Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(отрывки из романа)

Начало

Продолжение

* * *

– Шесть, семь, восемь, девять, десять, – я считаю похмельные
черно-зеленые пятна, которые пляшут перед глазами на белом потолке
моей квартиры. Мне отчего-то приходит в голову, что если я
пересчитаю их все, они исчезнут. Когда я дохожу до девяносто
третьего, число пятен увеличивается втрое, и я понимаю –
попытки тщетны, с пятнами или без, надо вставать.

Если верить Илье, я теперь бессмертен, и мучительная гибель от
похмелья мне не грозит, – я улыбаюсь и отправляюсь на кухню за
виноградным J7. – А если отвергнуть скепсис и перестать валить
события последних дней на наркоту, складывается интересная
картинка, – думаю я, отхлебнув сок прямо из пакета. – В моем
распоряжении минимум тысячелетие, я богат как Ксеркс, или,
точнее, как Билл Гейтс. Я могу трахаться с девочками без
резинки – они не залетят, а я не подцеплю заразу. Я могу выйти
с автоматом на улицу и совершенно безнаказанно стрелять в
прохожих. Нет, за это меня, наверное, свои же возьмут за яйца.
Но застрелить кого-нибудь я точно могу. Это – плюсы.

Минусы: мне не следует жениться (впрочем, не очень и хотелось), я в
ближайшее время не могу эмигрировать в Мали (впрочем, там
скучно), и, несмотря на то, что я богат как Ксеркс, точнее –
как Билл Гейтс, не могу построить маленький космодром, и
улететь на консервной банке к Сириусу (впрочем, там наверняка
еще скучнее, чем в Мали). Ах, еще один нюанс – я скоро стану
отцом очаровательного мальчика, или девочки, или мальчика и
девочки одновременно, или двух мальчиков, или двух девочек…в
общем, мне, вполне вероятно, придется их воспитывать.

Это если отринуть скепсис. Вопрос: почему я должен его отринуть?
Ответ: потому что если странное событие произошло однократно,
это можно списать на случайность. Если странное событие
повторилось дважды, это уже тенденция. А если странные события
повторяются вновь и вновь, впору подумать о чем-то
обусловленной закономерности. Предположим, все это розыгрыш, прямо как
в фильме «Игра». У Алекса вполне хватило бы денег на него:
нанять актеров, подговорить Фельдмана, купить побольше
наркоты – сущие копейки!

Вспомним, как развивались события. Ко мне приехал Алекс, накурил
меня и сунул мне под нос рассказ Терского. На следующий день
меня, перепутав с кем-то, чуть не убили, ну, или мне
показалось, что чуть не убили. Возможно, меня перепутали с Терским,
хотя доказательств тому никаких – сколько в Москве Андреев,
поди сосчитай. Однако Терского убили в ту же ночь – как раз
это можно списать на совпадение. Впрочем, это было после моей
встречи с Сюром. У Сюра я видел ошметок, найденный им в
Ленинке – да, с него, по большому счету, все и началось. Алекс
через Фельдмана мне сообщил, что текст придумали некие
сумасшедшие орфики. Фельдман, между тем, был против моей
инициации. Точнее – он о ней не знал. Сюр, правда, мог показать
бумажку Фельдману, а тот сообщить об этом Алексу, де, какую
штуку мне Сюр показывал. В общем, отсчет всяческих чудес стоит
вести именно с момента появления в моей жизни странной
бумажки.

За дополнительными разъяснениями я звоню Алексу: «Не могу сейчас
говорить, я занят – шепчет он в трубку. – Перезвоню тебе когда
освобожусь». Я набираю номер Фельдмана – его сотовый и вовсе
отключен. Тогда я принимаю решение добраться до самого
владельца бумажки, то есть до Сюра.

– Привет. Ты еще в Москве? – у Сюра голос сильно испуганного человека.

– Добрый день, Юлий Ромуальдович. Да, в Москве.

– Уезжай немедленно, слышишь?! К родителям, или еще куда, как можно
дальше! Тут невесть что творится, того и гляди танки введут!
В городе, говорят, начались перестрелки!

– С Вами-то все в порядке?

– В порядке, в порядке. Покупай билеты и уезжай давай!

– Юлий Ромуальдович, я немного по другому поводу. Вы что-нибудь
узнали о том тексте, который мне показывали?

– Нет, ничего нового. Я ведь не палеограф, поэтому никакой точной информации.

– А Илья мне на днях говорил, что текст, предположительно, орфический…

– Фельдман?! Быть того не может – я битый месяц Фельдмана доискаться
не могу. Увидишь его, скажи, пусть мне позвонит, он мне в
издательстве нужен. А по поводу орфиков… Не знаю, лично я
сомневаюсь.

– Хорошо. Юлий Ромуальдович, я хотел бы сегодня чуть-чуть повозиться текстом.

– Брось – что ты?! Повозишься, когда этот мрак закончится! Я вот
сейчас заскочу в издательство, все там опечатаю, и сам уеду на
дачу.

– Ну а я как раз к друзьям в Петербург. Они в Национальной
библиотеке работают, бывшей Публичке – спектроскопию сделают,
хроматографию…

– Я, конечно, очень рад, что ты так загорелся, – в голосе Сюра
сквозит нетерпение, – но давай все отложим до окончания этой
свистопляски. Опасно.

– Юлий Ромуальдович, я сам приеду за текстом, и в Петербурге не
выпущу его ни на минуту! Плюс, я обращаюсь к знакомым, поэтому
конфиденциальность, как говорится, гарантирована.

– Не смей приезжать! В городе – говорю – не пойми что творится!

– Тогда пошлите курьера – он мне текст и привезет. У Вас ведь есть курьеры?

– Курьеры? – повторяет за мной Сюр. – Курьеры, думаю, не
разбежались. Сейчас позвоню, узнаю.

Естественно, в Петербург я не собирался. Но единственный способ
заполучить документ в свои руки – наврать Сюру что-нибудь
правдоподобное. Через час в мою дверь звонит курьер.

– Можно я Вас немного посижу? – просит он. – У метро, перед Вашим
подъездом, ОМОН без разбору винтит прохожих. Ни слова не
говоря, заламывают руки и тащат в автобус.

– Конечно. Как в центре, совсем жутко?

– Страшновато, не говорите… Ладно менты – я слышал, люди захватывают
участки и тащат оттуда оружие. Кое-где постреливают, –
курьер сильно напуган.

– Пиздец какой-то.

– Это что! Город – сплошная пробка! Все стараются уехать из Москвы.
Машины чуть ли не по тротуарам ездят! А в метро тоже полно
народу. Говорят, будет еще больше.

Проводив курьера, я вынимаю из конверта листочек, кладу его на стол
и включаю на полную мощность софит. Перечитываю текст, с
сигаретой в зубах – надо мной не разверзаются небеса (в данном
случае – потолок), мое тело не становится прозрачным, как
некогда дома у Сюра.

Листочек изрядно помят – похоже, его действительно когда-то засунули
под переплет новой печатной книги: так часто поступали с
разрозненными листами рукописных фолюменов.

Стихотворный размер напоминает вергилиевский – обычное дело для
античности, или, возможно, средневековья. Собственно, сам текст
заботит меня мало – это может быть и оригинальное сочинение,
и список с более древнего – по небольшому отрывку
установить авторство для меня нереально.

Если что-то поможет мне локализовать рукопись, так это шрифт.
Четкие, простые в начертании, округлые буквы схожи с античными и
совсем не походят на ломаные готические, или на нечитаемую
вязь имевших хождение в средние века канцелярских курсивов.
Очевидно: переписчик выводил каждую букву, а не стремился
поскорее набросать текст. Будь у меня в руках пергамен или
папирус, я бы без особых сомнений атрибутировал листок как
античный. Но бумага попала в Европу только в XIII веке, благодаря
арабам, которые экспортировали ее через захваченную ими
Испанию из Месопотамии, Сирии и Египта.

Соответственно, передо мной лежит текст, написанный возрожденцами,
например итальянскими. Они считали готический шрифт уродливым
и потому, в стремлении подражать античности, на которую они
постоянно ровнялись, взяли за основу письмо того времени.
Гуманистическое письмо было разработано в конце XIV века и
продержалось в употреблении больше ста лет, пока
книгопечатание не вытеснило рукописную книгу. «Итак, скорее всего, мы
имеем дело с XV веком, – заключаю я. – Хорошо бы еще понять,
где текст был написан».

Я подношу листок к софиту. Изготовители бумаги перед сушкой листов
помещали на них металлические фигурки-эмблемы своих
мастерских. Бумага в этих местах становилась тоньше, получались самые
настоящие водяные знаки: с одной стороны они затрудняли
подделку бумаги, а с другой, производители могли благодаря
филиграням проследить область распространения своей продукции.

Мой листок слишком мал – мне удается разглядеть на просвет лишь
пересечение двух жирных «водяных» линий в нижнем правом углу.
Линии немного раздваиваются на концах – передо мной крест.
Крест был эмблемой бумажной мельницы в итальянском Фабриано –
именно там около 1282 года начали маркировать бумагу. Этот
факт, конечно, только подтверждает мою догадку об итальянских
гуманистах, хотя я не придаю ему слишком большого значения:
с мастерской Фабриано за два столетия могло произойти что
угодно, да и крест – банальный символ, вероятно его
приспособили для филиграней где-нибудь в Англии или Германии
совершенно независимо от итальянцев. Наконец, материал хорошего
качества мог оказаться в любом уголке Европы – на него был
большой спрос.

Остается сверить разлиновку. Она – чернильная: аккуратные черные
линии словно поддерживают буквы. В средние века, начиная с XII
столетия, листы линовали специальным металлическим стержнем
из сплава свинца и бронзы, оставлявшем на поверхности
аккуратные серые следы. В XIV веке разлиновку производили
чернилами, и только в Италии в это время сосуществовали чернильная и
«карандашная» разлиновки – к XV веку разлиновка всех книг
стала чернильной.

– А догадка-то моя подтверждается, – думаю я. – Этому клочку лет
пятьсот или шестьсот.

