Литературная критика

Имеются в виду Иисус Христос, Гамлет и Раскольников - герои трех знаменитых
литературных произведений. Все три текста по сюжетной канве являются
политическими детективами, если учесть, что и в
"Преступлении и наказании" в
центре водоворота страстей все же поставленный "вообще" вопрос о власти, то
есть политический вопрос. Главные герои всех трех историй молодые люди
необычайных дарований. Кажется, при таких талантах, они могли бы достичь
любых целей, любой власти, принести много пользы, но почему-то они выбирают
из всех путей пути самые неподходящие, ведущие к страданию и гибели, и не
только их самих. Забудем на время изыскания Эриха Фромма насчет некрофилии и
филофилии, про анатомию деструктивности, про детские отношения с матерью,
хотя: Странным образом, но матери Гамлета и Раскольникова, не говоря уже
о матери Христа - фигуры решающего значения во все трех рассказах.
Впрочем, об отношениях наших героев со своими родительницами в детстве мы мало
что знаем. Знаем только из текстов, что в финалах все три эти женщины
погибли. В сущности, это их дети убили их, эти мальчики, эти самые лучшие
мальчики каких только можно вообразить.

Было бы тривиальным писать о том, что у каждого из них была своя мономания,
сверхценная идея, идея-фикс. Что все трое были безумны, и стремились
утвердить свое безумие как норму. Недостижимую норму. Нет, попросту они были
идеальны, а воплощенный идеал опасен, он просто смертельно опасен.
Для всех.

"Я не боец, я дьявольски умен, не по руке мне хищный эспадрон" - говорит
Гамлет. И он ошибается. Действительно, глубокий ум - вещь скорее дьявольская,
чем божественная, но слишком глубокий ум - вещь скорее божественная, чем
дьявольская. Потому что невозможно представить себе разящее оружие в руках,
скажем, Лермонтова, или Эвариста Галуа. Ну да, гений и злодейство. Все
понимают, что Раскольников и Гамлет не могли бы реально никого убить, если
только они не боги, способные превратить мысль и горечь в смертельную шпагу
или кровавый топор.

Наибольшей цельностью обладает Иисус. У него в повествовании нет, и не может
быть парного элемента, двойника-пародии. Именно поэтому у бунта Христа
наибольшие последствия, хотя бы по числу жертв. Миллионы. Гамлет уже имеет
своих двойников. Лаэрт и Полоний. Полоний отчасти пародирует принца в своих
мудрых сентенциях, и принц, не ограничиваясь пародированием пародиста, мочит
его без дураков. С сынком сложнее. У Лаэрта не меньше оснований для бунта,
для "право имею", но нет таких дарований, он не идеал. Гибель отца и сестры
по вине принца, по нашему мнению, Лаэрт обязан простить, имея в виду показания
призрака, таланты и положение бесспорного убийцы. Если бы Гамлет не был столь
заносчив и занят (при всех объективных показаниях к такой заносчивости) и
увидел бы в простаке Лаэрте самого себя, то возможно (не ты первый - не ты
последний), и крови пролилось бы не так много. Но он не увидел, у него не
было времени взглянуть. Да и одного отражения всегда мало, нужно, чтобы
кто-то и в тебе видел свое отражение (как Свидригайлов в Раскольникове).
Дело завершается горой трупов. Раскольников же убил только трех старух,
включая собственную мать. У Раскольникова двойников-пар уже было не счесть,
он был богом из нашего времени. Эту тенденцию к нарастанию двойников-пар,
тенденцию симулякризации, Достоевский не породил, а открыл. Задолго до
открытий
Делеза
или
Бодрийяра.

Не уверен, что Шекспир сознавал это, но интуитивно, так или иначе, он поставил
и решил эту задачу - заставить читателя или зрителя сострадать сверхчеловеку.
Видимо, в этом и состоит сущность трагедии, и Ницше только инвертировал
выражение, открыв, что сострадать Богу, это уже, возможно, вульгарно. Он
предложил толкать падающего и топтать падших, в философском, разумеется,
аспекте. Но суть трагедии от этих нововведений не изменилась.

