Литературная критика

Невское явление или узнавание (1829)

Н. В. Гоголь: «Вы знаете, что я был одарен твердостью, даже редкою в молодом человеке...  Кто бы мог ожидать от меня подобной слабости? Но я видел ее... нет, не назову ее... она слишком высока для всякого, не только для меня. Я бы назвал ее ангелом, но это выражение некстати для нее. – Это божество, но облеченное слегка в человеческие страсти. – Лицо, которого поразительное блистание в одно мгновение впечатлеется в сердце; глаза, быстро пронзающие душу; но их сияния, жгучего, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один из человеков. О, если бы вы посмотрели на меня тогда!.. правда, я умел скрывать себя от всех, но укрылся ли от себя? Адская тоска, с возможными муками, кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние! Мне кажется, если грешникам уготован ад, то он не так мучителен. Нет, это не любовь была... я, по крайней мере, не слыхал подобной любви. В порыве бешенства и ужаснейших душевных терзаний, я жаждал, кипел упиться одним только взглядом, только одного взгляда алкал я... Взглянуть на нее еще раз – вот бывало одно-единственное желание, возраставшее сильнее и сильнее, с невыразимой едкостью тоски. С ужасом осмотрелся я и разглядел я свое ужасное состояние. Все совершенно в мире было для меня тогда чуждо, жизнь и смерть равно несносны, и душа не могла дать отчета в своих явлениях. Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворить хоть тень покоя в истерзанную душу. В умилении я призвал невидимую десницу, пекущуюся о мне, и благословил так дивно назначенный путь мне. Нет, это существо, которое он послал лишить меня покоя, расстроить шатко-созданный мир мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силою своих очарований не могла произвесть таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божество, им созданное, часть его же самого. Но, ради бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока!

Итак, я решился. Но к чему, как приступить? выезд за границу так труден, хлопот так много! Но лишь только я принялся, все, к удивлению моему, пошло как нельзя лучше... Нет, мне нужно переделать себя, переродиться, оживить новою жизнью, расцвесть силою души в вечном труде и деятельности, и если я не могу быть счастлив (нет, я никогда не буду счастлив для себя: это божественное существо вырвало покой из груди моей и удалилось от меня), по крайней мере, всю жизнь посвящу для счастия и блага себе подобных».

Это второе «стояние над пропастью», скорее всего, также с порывами к самоубийству. Тот, кто испытывал «душевное явление», может себе представить тот восторг, торжество и душевный подъём, который оно вызывает в человеке, но и тот ужас, с не меньшей силой изнуряющий и лишающий душу покоя обыденности. Как и в случае с кошкой, Н. В. ведет себя по матрице решительного действия в экстремальных для себя обстоятельствах: мужественно преодолевает своё ужасное состояние, только теперь уже как взрослый человек, с принятием произошедшего как «назначенного пути». Пути не выдуманного, не предполагаемого, не воображаемого, не заимствованного откуда-то, а назначенного, неизбежного, указанного и воспринятого всем собой.

И снова, как только Н. В. Гоголь приступает к выполнению своего решения, обстоятельства благоприятствуют ему, трудное дело выезда за границу устраивается: получается паспорт, находятся деньги.

«Невское видение» явно связано с некой женщиной, встреча с которой была совершенно неожиданна для Гоголя. Скорее всего, события, описанные в «Невском проспекте» достаточно близко описывают то, что произошло с молодым человеком: он увлёкся девушкой, которая привела его в бордель и в которой он узнал своё Видение, связанное со смертью брата или отца. Нетрудно представить, до какой степени невероятным было это событие для Гоголя и какую бурю переживаний оно вызвало. От восторга до попытки самоубийства.

Н. В. Гоголь: «...в эти торжественные, ужасные часы моей жизни, когда я бежал от самого себя, что принужден был повиноваться воле того, который управляет нами свыше. ...рассказать вся тяжкую повесть свою. Часто я думаю о себе: зачем бог, создав сердце, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному, душу, зачем он дал всему этому такую грубую оболочку? зачем он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения? Но мой бренный разум не в силах постичь великих определений всевышнего».

Н. В. Гоголь, конечно, говорит о себе.

«Вот вам мое признание, одни только гордые помыслы юности, проистекавшие, однако ж, из чистого источника, из одного только пламенного желания быть полезным, не будучи умеряемы благоразумием, завлекли меня слишком далеко. Но я готов дать ответ перед лицом бога, если я учинил хоть один развратный подвиг, и нравственность моя здесь была несравненно чище, нежели в бытность мою в заведении и дома».

Может быть, действительно, описанное в «Невском проспекте» желание художника вернуть девушку к достойной жизни, имело место и с самим Гоголем, однако достаточно быстро было им отвергнуто как егособственное соображение, желание, предпочтение, а не целостное восприятие явления. С этого момента он предполагает отказаться от личного семейного счастья и служить «счастью и благу себе подобных». Он почувствовал, что ему предстоит особенная смерть, смерть высокая.

Н. В. Гоголь: «У меня есть твердая воля, два раза отводившая меня от желания заглянуть в пропасть».

«Великая, торжественная минута... У ног моих шумит мое прошедшее; надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей, мой Гений! О, не скрывайся от меня! Пободрствуй надо мною в эту минуту и не отходи от меня весь этот, так заманчиво наступающий для меня, год. Какое же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или... О, будь блистательно! Будь деятельно, все предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь передо мною, 1834-й? Будь и ты моим ангелом. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня, – о, разбуди меня тогда! Не дай им овладеть мною!

Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другого домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, – этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками, с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр. – Там ли? – О!.. Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений! Ты, от колыбели еще пролетавший с своими гармоническими песнями мимо моих ушей, такие чудные, необъяснимые доныне зарождавший во мне думы, такие необъятные и упоительные лелеявший во мне мечты! О, взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои небесные очи! Я на коленях. Я у ног твоих! О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу... Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу! О, поцелуй и благослови меня!»

Заклиная трижды словами «Я совершу!», Гоголь клянется выполнить свое назначение – служение отчизне, вере и людям. Он видит это, хотя и не знает еще, каким именно оно будет, не выдумывает и не воображает, это внутренний фокус на яркой далекой точке, по отношению к которой должна выстраиваться вся его жизнь. Насколько интенсивны были визионерские переживания Гоголя можно судить лишь косвенно. Так в описании упоминаются три конкретных случая, но и «Обращение к Гению», и последовавшие произведения, я полагаю, были следствием того восторга и вдохновения, вызванных «душевным обстоятельством», о котором не осталось свидетельств (или они еще не обнаружены). Было бы интересно и продуктивно рассмотреть творчество Гоголя в его прямой связи с «явлениями». Это позволило бы более целостно воспринимать его вещи и дало бы материал, необходимый для реконструкции самих душевных видений, которые писатель благоговейно «сохраняет в сердце своем», не вынося на публику.

Здесь следует добавить, что вызванный таким случаем подъем жизненных сил и всплеск вдохновения отделен у Н. В. от самого литературного произведения некоторым временным промежутком, зачастую достаточно продолжительным. Похоже, опыт собственной реакции на ранние «явления» (попытки самоубийства, слишком обывательские или юношеские интерпретации) открыл ему, что для адекватного восприятия и осмысления таких сложных событий необходима сдержанность, трезвое внимание и время. Такое отношение приносит плоды: пиковые, слишком взрывные, даже «бешеные» переживания сменяются  у Гоголя «плато-переживаниями», столь же эмоционально насыщенными, но более ровными и продолжительными. Эта духовная работа отражается и в литературной технике: замеченное записывается и откладывается, после некоторой паузы прорабатывается и снова откладывается, и так до пяти-семи раз. Благодаря этому постепенно проясняется смысл произошедшего и оно получает свою завершенность. Невозможно, конечно, быть готовым ко всему, но так Н. В. Гоголь может быть уверен, что не пропустил и не упустил «душевное обстоятельство», что извлек из него смысл и «сохранил в своем сердце полученный урок».

С одной стороны, необыкновенная насыщенность и высота служения Николая Васильевича Гоголя, а с другой – простота и проза жизни, «дрязг существования». Это удерживание крайностей было для него не только естественным, но и намеренным, имеющим принципиальный культурный смысл. Он был уверен, что высокое духовное служение  может проистекать только из «первозданных элементов» родной земли, отдаление от которых для русских губительно.

Н. В. Гоголь: «...а это сбережение здоровья состоит в следующем секрете: быть как можно более спокойным, стараться беситься и веселиться сколько можешь, до упадку, хотя бывает и не всегда весело, и помнить мудрое правило, что все на свете трын-трава и (два непечатных слова). В этих немногих, но значительных словах заключается вся мудрость человеческая!»

Навязать жизни правильные (хорошие, добрые) и устойчивые правила невозможно, потому что как только они устанавливаются, то тут же начинают замещать собой живое, надевать на жизнь узду. Застывание и превращение в убеждение.

Н. В. Гоголь: «Ей-богу, мы все страшно отдалились от своих первозданных элементов. Мы никак не привыкнем глядеть на жизнь как на трын-траву, как всегда глядел казак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате трепака? Послушай, брат, у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить наружу, то это черт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердцу старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина. Когда душа твоя потребует другой души, чтобы рассказать всю свою полугрустную историю, заберись в свою комнату и откупори ее, и когда выпьешь стакан, то почувствуешь, как оживятся все твои чувства».

«Всё трын-трава» – один из важнейших элементов древней русской культуры, смысл которого заключается в том, что континуум жизни един, поэтому всё великое, значительное, торжественное, важное, благородное находится в этом континууме тут же, вместе с низким, смешным, ничтожным, отвратительным, чудовищным и безобразным. В записных книжках Н. В. Гоголя соседствуют и выписка из святых отцов, и похабный стишок с непечатной лексикой; философ Хома Брут и украл карася у богослова Тита Горобца, и смотрел Вию прямо в глаза; проститутки и священник молятся вместе.

«Всё тут же» и поэтому «всё трын-трава», причём в русской матрице нет акцента ни на горечи Экклезиаста западной культуры – «всё суета сует и томление духа», ни на созерцательно восточном – «всё под небесами». В русском «всё» – «всё тут же» без выделения чего бы то ни было как особого, истинного, доминирующего: молитва чередуется с гопаком и даже смерть то зеленый мертвец, то живая красота. Только стихия жизни наполняет собой что-то, что и становится выделенным, особым, сейчас актуальным и захватывающим человеческий дух. Это делает произведения Н. В. Гоголя архетипическими, невольно узнаваемыми каждым русским человеком как переживание чего-то своего очень родного, живого, радостного, переживание того, что заставляет плакать и веселиться, даже самого государя-императора и «партай-геноссе» Белинского. Чтение Гоголя напомнило современникам, кто они, снова вернуло их в родную стихию, целое поколение заговорило гоголевским языком.

«Тетушка сидела у себя с детьми в глубоком трауре с плерезами, по случаю недавней кончины ее матери. Докладывают про Гоголя. Он входит с постной физиономией. Как обыкновенно бывает в подобных случаях, разговор начался о бренности всего земного. Должно быть это надоело Гоголю: тогда он был еще весел и в полном порыве своего юмористического вдохновения. Вдруг он начинает предлинную и преплачевную историю про какого-то малороссийского помещика, у которого умирал единственный обожаемый сын. Старик измучился, не отходил от больного ни днем, ни ночью, наконец утомился совершенно и пошел прилечь в соседнюю комнату, отдав приказание, чтоб его тотчас разбудили, если больному сделается хуже. Не успел он заснуть, как человек бежит: – «Пожалуйте!» – «Что, неужели хуже?» – «Какой хуже! Скончался совсем!» При этой развязке все лица слушавших со вниманием рассказ вытянулись, раздались вздохи, общий возглас и вопрос: «Ах, боже мой, ну, что же бедный отец?» – «Да что же ему делать, – продолжал хладнокровно Гоголь, – растопырил руки, пожал плечами, покачал головой, да и свистнул: фю, фю!» Громкий хохот детей заключил анекдот...»

В этом эпизоде проскальзывает иное отношение Н. В. к мрачному предстоянию смерти. Общепринято: смерть – горе, обычный человек бежит от мысли о смерти, которой избежать никто не может. Люди похоронили саму смерть, и жизнь превратилась в тоскливое ожидание похорон.

Н. В. Гоголь:«Мне ли не благодарить пославшего меня на землю! каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых, незаметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей... О, какой непостижимо-изумительный смысл имели все случаи и обстоятельства моей жизни. Как спасительны для меня были все неприятности и огорчения. Они имели в себе что-то эластическое; касаясь их, мне казалось, я отпрыгивал выше, по крайней мере, чувствовал в душе своей крепче отпор. Могу сказать, что я никогда не жертвовал свету моим талантом. Никакое развлечение, никакая страсть не в состоянии была на минуту овладеть моею душою и отвлечь меня от моей обязанности. Для меня нет жизни вне моей жизни, и нынешнее мое удаление из отечества, оно послано свыше, тем же великим провидением, ниспославшим все на воспитание мое. Это великий перелом, великая эпоха моей жизни... И хотя мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России, но сам я, бренный состав мой будет удален от нее».

Характерно здесь «для меня нет жизни вне моей жизни». Свобода русского не в принятии или не принятии озарения свыше (или соблазна сниже), а в удержании жизни в себе. Это матричное русское переживание. Мы увидим, как  ради сохранения последней капли живого Толстой уйдет из Ясной Поляны.

Н. В. Гоголь:«Уж судьба моя враждовать с моими земляками. Терпение. Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени».

Его «Прощальная повесть» – намерение и предстояние прекрасной Смерти, возвращение смерти в культуру жизни. Приняв это, потомки изменят свое отношение к ней и тем примирятся с Гоголем.

Н. В. Гоголь:«По окончании пьесы поднялся занавес: явился бюст Мольера. Все актеры этого театра попарно под музыку подходили венчать бюст. Куча венков вознеслась на голове его. Меня обняло какое-то странное чувство. Слышит ли он, и где он слышит это?»

 «Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки».

«Непреодолимою цепью прикован я к своему, и наш бедный, неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства предпочел я небесам лучшим, приветливее глядевшим на меня... Я бездомный, меня бьют и качают волны, и упираться мне только на якорь гордости, которую вселили в грудь мою высшие силы, – сложить мне голову свою на родине!»

«Я заживо вижу перед собою вечность».

Примерно с десяти лет он заглядывает в эту вечность.

Н. В. Гоголь: «Я весел. Душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой. Жизни! Жизни! Еще бы жизни!»

Это его «моление о чаше». Зная, что ему предстоит, он просит жизни.