Интересно, переписчику было не страшно работать с текстом? Он ведь
копался не с благообразным Аристотелем, или Эвклидом, а с
какими-то кромешными орфиками – поди еще объясни аббату, что в
монастырской библиотеке лежат манускрипты каких-то
пантеистических придурков, и их надо отдать не на прокорм крысам, а
переписать и дать почитать другим сумасшедшим грекофилам. Это
ж как надо было запудрить мозги!

Я представляю себе, как в скриптории сидит хитрый тип, и под
предлогом исследования кривых миниатюр в заурядной Библии, тайком
переписывает античный текст, прикрытый здоровенным томом. Тут
я хлопаю себя ладонью по лбу:

– Монастырь! Конечно, это элементарно! Сами возрожденцы круто
облажались, когда приняли красивейшие кодексы, найденные в
библиотеке монастыря Грота-Феррата, за античные. Они купились на
то, что это были сочинения античных авторов, написанные не
корявым курсивом, и не готикой, как было принято в их время.
Хреновы гуманисты думали, что копируют античное письмо, а, на
самом деле, они имитировали каролингский минускул, к тому
моменту благополучно забытый!

Каролингский минускул эволюционировал из пероначального, античного
минускула, получившего распространение начиная с III века, а
в конце XI стал угловатым, уплотнился, вытянулся, и
трансформировался в столь ненавистное гуманистам готическое письмо.

Я внимательнее перечитываю манускрипт, и, когда мои глаза
останавливаются за слове aeternitas, от ужаса меня бросает в пот: даже
итальянский гуманист не стал бы употреблять такой архаизм,
он написал бы eternitas, заменив «ae» на «e». Конечно,
гуманист, в запарке забыв о своей античной изящности, мог тупо
последовать оригиналу и написать «ae». Но зачем он тогда
расставил над всеми буквами «i» шрихи: мало того, что в детстве
его обучали распространенному тогда готическому письму, где
«i», в основном, представляла собой лишь палочку с
соединительной линией, шедшей к другой букве, штрихи над буквами
должны были показаться ему слишком варварскими. Гуманистическое
письмо, помимо прочего, отличается от каролингского минускула
наличием над «i» «античных» точек. А короткая ось «t»,
вообще малоуместная в гуманистическом письме?!

Возможно, – продолжаю я рассуждать про себя, чувствуя, что вошел в
научный амок, – текст копировал не сам гуманист, он отдал его
переписать кому-то из мастеров – специальные артели
существовали в каждом крупном городе. Возможно, он даже заплатил за
это большие деньги, и переписчик не смог отказаться – вряд
ли кто-то за обычную плату стал бы выполнять такое
небезопасное если не для жизни, то для репутации задание. Однако
переписчик точно не стал бы выпендриваться и писать
«по-каролингски» – он просто не знал, как это делается! Переписчик сам
мог находиться под влиянием возрожденцев, писать
гуманистическим письмом, но зачем тогда ему повторять особенности
каролингского минускула?

Значит, мой текст – вовсе не возрожденческий, а каролингский, то
есть датировался, максимум, XI веком. Но откуда в XI веке в
Европе могла взяться бумага с филигранями, если она появилась
только в конце XIII? Я не знаю, ставили арабы «водяные знаки»
на экспортируемой ими бумаге, но если и ставили – точно не
кресты. Возможно, мастерская в Фабриано своим крестом и
хотела показать: «Наша бумага – христианская, а не противных
магометан!». Ну, и, наконец, чернильная разлиновка: какие
чернила, когда даже в XI веке использовали лишь «карандаши»? Даже
если кому-то тогда и пришло в голову разлиновать лист
довольно сложными в изготовлении чернилами, подобный случай –
исключение, таких рукописей наверняка было в тысячи раз меньше,
чем «карандашных»!

Передо мной лежит хорошая подделка, однако не до конца продуманная
подделка: бумага состарена довольно искусно, буквы чуть
стерты, пыль грамотно вбита.

Но если сама бумага – подделка, текст, вероятно, тоже вовсе не
орфический, как устами Алекса мне пытался доказать Фельдман? Это
я проверить не могу – «Фрагментов греческой философии»
Муллаха, издававшихся единственный раз во второй половине
позапрошлого века, у меня нет. Я достаю с полки отечественные
«Фрагменты ранних греческих философов», вышедшие в 1989 году.
Обширное предисловие Рожанского, ответственного редактора тома,
не дает мне ответа на мой вопрос, лишь упоминая: «Поэтому
уже с начала прошлого столетия перед филологами классиками во
весь рост встала задача собрать воедино все эти фрагменты и
свидетельства, или по крайней мере наиболее важные из них.
Первоначально эта задача решалась для отдельных мыслителей:
Гераклита, Эмпедокла, Анаксагора и других; первую же попытку
дать свод фрагментов всех древних философов предпринял в
XIX столетии Ф. В. А. Муллах. Но все эти попытки померкли,
когда в 1903 году вышло в свет первое издание «Фрагментов
досократиков» великого немецкого филолога Германа Дильса».

(Продолжение следует)