Авторы Нового завета и
Достоевский добивались и достигли того же потрясающего
результата без декадентских извращений. И в этих извращениях, и в самом деле,
еще не было необходимости. Дело ведь не в затоптанном падшем, и не в
загубленной Офелии (которую Гамлет буквально затолкал в пруд, словно
ницшеанец-практик), и не в убитых старухах, и не погибшем принце, и не в
коленопреклоненном Раскольникове, и даже не в распятом сыне Божьем. Дело в
нас с вами, в людях по эту сторону добра и зла. Потому что никто не может
судить себя сам, отвернувшись от сцены (весь мир театр). Отвернувшись, каждый
узрит своего призрака. А когда обратишься снова лицом к миру, необходимо
увидеть на сцене не только готовящийся над тобой суровый суд, или не только
свою мышеловку, но и гибнущих богов. Но ведь боги бессмертны.

Из всех трех всемирно известных бунтарей самым страшным, самым отчаянным,
самым варварским и еретическим, несомненно является Раскольников. Только он и
попытался ответить на вопрос "быть или не быть" в положительном смысле,
то есть "быть". И это было святотатством. Вернее, Раскольников только поставил
в практическом плане вопрос: возможно ли "быть"? И как он сам признавался,
потом, если б знал, что возможно, выбрал бы как все - "не быть". Нет, не
суицид выбрал бы, а принял бы свою судьбу, как принимают ее все, и как приняли
ее, в конечном итоге, и Гамлет, и Иисус. Именно. Из трех этих богов Иисус
наиболее человек, это так, и наиболее Бог, как ни странно. И вот почему.
Достойно ли смириться? Сын Божий не видит здесь унижения, и виснет на кресте
за компанию с уголовным преступником. Другое было бы ложью, а боги не лгут.
Гамлет уже колеблется между правдой человеческого смирения и бунтом, рвущимся
наружу из подполья. И крушит все вокруг не как палач или судья, а в пылу
боя, в финале судьбы, которую он презирает, но принимает окончательно,
как молчание. И только Раскольников, и это уже чисто по-русски как-то,
в попытке разрешить теоретический вопрос творит то, что нельзя, дикое
бессмысленное безобразие, чтобы потом принять страдание, которое поменял
бы с радостью на висение на кресте. И все же, он бог, но русский бог, и
из новейших времен. Смирись, русский человек.

Отдельно хотелось бы сказать о роли шутов в этом триптихе. Их тоже трое. Иуда,
Горацио, Порфирий. Иуда самый преданный и, самый трагический. Абсолютная
преданность равна предательству, а предательство - это тоже бунт. Иуда
распинает себя сам, то есть принимает крест более тяжкий, чем его господин, и
во имя господина. Иуда бунтует, и гибнет как преданная собака, неспособная
пережить смерть хозяина. Без всякой, конечно, надежды на воскресение, к тому
же. Если не считать воскресением вечные муки.

С Порфирием тоже все ясно. Есть Раскольников - есть Порфирий, нет
Раскольникова - и Порфирия нет. Порфирий играет как на флейте под стон
Раскольникова: играть на мне нельзя, лучше сломайте! Да, не будет флейты,
не будет и игры, но дело не в этом, совсем не в этом. Для Порфирия Родион
Романович все тот же гибнущий, но не бог еще, а почти бог, человек все же
(ведь Порфирий, в отличие от нас, он внутри, с той стороны рампы, и ему не
дано перечитать повесть сначала) - впереди у него не одиночество, а пустота.
Дело в том, что для Порфирия Раскольников - единственный человек на земле.
С нашей, а не с его, точки зрения, впрочем.

И, наконец, Горацио. Циничный какой-то господин. Главреж. И не он ли, не то
что на флейте играет, - оркестром дирижирует? Кажется, не будь Горацио, ничего
бы и не было. Со всем соглашается, во все верит, или делает вид, что верит.
А что ему делать, настоящему другу? Такова ведь всеобщая доля настоящих
друзей - со всем соглашаться, во все верить, во всем поддерживать, и со всем
смиряться, все равно ведь ничего не изменишь. Просто быть рядом, заранее
оплакивая неизбежный конец. И когда этот конец наступает, вздохнуть с
облегчением. Отмучился.