Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Он стоит у вольера №24. Пожалуй, слишком просторного, дальняя
сторона его едва просматривается. Два страуса и семеро каких-то
свино-бобров, идущих гуськом, шаг в шаг, по выгоревшей от
солнца траве. Шагов десять пройдут, лягут, как карточный домик –
от первого к последнему. Встанут, постоят, глядя в землю,
поправят ружья на спине и идут, покачиваясь на четвереньках.

Он стоит в густой листве, чуть в стороне от дороги, лицом к
металлической сетке, так что видно его лишь со стороны вольера. На
нем темно-пепельные джинсы и ярко-желтая футболка,
стронцианово-желтая, если это о чем-то говорит. На ней надпись:
«Умственные эпидемии» и под ней рисунок женщины в долгополом
платье позапрошлого века, дама выгнута под неестественно прямым
углом назад, от бедер.

Если вести взгляд от надписи к его лицу, то оно, вероятно, будет
как-то соотноситься с этой надписью. Губы. С поправкой на
чувственный сдвиг. Глаза. С поправкой на медитативный. Ладонь на
сетке. Долгая, как лицо. Такие слова: фаюм, копт, свет
рептильный. Другие слова. Или иначе. Фонетика лица. Неявные
гласные. Дифтонги что ли? А из согласных – губные?

Страус подходит к сетке, голая голова в пуху тополином, смотрит на
него как бы сверху вниз, отвернувшись к небу, не понимает
кириллицу, надписи тут все на немецком. На табличках –
информационный попкорн. Сколько кубометров крови, например, из
одного внутреннего бассейна в другой перекачивает жираф на
водопое.

Человек, стоящий у сетки, смотрит, как в прибор ночного виденья, на
эту кровеносную выкройку, похожую на накрененный ночной
город с маленьким, заходящим на посадку, вестибулярным аппаратом
– где-то от копчика к мозжечку.

Жирафы, они в вольере №14, посреди которого – руинный отголосок
Айя-Софии в полтора жирафьего роста. Четверо их в вольере: три
эфемерные барышни с тургеневской поволокой глядящие вдаль,
поверх неба, и он – голубой балерун на пуантах, для которого
нет ни барышень, ни вольера, ни мира. Он стоит вплотную к
стене, лицом к стрельчатой нише, на расстоянье ресниц от нее, и
плавно, не касаясь земли, от нее отплывает с неподвижною
головой, глядя в ту же точку, еще только что охваченную его
ресницами. И, сделав шагов семь назад, замирает, и опять
наплывает. Будто у последнего зеркала, на уже безжизненной земле,
очарованный странник, сомнамбула-хореограф.

Да, думает человек, эта легкая светлая охра, эта нежная байка
разлинована ангелом-школьником для игры на весу. И фигуры их,
думает, будто все еще там, на луне, с ее сновидческой
гравитацией.

Можно спросить – зачем он здесь. Зачем его возраст не 25 и не 70, а
в некоем дрейфе меж ними, как река со встречным подводным
течением. Безответно. Зачем память живет с человеком, как в
смежных комнатах? Зачем стирает она целые города событий, а
какую-то чепуху, осколочек, без лица, без смысла, прижимает к
сердцу – всю жизнь, до последнего дня? Прижимает к сердцу и
время от времени человеку к глазам подносит – то тот, то
этот, – что там? И не сказать. Тахикардийная близь. И, чем
ближе к губам зеркальце, тем туманней.

Страус тюкнул пыль у ног и замер, задернув веко. Эта химера из
оперной костюмерной. Он смотрит на ноги страуса, на этот страшный
сон отставных проституток с Плас-Пигаль, этот канкан
кошмара. Смотрит и видит зверье, уткнувшееся в растресканное дно
ручья. Да, отцы высиживают, а матери роняют в песок детей и
головой закатывают их под отцов, и отбегают, по-деревенски
подоткнув оттопыренные юбки. Куда? Отбегут, встанут,
подергивая головой, семечки воздуха лузгают, успокаиваясь.

Человек смотрит сквозь сетку. Ему не видно, как за его спиной по
дорожке стайкой катятся инвалидные коляски, в них полулежат
церебральные паралитики, юные, если о возрасте. Их вывезли на
экскурсию. Они вразнобой пытаются сфокусировать взгляд на
том, куда им указывают, но головы их всякий раз выворачиваются
по сторонам, и взгляд выскальзывает, как обмылок из рук. Они
помогают ему выгнутыми вверх руками, сжатыми в кулаки,
покручивая эту тугую баранку округи, мыча в
безысходно-восторженном напряжении.

Там, за рвом, мимо которого едут они, щурится красная головня, чуть
обдуваемая на ветру, провожая их взглядом, и ложится в
траву, исчезая.

Он не видит, он смотрит сквозь сетку вдаль – на две скользящие по
земле наполеоновские треуголки. Они приближаются.

Да, думает, как та разница меж двумя ладонями – левой,
предначертанной, и правой, сбывшейся. Может, эти осколки, саднящие в
сердце памяти, как-то связаны с этим несбывшимся
предначертанным?

Приближаются, и теперь он видит – кто это: марсиане. Они походят к
сетке, лишь мельком взглянув на него, да и то – лишь один из
них, она, похоже. Два метра гипотенузы, и – равносторонние –
хвост и нос, по метру. Хвост – как густая жесткая щетка для
металлических стружек, и нос – такой же, как хвост, только
голый, как голенище.

«А воздух море подметал, как будто море есть металл», – шепчет он, –
это про хвост. «Зачем крутится ветр в овраге», – а это про
нос. Но не сейчас, а когда он сует его в термитник. 160
фрикций липкого жгутообразного языка – туда и обратно – в
минуту. И маленький безресничный глаз, как зоркая земляная лунка.

Они смотрят в сторону своего дома, похожего на сауну или солярий,
развернутый витринным стеклом к пешеходной дорожке. Сейчас там
ремонт. Двое в спецовках, один в костюме, волосы косичкой,
рука поднята, указывая в верхний угол, дизайнер, видимо.
Термитник мусора на полу. Там же – сломанная табличка, где
сказано чем их кормят: овощ, мясо. Пост муравьиный, пожизненный.

Он переминается, раскачиваясь на грузных лапах – как не от этого
тела, будто обут в меховые бахилы с белыми отворотами.
Переминается, глядя на нее, и она под его взглядом, как в
замедленной съемке, заваливается на бок. Он все раскачивается, читая
ее от хвоста к голове и обратно как палиндром.

А там, он думает, в тени деревьев за этим вольером – небольшой
затон. А в затоне лежит отцепленный вагон, смятый, поблескивая
сердоликовым тормозком спиленного рога. Лежит, поблескивая
этой оскопленной сцепкой с миром.

Возвращается к этой фразе, медлит, держит под языком.

Да, где-то меж носорогом и тем кафе семейства зонтичных, где, сидя
за семейным столиком, можно в три поколения глаз смотреть на
огороженную лужайку с песочницей, в которой лицом к лицу
лежат эти погорельцы вечности – тристан и изольда, запеченные в
ороговевших ладонях.

Лежат с этим огарком улыбки, чуть подвернутой внутрь, и жизнь
проходит меж «я» и «тебя», троеточие. И свет над ними какой-то
тютчевский, призрачные тючки, тающие узелки на память.

Где-то меж тем затоном и этой песочницей с черепахами стоит
зеркальный куб с фасадным стеклом и витражным задником, на котором –
что? – мельница ветряная? дали, кресты, костры? Домики,
рассыпанные по полу меж зеркальных стен? Что еще? – книги,
набросанные меж домами, распахнутые? Может, маленькая заводная
фигурка, похожая на богоматерь, с ключом в боку? Нет, вряд
ли.

Надпись: реликтовый человек. Как это по-латыни? Homo relictus?
Семейство жертвенных. Самоеды. Способ существования – иллюзорный.
Вид утрачен.

Закрывает глаза, вглядывается сквозь стекло. Нет, вот он – сидит на
камне, как Демон Врубеля. Сидит, рвется как холст, и наново
пишется. Рвется и переписывается. А вокруг ног его –
маленькая богоматерь кружит, монорельсовая, в огне. Нет?

Да, говорит, открывая глаза, в самом деле – как палиндромы. Она
заваливается, распахнув руки; он видит их, эти полумесяцы
вросшие в ее запястья, – по два на каждом. Чтобы вспарывать города
что ли? Вспарывать их, эти кастовые мегаполисы, и
просовывать в них трубу архангелову, и трубить вспять, всасывая
народы – слой за слоем?

Они ищут подобий, думает, эти бродячие гавриилы. Они ищут конусы
вавилонов. Они идут на них вразвалку, как апокалипсисы, с
тонкой дудкой лица. Они вонзают лицо во вскипающие алфавиты и
мечут в них языки. И уходят, не оглядываясь, передергиваясь на
ходу, иеронимы.

Он вдруг вспомнил свой давний сон. Если такие вещи можно назвать
сном. Он с предельной ясностью сознавал кто это, чье лицо, и
что происходит. Лицо приблизилось к нему вплотную, со всех
сторон, и охватило его, держа на весу, как кромешная глубь –
моллюска.

Лица он не видел, не мог поднять голову, такая тяжесть была, но и
вместе с тем невесомость. Он не помнит, сколько так длилось, а
потом голос (хотя звука не было): «Теперь смотри». И они
начали наплывать из тьмы, одна за другой, удерживаясь во
взгляде на миг, не больше – тайны тайн, душа мира, ее ключи.

Потом очнулся – как выброшенный на берег, глотая воздух. Пустой. Как
дом – пустой, брошенный, откуда выгребли все жилье.

Вот, он думал, найти (и почему – меня?) в этом термитнике времен,
лицо приблизить, открыть, дать… и тут же отнять, стереть в
памяти, оставив лишь дверь со скважиной и глазом моим, к ней
прикипевшим: было…

Зачем Он так? Это как голем: вдохнуть жизнь, на лбу написав: истина,
а потом стереть букву, обратив в стену, в смерть, в глину.

Это как что? Как если б явил Христа и тут же стер память о нем у
всех, кто был, видел. Хлев остался, хлев с ослом, который дышал
в лицо ему, согревая. Глаз остался – осла, моргающий на
ветру, глаз с младенцем в зрачок спеленатым.

Она лежит, раскинув руки, ноги смежены, на боку. Он кладет голову
меж ее рук. Она в небо смотрит, он – за ее плечо, вдаль, на
двух работяг, приколачивающих табличку к дому: муравьед…
неполнозубые… от Мексики до северной Аргентины…

Вольер, говорит, прикуривая, а по-русски – загон. Меж волей и
травлей звучит. Воля затравленная.

Пятеро теперь в отряде, двое отстали, сидят, ружья чистят. А те
зигзагом идут, клинопись.

Будки тут расписные на каждой развилке. А в будках кто? – маленькое
окошко, не разглядишь. Рука? Крыло? Лотерея – написано. А
выигрыш? Может, память? Другая память? Ну не деньги же. Или
форма жизни другая? Лотерея сансары. Неустойчивое,
пятиконечное, разбеленное… Нет в живых, говорит. Снег – мелкие клочья,
письма, рвут их и рвут – летит. Нет, говорит, тех, кто
любил. Кто оставил себя в живых.

Та дорожка, по которой посверкивая укатились коляски, ведет к 9-му
павильону. Теперь, за полчаса до закрытия, тишь там, редко
кто с порога обведет взглядом пустые вольеры и прикроет дверь,
не заметив у дальней стены призрачный силуэт с лицом
месропа маштоца. Он стоит, опустив голову, задумчиво перебирая
своими печально-сливовыми глазами маленький арарат зелени у
ног. Тело его такого же сливового цвета, а посередке охвачено
радикулитным серебристо-пушистым поясом. Тапёр – написано.

А под куполом павильона растянуты веревочные лестницы, провисшие как
лианы. И по сторонам купола, обняв эти лестницы, висят две
плюшевые игрушки. И смотрят сны. А в восемь утра они оживают
на час молитвы – рук, ног, головы, и вновь медленно
сворачиваются лицом внутрь.

Снег. Снег в глазах, с тем московским жестковыйным подвывом. Январь.
Глазурь и янтарь в этом слове. А в тот день мело. И как не
вертись – в лицо. Пустынные дорожки, сугробы, ни людей, ни
детей. Неподвижные, наполовину занесенные снегом верблюды,
бизоны, ламы. И, по мере его приближенья, этот подвыв,
прерываемый все нараставшим ревом.

Он стоял лицом к стене, в глубине клетки, и рвал рев из груди с
мясом, с кровью, гнул ребра, схлестывая живот с хребтом. Лицом,
этим косматым солнцем, в стену. А другой лежал спиной к
нему, у прутьев клетки, и при каждом рыке, щурясь, круглил губы
– беззвучно. Как дул на рану. Куда? Чью? Как сурдоперевод.
Кому? На весь парк их четверо: он и три бомжа, которых видел
издали, они махали ему рукой с авоськой и скрылись
запахнутые пургой.

Час спустя он снова увидел их – в крытом манеже; они сидели внизу,
на скамейке, глядя на слона, который стоял в тиши, чертил
хоботом на землистом песке иероглифы и задувал их.

Они сидели с этой авоськой у ног, бутылка вина и батон,
ополовиненные. Две сивиллы в лохмотьях, друг к другу прильнувшие, –
сквозь него, сидящего между ними. Он встает, и они, как
подклеенные к нему, встают, идут к выходу, у двери оборачиваются, и
эхо подхватывает их голоса, вначале мужской, потом сдвоенный
женский: «ауфидерзейн!.. ауфидерзейн…» , и еще долго кивают
ему, им кивающему с манежа.

Он опускает ладонь, уже совсем озябшую, в карман и чувствует там ее
ладонь, и она осторожно греет его, перебирая пальцы.

Странно, думает он, странно, шепчет, не в силах голову повернуть.
Снег в глазах. И внутри все белым-бело

.