Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Сергей рассчитывает, что старик, как все остальные ветераны, начнет
рассказывать о своем приеме в партию. Или, на худой конец, о Дне
Победы. Этот ведь тоже, кажется, воевал. То, что нужно для газеты
– небольшая заметка на пару десятков строк. Старик складывает
губы трубочкой и возводит очи горе. Кажется, он всерьез задумался
– лишь через несколько минут он, заметно повеселевший, выдыхает,
чуть оттопырив левый уголок рта.

– Да. Вот, – говорит он. – Вспомнил. Выбрал. Только сначала давай
беленькую допьем.

Оставшаяся водка медленно перетекает в желудки деда и Сергея.
– 1937-й год был…

Глаза Сергея стремительно лезут из орбит: конечно, после ХХ съезда
куча времени прошло, но такое, для газеты! Он что, бывший сиделец?
Юрий Палыч вроде не говорил ничего такого.

– Ах, черт! – радуется про себя Сергей, – я же его спрашиваю о
самом радостном моменте жизни. Вряд ли это было в лагерях! Какие
чистки – он сейчас точно начнет рассказывать о приеме в партию.
Да, правильно: как раз примерно пятьдесят лет прошло, чуть поменьше!

– Значит, 1937-й год, – старик прочищает горло. – Собираемся мы
все, секретари горкома комсомола, в кабинете у Сашки Пронькина…

Сергей не спрашивает у Дмитрия Мироновича о том, кто это – можно
узнать у него потом, или просто посмотреть в справочнике. Надо
вообще говорить поменьше – по его голосу наверняка будет заметно,
что он несвеж – кто знает, кому поручат расшифровывать пленку,
мало ли…

– … А у Сашки преотличный такой был кабинет, не то что эта камора.
Большой такой, весь в мраморе, знамена, кресла, шторы на окнах
красные плюшевые. Тоже, помню, жарко было – хоть на стенку лезь
– а у Сашки холодок стоял, хорошо. Сашка, значится, был. Еще я,
Мишка Воробей, Сережа Никонов. Буженинки взяли, коньячку, виноградика,
водочки холодненькой – все чин-чином…

Сергей наблюдает как над головой старика, весело жужжа, закладывает
виражи муха.

– … Еще у Сашки баба работала, эх баба, блядь, грудастая, е-мое…

Сергей заключает, что старик крепко набрался, раз матерится при
включенном на запись магнитофоне. Но это не важно – эти деды иногда
матерятся даже когда перед 9 мая приходят на уроки в школы: набираются
с утра – и вперед. Кстати, а не пахло ли от деда, когда он встречал
его у дверей? Вроде бы нет.

– Собирались мы, значит, выпили, закусили, пораскинули мозгами
– все, пиздец нам. Со дня на день придут. Придут ведь – как пить
дать!

У Сергея то ли из-за водки, то ли от удивления отнялся язык. Ему
кажется, что генсек улыбается ему с портрета, поставленного к
стене в ожидании своего законного места на стене над столом. Старик
продолжает:

– Придут – ну, – тянет он, – точно ведь знали что придут. За Мишкой
Пастухаевым уже пришли – тот из лагерей вообще не вернулся. Там
и сгинул. А Сашка Иванов – он вернулся, после съезда сразу почти,
без зубов, и помер годка через два. Мы покумекали: чему быть,
того не миновать, все равно найдут. Никуда не денешься. Сложились
мы – последние деньги положили – купили большую такую лодку, со
здоровенным парусом, палатки там… И устроили пробег по Волге на
этой лодке: Москва – Астрахань. Охуительно, скажу я тебе, Сережа,
охуительно, поверь мне – думать уже забыли, что нас замести хотят!
Доплыли до Астрахани – тут уж протрезвели, все, конечно, припомнили.
А хули – поехали обратно в Москву, сдаваться. Лодку мы продали,
купили билеты на поезд, коньячку взяли. Полдороги пили по-черному,
полдороги отсыпались. Как в Москву приехали – убей не помню. Заходим
под вечер в горком – думаем, там уж нас ждут, «ворон» подан к
черному ходу. А мы и не нужны не кому – хули – тех, кто был под
рукой, забрали, а про нас-то и забыли!

