Литературная критика

О творчестве Венедикта Ерофеева и, особенно, о его знаменитой поэме
«Москва – Петушки» написаны труды, превышающие по объему
саму поэму и все, что когда-либо вышло из-под его пера. В
ближний круг его друзей, пивших с ними на брудершафт, входят
целыми писательскими организациями. Не исключая возможно и тех,
кто вытирал в свое время о него ноги. Одну из передач по
телевизору, посвященную его памяти, вела ровесница его девушки
«с косой от попы до затылка». Впрочем, без косы, и чем-то
отдаленно напоминающая кильку пряного посола. С каким-то
истомленным лицом на фоне спонсорской батареи «Кристалла».

А если прибавить сюда ежегодные «ерофеевские чтения», коллективные
забеги в ширину на электричке с безудержным весельем и
возлиянием, возможный скорый выход в свет водки «Москва –
Петушки», и все будет готово для канонизации писателя в качестве
нового кичевого персонажа. С обязательным ритуальным
посвящением его в святые и последующим забвением.

Вот и в предисловии к двухтомнику фигура Ерофеева вырастает до
библейских размеров – «сопричастности Слову-Логосу».

Нельзя сказать, однако, что инерция этих загулов и помутнение
рассудка у его биографов и исследователей не была задана самим
писателем и его судьбой. Но аналогичное помутнение рассудка
наблюдалось и у секты толстовцев после смерти непьющего
Толстого.

Пора, однако, честно признаться, хотя бы самим себе, что далеко не
все творчество Венедикта Ерофеева равнозначно.

К примеру, пьесу – «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» можно
смело, без урона ее чести и достоинства, причислить к весьма
распространенному ныне жанру – «бред сивой кобылы». И лишь то
немногое, о чем стоит говорить, это его бессмертная поэма –
«Москва – