Жизнь как есть

Шутка №1. Оригинал и имитация

Прошлым августом в Макао открывали отель Venetian. Я не смог
отказать себе в удовольствии посмотреть, что же эдакого
напридумывал американский миллиардер Шелдон Аделсон, и, спаковав
чемоданы, вылетел в бывшую португальскую колонию. На месте
выяснилось, что третий человек списка Forbes отгрохал на территории
в сотню гектар огромный отель, где, помимо самого большого
в мире казино, уместилась уменьшенная копия Венеции.
Высокотехнологичное напыление с наложенной на него видеопроекцией
создает безупречную имитацию неба и пробегающих по нему
облаков, а внизу – полный набор: каналы с гондольерами, мосты,
палаццо, фонари, дома с кафе и бутиками внутри. Одна
набережная сменяет другую, площадь идет следом за площадью – в общем,
получается весьма длительная прогулка – это, разумеется, не
настоящая Венеция под крышей (здесь не хватило бы денег
даже у Аделсона), но солидный ее кусок.

Я очень ждал открытия. Мне казалось, что оно должно было быть
исполнено в стиле венецианских дворцовых приемов. Только
представьте себе еле передвигающего ноги, обряженного в камзол
престарелого венчурного капиталиста из Лас-Вегаса! В результате,
открытие я проспал, отметив рассвет очередной серией
бесплодных попыток разжиться в центре Макао какими-нибудь
интересными веществами.

Разочарование, которое я испытал с первым взглядом на будильник, при
просмотре видеозаписи торжественной церемонии моментально
сменилось восторгом с изрядной примесью злорадства: хваленые
забугорные денежные мешки – вечные антигерои российского
телевидения – не сподобились даже на вшивенький карнавальчик!

Нет, третий номер Forbes щеголял в плохо сидящем на нем
haute-couture, а иже с ним – в основном, китайские и – реже –
американские бизнесмены и чиновники – в аккуратных смокингах,
лучшей сопроводительной надписью которых могла бы стать
пословица «Простота хуже воровства». Открывала концерт самая
актуальная в Поднебесной попса, а в качестве изюминки была
припасена пожилая Дайана Росс – у меня она никак не вязалась с
Венецией.

Впрочем, часом позже, фланируя по пустеющим улицам аделсоновского
Venetian, я остро ощутил всю разницу между оригиналом и
симуляцией. Дело совсем не в том, что североитальянская Венеция
«круче» или «оригинальнее» расположенной в юго-восточной Азии:
вот увидите, лет через десять, вы, вместо того чтобы
поехать в настоящую Шотландию, отправитесь в отель «Эдинбург»
где-нибудь под Бердичевым, так как там есть всё то же самое,
только народу – меньше, а тур обойдется в куда более скромную
сумму. Так вот, разница между оригиналом и симуляцией – в
воплощающих их подходах, первый из которых можно окрестить
романтическим, а второй прагматическим. Это отличие наглядно
демонстрируется разницей между мной и Бретом Истоном Эллисом.
Автор «Гламорамы» и «Американского психопата» не только
отыскал бы в Макао тонну кокаина, но и нашел бы там ученика
ешивы, которого он спешно запихнул бы в свою машину, а на
укоризненные взгляды полицейских ответствовал бы, закатывая глаза:
«Еврейчик едет со мной!».

Романтическому подходу присуща, понятное дело, не требующая
обоснований восторженность, а прагматическому – гедонистический
конформизм и общая суровость. Прагматический вариант
олицетворяет моё многосуточное лежание на брендовых матрасах Venetian
Macao Resort Hotel и отсутствие сожалений по поводу того, что
я не попал в «настоящую» Венецию. Свою приверженность
романтическому пути подтверждают те, кто проводят в Венеции
медовый месяц, плюс ролевики-реконструкторы, холодными зимними
ночами перешивающие винтажные бабушкины занавески на
остромодные средневековые одежки.

Правда, у прагматического подхода есть и свои крайности. Наиболее
радикальным его проявлением я считаю концепцию «помойного
средневековья», однажды озвученную в ходе ночных бдений ныне
преподавателем Московского Университета, а в свое время – моим
соседом по комнате в общежитии. Суть заключалась в том, что
средние века были временем не только небезопасным (сами
понимаете – эпидемии, войны, ксенофобия и иже с ними), но и,
мягко говоря, нестерильным – при прогулках за полночь слишком
велик риск быть облитым помоями из окна дома, мимо которого
ты, ничтоже сумняшеся, проходил. Помнится, теория «помойного
средневековья» больно ранила мою душу. Та же Венеция XVI –
XVIII веков представлялась мне местом полном всяческих
увеселений и шутливых фривольностей. Добавляющие приватности
маски, еще ощутимый античный налет танцев, множественные юбки, а
под ними…

Шутка №2. Кое-что о венецианском костюме

По признанию самих венецианцев (конечно же, не современных жителей
этого города, но многочисленных хроникеров), до наступления
Высокого Средневековья развлечения не очень-то интересовали
жителей многочисленных островов. Город преуспевал в торговле
и многочисленных военных кампаниях, в то время как шумные
собрания воспринимались как неотъемлемая составная городской
жизни, тем не менее, не заслуживающая подробного описания.
Даже литераторы в своих текстах обходили Венецию стороной:
действие итальянских новелл за редким исключением происходит
где угодно – в Генуе, Флоренции, Сиене, Риме – только не в
Венеции.

Поразительно, именно Венецианская республика, а не ничем, кроме
собственной казны, не сдерживаемые многочисленные монаршие дворы
Европы, стала своего рода лабораторией стиля. В XV веке
здесь вошел в обиход особый сорт рытого бархата с золотой нитью
и специфическим гранатным рисунком, сделав тем самым
сочетание темного красно-гранатного оттенка с золотом символом
роскоши и власти. Уже одного этого достаточно для признания
заслуг венецианцев – впрочем, можно вспомнить еще и бисер –
идея сделать его таким тоже принадлежит жителям севера
Адриатики.

Венеция довольно быстро избавилась от резавших глаз на протяжении
доброй тысячи лет античных фасонов. В этой диковинной печке
как пирожки пеклись новые формы городского костюма: тут он еще
в Средние века походил на предверсальскую Францию. Широкий
вырез облегающего лифа? Пожалуйста! Сборчатые рукава? Нет
ничего проще! Объемные юбки? Забирайте! Разве что туфли на
высокой (до полуметра, но никуда не денешься, ведь город по
щиколотку стоит в воде) платформе пришлись кстати только в XX
веке.

Как верно заметил Бродский, для того, чтобы править, Венеции не
нужно было ослеплять и очаровывать. Власть, находившаяся в руках
патрициата из крупных купцов, не имела под собой
практически ничего, кроме финансов. Поэтому не то чтобы здесь
пренебрегали роскошью, однако она старалась остаться незаметной,
даже тайной. Еще в конце XVI века венецианский дворянин носил
длинное черное одеяние, которое даже не было признаком его
ранга, ибо, как объясняет это художник Чезаре Вечеллио в
комментариях к своему сборнику «древних и новых одежд разных
частей света», такую тогу носили также «буржуа, доктора, купцы и
прочие». Молодые дворяне, добавляет он, охотно носят под
чёрной тогой шелковую одежду нежных цветов, но они сколь
только возможно скрывают эти цветовые пятна «из-за определенной
скромности, свойственной сей Республике».

Итак, венецианцы уже XVI веке выглядели примерно так же, как и
обитатели Амстердама столетие спустя, то есть вполне буржуазно.
Католики, они, какими-то непостижимыми астральными локаторами
уловили грядущий тренд протестантского дизайна.

От вопросов костюма невозможно отделить вопрос ухода за ним, а
здесь, в свою очередь, возникает проблема гигиены. В венецианских
новеллах эпохи Возрождения любовники, перед тем как
отдаться прелестям плотской любви вообще и друг другу в частности,
усердно натирались апельсиновой водой. Поэтому, забравшись
под множественные юбки, можно было совершить воображаемое
путешествие – нет, не в гарем популярных тогда султанов – но
более близкое, на венецианский же Рыбный рынок.

Шутка №3. Что дожу негоже

Как известно, проще указать то, на что имели право венецианские
дожи, нежели перечислить все, что было им запрещено. Лишенные
даже права голоса на возглавляемых ими многочисленных советах
и заседаниях комиссий, с момента избрания их цепями
приковывали к городским набережным – дожам не позволялось уезжать из
города больше чем на пять дней. Конечно, цепи эти были
золотыми – только вот драгоценный металл Республика не
предоставляла. Дож сам должен был содержать себя – правда, почти
всегда на этот пост избирали одного из самых богатых патрициев
Венеции.

В силу своего положения и возраста (дож никак не мог быть младше
шестидесяти), единственной отрадой тут становились пышные
праздники и церемонии. Республика не возражала: хотя она и была
республикой, во всем мире дожей неизбежно сравнивали с
монархами, а потому из соображений престижа государства на
разнообразные приемы и торжества позволялось тратить любые суммы.

Ритуалы и церемонии, проводимые во дворце – Палаццо Дожей –
чрезвычайно многочисленны. Церемониальный устав дворца содержит
описания почти около сорока церемоний, устраиваемых ежегодно по
случаю военных побед и празднеств святых, а также 337
торжественных литургических обрядов.

На Вознесение происходит главное действо: дож грузится на знаменитый
корабль «Буцефал» – символ республики – для того чтобы
поплавать по лагуне под охи и ахи восхищенной толпы. Вокруг
водруженного на палубе роскошного трона дожа сидят посланники
дружественных государств, сановники и их жены. У всех,
разумеется, прекрасное настроение, одежды дам сверкают драгоценными
камнями размером с кулак мясника, кто-то, отвернувшись от
увлекшихся беседой спутников поправляет свою и без того
совершенно идеальную прическу (для полноты картины так и хочется
добавить: длинноногие блондинки обносят собравшихся
шампанским). Близ Сан-Никколо дель Лидо дож бросает в воду кольцо,
и, обращаясь к морю, произносит: «Мы обучаемся с тобой в знак
истинной и вечной власти». Наиболее просвещённые вспоминают
платоновскую Атлантиду, прочим же мерещатся гламурные
картинки a la Дубоссарский – Виноградов. У молодого папского
нунция, только что прибывшего из Ватикана, от такого махрового
язычества глаза на лоб лезут: дабы показать свое возмущение,
он медленно отходит к бортику и начинает яростно
обмахиваться кружевным батистовым платочком.

Приемы по случаю прибытия иностранных послов и государей – еще один
повод показать гостеприимство города и богатство дожа.
Своеобразным эталоном здесь могут служить прекраснейшие
празднества XVI века, состоявшиеся по случаю проезда через город
короля Франции и Польши Генриха III. Дож даже одолжил ему
«Буцентавра». Город и Лидо были украшены с невиданной прежде
роскошью: над этим поработали лучшие художники того времени,
включая Тинторетто, Палладио и Веронезе. Ну а зябкой
венецианской ночью Генриха III грели знаменитые венецианские
проститутки – все лучше, чем папские нунции.

Донельзя популярными были и «охоты»: выглядело все довольно
помпезно, однако по сути испанская коррида в сравнении со своим
венецианским аналогом производит впечатление балетной
постановки. Итак, в означенный день на площадь Святого Марка сгоняли
уйму живности – в основном, быком. Некоторое время спустя
появлялись матадоры в богато украшенных костюмах. Достаточно
покрасовавшись на публике, «охотники» спешно перерезали
животным глотки.

Лишним проявлением болезненной демонстративности, так свойственной
всем без исключения республикам (имеются в виду республики в
этимологическом смысле этого слова, не чета нынешним),
являются женские регаты: старт на одном конце Канале Гранде,
финиш – на другом. Короткие легкие платья, развевающиеся волосы:
по большому счету, совершенно не важно, кто придет первым –
главное – поглазеть на девушек.

Шутка №4. Кому принадлежит Венеция

Однажды я был в гостях у моего приятеля. Речь зашла о Бродском, и
мой приятель упомянул об одном своем хорошем друге,
давным-давно сманенном на заветные 118 островов друзьями Иосифа
Бродского. От наших общих знакомых я был наслышан об этом
венецианце отечественного розлива и его – что уж греха таить –
непростой жизни там.

