровях,
сбросив будней постылое иго.
Но молчу, бессловесный пингвин,
что, по классику, жирен и робок –
и волшебная музыка Queen
вместе с сердцем колотится в рёбра.

05.05.08





Баллада о старой берёзе

Пилили старую берёзу
на Благовещенье, в апреле:
мол, накреняется опасно
и по стволу бежит разлом.
О том высокое решенье
всей жилкомхозовской артелью
скрепили подписью-печатью
за полированным столом.

Её опутали цепями,
её подвесили на крючьях,
и автокран, гудя натужно,
стрелу нацелил в облака,
и мерзко завизжали пилы,
зубастые, с повадкой сучьей,
и груды розовых опилок
легли безвольно по бокам.

А пень не знал, что он – обрубок, 
что он лишён ветвей и листьев,
он всё качал из почвы воду
неделю, две и даже три.
А мимо проходили люди,
несли сочувствие на лицах,
и внучка теребила бабку:
«Берёзка плачет, посмотри!»

И старый пень в потёках сока
похож стал на свечной огарок,
что еле светит, еле греет,
что тлеет из последних сил,
и лужа животворной влаги
прельстила голубей и галок
и стала местом водопоя
и радости для малых сих.

Сверкают радужные капли,
гудят берёзовые жилы,
и плачет пень, о чём не знает,
и смертью попирает смерть,
пьяны от ярой браги птицы,
и корни в недрах полуживы,
и жарит годовые кольца
светила огненная медь.

05.05.08





Географ, первый ученик и небесная Джомолунгма

Голова, похожая на глобус.
Дипломат. Поношенный костюм.
Он садится в рейсовый автобус,
словно в корабельный тёмный трюм.
Донесёт привычное теченье,
ежедневный бешеный Гольфстрим
до шестого года обученья –
к школярам, к учебникам, в экстрим.

Он расскажет им о Джомолунгме,
о жаре в пустыне Каракум,
о великом плаванье Колумба,
сам-то совершенно не Колумб.
Сам-то никогда за морем не был,
знает всё из фильмов и из книг...
И глядит в синеющее небо
заскучавший первый ученик.

Он объехал с папой пол-Европы
и моря пяти материков,
для него житейский личный опыт
повесомей мудрости веков...
Под окном цветёт и пахнет клумба,
а над ней, белее молока,
высятся небесной Джомолунгмой
с огненным подбоем облака.

27.05.08