Сергей наконец разлепляет слипшиеся губы:

– А сейчас-то Вы чем занимаетесь?

– После войны сюда направили, – вздыхает дед. – Сейчас вот на
спортивном факультете института плавание преподаю. Представляешь
– на спортивном факультете, а и иные плавать не умеют, пиздюки!
Я в «Радугу» их вожу: они, значит, у краев бассейна торчат, за
бортик пальцами держатся, отплыть боятся. А у меня палка есть
длинная – я их по этим пальцам хуяк, хуяк!

Обком. Пустая бутылка «Пшеничной». Магнитофон «Электроника». Часы
«Ракета». Фонтан в вестибюле. Фикус. Сигареты «Астра». Тихо. Жарко.
Лодка.

* * *

Через год Сергей, как и хотел, уехал в Москву. Юрий Палыч напутствовал
своего бывшего сотрудника советом «не ввязываться ни в какие политические
авантюры». Впрочем, Сергей вряд ли мог хотя бы представить себе,
как выглядит политическая авантюра. Юрий Палыч понимал это, и
потому, в общем-то, был спокоен за наперстника. Сергей сделал
хорошую карьеру в «Советской России», Перестройка не то что проплыла
мимо него, но, по крайней мере, он не очень-то брал в голову все
эти игры. Потом подружился с Борисом Фадеевым – тот был большим
человеком в одном министерстве. Фадеев говорил Сергею, что совсем
скоро он пойдет на повышение, и если Сергей будет ему помогать,
то нынешнее свое место он оставит за Сергеем.

* * *

В просторном кабинете полутемно: август, сумерки; находящиеся
в кабинете люди не хотят дать себя обнаружить, и потому включена
только приземистая, на короткой бронзовой ноге, лампа с зеленым
абажуром. Душно, пахнет разлитым спиртным и застоявшимся табачным
дымом: недавно установленные импортные кондиционеры сломались,
и починить их некому – техники уже несколько дней не показываются
на работе. В целом, кабинет можно назвать довольно симпатичным,
пусть он донельзя загажен. Дубовые панели, которыми обшиты стены,
покрыты слоем серой пыли; есть лишь одно светлое пятно – высоко
над столом, там, где висел портрет генсека. Теперь портрет сняли
(кем заменить генсека, пока не решили), а сам портрет – подпаленная
рванина фотобумаги и куски массивной рамы – валяется на широком
письменном столе. Стол тоже испорчен: на нем вымещали злобу, накопившуюся
за последние дни. Вдобавок, на нем разбился ящик водки – дерево
стола порядком вспухло. Перед письменным столом стоит длинный,
на три-четыре десятка человек, стол для совещаний. Он завален
бутылками (в основном, пустыми, либо даже не бутылками, а вовсе
стеклом, лежащим в липких лужицах), едой (то есть объедками, либо
уже тухлятиной), и присыпан сигаретным пеплом. Дорогой паркет
местами выбился, местами вовсе перестал существовать.

Вокруг стола сидят Фадеев, его секретарь Леня, Феликс Степанов
(он, подобно Фадееву, тоже большой человек, но в другом министерстве),
его заместитель Игорь Крымов, и, конечно, Сергей. Они не выходят
из кабинета четвертые сутки. Фадеева только что разбудили – прошел
слух о самоубийстве Пуго. Фадееву очень плохо с похмелья – к лацкану
его пиджака прилепилась засохшая макаронина, буквой S свисающая
с петлицы. Степанов мрачно пьет одну за одной – он похмелье переборол,
но снова напиться не может. Крымов подпер голову руками: говорит,
ему сложно поднять веки. Сергей сидит и вытаращив глаза смотрит
на «вертушку».

Звонит телефон – не «вертушка», а обычный, городской. Фадеев глядит
на Сергея: мол, возьми трубку, я сам не могу.

Сергей слышит:

– Вечер добрый.

– Добрый, – говорит Сергей. – Вечер.

– А, Сережа, ты что ли? – радостно узнает голос Сергея человек
на другом конце провода. – Фадеева дай мне.

Сергей смотрит на Фадеева, зажимает трубку рукой. Фадеев, предугадав
вопрос Сергея, говорит ему:

– Спроси, кто это.

– А кто беспокоит? – говорит Сергей.

– Не узнал?! – микрофон хрипит, не в силах передать все частоты
смеха незнакомца. – Скажи, Дмитрий Миронович минутку просит.

Трубка переходит от Сергея к Фадееву. Во время телефонного разговора
Сергей пытается вспомнить, кому принадлежит этот голос. Вскоре
Фадеев возвращает трубку на место.

– Кто это был? – спрашивает Степанов, доливая остатки водки в
свой стакан.

– Из ельцинских один, – раздраженно отмахивается от него Фадеев.

– И чего?

– Пуго, говорит, застрелился – он сам видал. Язова еще взяли.
Янаева, Тизякова, Крючкова. Стародубцева ищут...

– Пиздец, – выпадает изо рта Лени.

– Сейчас и за нами прибегут, – добавляет Крымов.

– Я ему, блядь, намекаю: ждать нам гостей, или как, – объясняет
Фадеев. – А он шутит, пидор старый, ржет, говорит «не знаю, не
знаю – времена нынче такие, сам, Боря, думай». И, сука, ржет,
и ржет, уебок!

– Ну, точно повяжут, блядь! – заключает Леня.

– Слушайте, – выходит из ступора Сергей и подходит к Фадееву.
Сергей наступает на валяющуюся на полу пачку импортного Chesterfield,
кажется, последнюю на всю компанию. – А поплыли на лодке в Астрахань!

– Ты что, ебнулся? – уставился на него злой Степанов. – Какая,
на хуй, Астрахань?

– Все равно ведь посадят. Или, глядишь, к стенке поставят. Мы
бухла возьмем, жратвы – хоть погуляем напоследок, – отвечает Сергей.

– Где ты лодку-то возьмешь? – скептически интересуется Фадеев.

– У меня дача есть. У самой Волги, – борясь с муками похмелья
проговаривает Крымов. – На даче гараж. В гараже лодка. Не лодка
– кораблик. С каютой. Каюта, правда, размером с гольян. Мотор
японский. Парус.

– Блядь, Игоряш, башкой своей подумай! – набрасывается на Крымова
Степанов. – Бензин-то ты откуда для нее брать будешь?!

– Еще обычная лодка есть. Без каюты, но тоже большая. С парусом.
С веслами, – продолжает цедить Крымов.

Фадеев бросает:

– Раз так, то ладно, – но его голос заглушает не на шутку разошедшийся
Степанов.

– Блядь, вы охуели – сейчас август месяц, не май, не июнь, не
июль! Уже холодно, а будет холодней! Теперь ледокол нужен!

– Лодка – это пиздато, – расплывается в пьяной улыбке Леня. –
Выпьем. Рыбки наловим. А потом и на нары можно.

– Да мы там перемерзнем как черти! – орет Степанов и бросает пустую
бутылку в окно. Бутылка ударяется о плотную штору и разбивается
уже на полу.

– Сколько до дачи-то до твоей? – спрашивает у Крымова Фадеев.

– Недалеко. Можно добраться. Думаю, не поймают – мы успеем. Водка
на даче есть. Жратва кое-какая.

– Побухаем в лодочке-то! – восторженно тянет Леня. – Ничего, нормально,
не утонем.

– Тогда надо прямо сейчас собираться, – говорит Сергей.

– Перемерзнем как черти! Мудаки! Утонем! – орет Степанов. – Бля,
замерзнем же на хуй!

– Ты не поедешь? – Фадеев насупился.

– Поеду, – неожиданно притихает Степанов. – Но говорю – замерзнем.
– Он секунду молчит, и обреченно машет рукой. – А ну и похуй!

Степанов ревет:

– Я буду нашим боцманом! Тысяча чертей, бля! Свистать всех наверх!