– Ему, похоже, очень неплохо живется в Венеции, – такими словами мой
приятель резюмировал пространную речь о прелестях
североадриатической жизни.

– Ну да, только вот ест он одни сардины.

– Зато якшается там исключительно с местной аристократией.

– Которая тоже питается исключительно сардинами, – закончил я.

Город был сдан туристам задолго до наступления того времени, когда
купить тур стало проще, чем плюнуть в Большой Канал. Уже в
XVIII веке, когда Венеция лишилась былого могущества, палаццо
прибрала к рукам материковая аристократия – главным образом,
французская. Причем сделала это из соображений
практических: привыкнув на родине жить с оравой детей в большой
квартире, вы, подбирая себе недвижимость за рубежом, вряд ли
остановитесь на студии в мрачном сыром подвале. Французы обнаружили
в Венеции все то, к чему они привыкли дома – просторные
бальные залы и бесконечные анфилады комнат. Возможно, не все из
них знали, что балы и маскарады, так полюбившиеся на
континенте, родились и вошли в обиход именно тут. Страсть к
перемене туалета здесь тоже объяснима и оправдана.

Бродский в своей «Набережной неисцелимых» утверждает, «… что в
Венеции двуногие сходят с ума, покупая и меняя наряды по причинам
не вполне практическим; их подначивает сам город. Все мы
таим всевозможные тревоги относительно изъянов нашей внешности
и несовершенства наших черт. Все, что в этом городе видишь
на каждом шагу, повороте, в перспективе и тупике, усугубляет
твою озабоченность и комплексы. Вот почему люди, едва попав
сюда – в первую очередь женщины, но мужчины тоже, –
оголтело атакуют прилавки. Окружающая красота такова, что почти
сразу возникает по-звериному смутное желание не отставать,
держаться на уровне».

Венеция – это Спарта плюс спартанцы. Болезненным и тщедушным здесь
не место. Наверное, именно поэтому город не стал той столицей
богемы, какой мог бы. Приехать сюда доживать свой век –
особенно если вы сердечник – пожалуйста, но то время, которое
вы проведете здесь за работой, исследователь впоследствии
назовет «закатным этапом творчества» или, хуже того, «финальным
аккордом гения». (Любопытно, Вагнер знал, что едет в
Венецию умирать? Кажется, да).

Лирический герой Марселя Пруста, порой неотличимый от самого автора,
(естественно, я имею в виду первые книги «В поисках
утраченного времени») по малолетству и под влиянием романтического
порыва рвался сюда, но его прагматичные родители решили, что
Венеция – не самое лучшее место для астматика, тем паче –
юного. Поэтому 118 островов оставались местом для пышущих
здоровьем аристократов, чьи зубы не менее крепки, чем зубы
принадлежащих им племенных жеребцов, здесь, как известно,
совершенно бесполезных. Не будем забывать, отменное здоровье –
важное условие для светской жизни: лучше будете себя
чувствовать после затянувшегося раута. Ну а для того, чтобы питаться
сардинами, крепкие зубы не нужны.

Вот что пишет Теккерей в своей «Четыре Георга. Очерки придворной и
столичной жизни, ее обычаев и нравов»: «При детях доброго
герцога Георга простые и благочестивые нравы старого Целля
стали выходить из моды. Второй из братьев постоянно катался в
Венецию и вел там весьма предосудительный образ жизни. В конце
XVII столетия Венеция была в высшей степени бойким местом,
и после завершения очередной военной кампании
воины-победители очертя голову бросались туда, как в 1814-м триумфаторы
бросались в Париж, чтобы играть, веселиться и предаваться
всевозможным неправедным удовольствиям».

Если продолжать разговор о Бродском, необходимо вспомнить
цитировавшийся выше фрагмент «Набережной неисцелимых» – тот, где речь
идет о том, как сам город вынуждает его обитателей к
постоянной смене одежд. Ренессансные венецианцы не очень-то любили
выставлять достаток напоказ. Однако если тебе не
посчастливилось родиться на островах, уважение патрициата нужно было
еще завоевать. Вероятно, континентальные аристократы, оптом
скупавшие палаццо, стремились не только соответствовать
архитектурным прелестям города, но и – на каком-то надсознательном
уровне – заставить город (имеется в виду город per se, а не
питающуюся сардинами местную знать) признать их своими.

В первой новелле четвертого дня «Пекороне» Джованни Флорентийца (эту
новеллу у анонимного итальянского писателя XIV столетия
слямзал Шекспир и переработал ее в «Венецианского купца») юный
земляк автора по имени Джаннетто прибывает в Венецию к
своему бездетному, сказочно богатому крестному. Родной отец
Джаннетто решил поделить наследство между своими старшими
сыновьями, предложив младшенькому своеобразное добровольное
изгнанничество в обмен на «место» наследника указанного
кума-негоцианта. Наш Джаннетто мог бы не очень-то и дергаться, но ему
приспичило добиться уважения, «А потому Джаннетто начал
водить дружбу с благородными венецианцами, был галантен в
обращении, стал задавать пиры, одаривать слуг, покупать лучших
скакунов и участвовать в состязаниях и турнирах наравне с
бывалыми и искушенными людьми; был великодушен, обходителен со
всеми и прекрасно умел оказывать почет и уважение кому и где
надобно … И сумел повести себя столь мудро с самыми различными
людьми, что полюбился даже членам городской управы,
находившим его весьма благоразумным, приятным и бесконечно
любезным».

Разговоры о том, как Венецию испортил туризм, не имеют под собой
никакого основания. Наоборот, в последние десятилетия (если не
сказать – века) все наконец-то вернулось на круги своя.
Романтики – ноль: сплошная прагматика. Город начинал как
торговый порт –разбогатев до отрыжки, верхушка ринулась к более и
более дорогостоящим развлечениям, коими злоупотребляла, пока
не обанкротилась. Туризм – нынешний и двухвековой давности –
лишь форма коммерции. Как прагматичные средневековые
венецианцы могли это допустить? Взять ту же новеллу Джованни
Флорентийца: там Джаннетто раз за разом оставляет свои груженные
товаром корабли в порту одной вдовы, с которой он никак не
может переспать.

Его крестный отец, пламенно желающий будущему наследнику успеха в
торговле, снова и снова снаряжает торговые экспедиции. В итоге
ему приходится даже брать взаймы, тем паче быстро находится
кредитор – один еврей с Местра, ставящий единственное
условие: либо пожилой купец возвращает десять тысяч дукатов в
указанный срок, либо лишается фунта собственной плоти, которую
ростовщик волен был откромсать от любой части тела
проштрафившегося. Джаннетто не успел вовремя: он застал крестного
целым и невредимым, однако тот сумел лишь отсрочить срок
расплаты – от своих членовредительских намерений еврей
отказываться не собирался. Джаннетто давал ему уже не десять, а сто
тысяч дукатов. Богатейшие венецианские купцы, предлагавшие
расплатиться за коллегу, умоляли оставить в живых его крестного.
Но кредитор стоял на своем и все понимали, что, по совести,
еврей, конечно, редкостная сволочь, но с формальной точки
зрения имеет право на пару ударов ножом. Обеспечить happy end
удалось только той же бюрократии: в договоре между
ростовщиком и купцом фигурировала исключительно плоть, однако не
было ничего сказано о кровопролитии.

Мне представляется, пересказанная выше история лишний раз
доказывает, что Венеция – город бизнесменов, но никак не богемы, либо
праздношатающихся романтиков. Молоденький еврейчик Брета
Эллиса превращается здесь в сгорбленного, сального (вечного?)
жида, норовящего применить к окружающим приемы из арсенала
эллисовского же Патрика Бейтмена.

Шутка №5. Сардина

Казанова в своих мемуарах часто употребляет связку еда – секс:
например, оценивая тот или иной интерьер, он регулярно отпускает
что-то вроде: «… место, одинаково приятное и для любви, и
для угощения». Когда-то венецианцы питались бараниной; у самых
бедных не было возможности часто есть мясо, но рыбу-то ели
все: как её не есть, если удочку можно закинуть сидя на
пороге своего дома. К слову, тот факт, что в Венеции богатые и
куда менее состоятельные люди питаются практически одной и
той же пищей, неизменно вызывал горячее одобрение иностранцев
и приводился ими в качестве очередного доказательства
прочности местной политической системы.

Безусловно, венецианскую аристократию сгубили те развлечения,
которые некогда придумали они сами и которые в измененной,
вульгаризованной и упрощенной форме вернулись к ним от аристократов
материка. В XVIII веке венецианские купцы больше не желали
быть купцами – они, подобно, к примеру, французским
представителям знатных семейств, хотели жить на ренту и ничего не
делать.

Меню тоже полагалось соответствующее – офранцуженное, хотя и не
лишенное некоего национального колорита: устрицы, жаренные в
приправленном масле каплуны, телячья печенка и телячьи мозги,
копченые говяжьи языки, бриоши, утки и голуби в галантине,
лососина, икра. Разумеется, дело не обходится и без десертов:
трюфели, шоколад, щербеты, торты, бесчисленные пирожки, в
состав которых входит розовая вода и козье молоко, шафран и
цедра цитрусовых, изюм и кусочки фруктов. В общем, сначала
венецианцы просадили на всем этом состояния, сколоченные их
предками, а потом от безысходности переключились на сардины.

Шутка №6. Поступки и намерения

В одном из интервью футбольный тренер Рашид Рахимов признался, что
однажды, после проигранного матча, пообещал оторвать ноги
своим неудачливым нападающим. Беседовавший с ним журналист
удивился: «Какие у Вас средневековые методы!». На первый взгляд
восклицание незадачливого корреспондента отдает
малограмотностью и стереотипностью: после изобретения противопехотных
мин, способных разом отделить конечности целому взводу,
военные преступления средних веков представляются капризом
избалованного ребенка.

Как мне кажется, настоящая «средневековость» появляется в
повседневности, в отношении к обыденным вещам и поведении в рутинных
ситуациях. Джованфранческо Страпарола,
венециански-ориентированный автор XVI века, приводит пару таких примеров. Герой
одной из его новелл, дворянин с Крита Филеньо Систерна, имел
неосторожность на одном балу ухаживать сразу за тремя
замужними дамами. На его беду они оказались приятельницами, и,
посовещавшись, быстро разработали план мести. Их никоим образом
не смущала возможность интрижки с симпатичным критянином –
каждую из женщин разозлило желание молодого человека
разлечься с ее подружками. Согласно замыслу, они, для усыпления
бдительности Филеньо, по очереди должны были согласиться
провести с ним ночь.

В первом случае студенту пришлось прятаться под кроватью от
«внезапно» зашедшего в комнату мужа. Все бы ничего, но под кроватью
были заботливо разложены острейшие колючки: бедняга «… так
искололся, что на всем его теле, с головы до ног, не осталось
места, из которого не сочилась бы кровь». После следующей
попытки Филеньо пришлось всю ночь блуждать по темным подвалам
склада, куда он попал из будуара своей очередной
возлюбленной – та аккуратно подпилила одну из досок. В третий раз
молодого человека опоили вином с подмешанным к нему снотворным
и, спящего, вынесли на улицу. Можно лишь пытаться себе
представить, каково в одной рубашке ночевать на камнях
венецианских мостовых – «злополучный студент, у которого почти начисто
отнялись руки и ноги, еле-еле поднялся, но, хоть и встал он
с превеликим трудом, на ногах почти не держался».

В конце концов, Филеньо раскрыл заговор, принял контрмеры и сладко
отомстил обидчицам – тоже вполне в средневековом духе. Сила
подобного рода шуточек, думается, характеризует средние века
куда лучше, нежели наличие внешних обстоятельств вроде
низкого уровня жизни или болезнетворных бактерий. Если вы
соберетесь построить машину времени и отправиться в Венецию времен
Ренессанса, лучше всего взять с собой не упаковку
антибиотиков, а те остатки здравого смысла, которые останутся после
постройки этой машины.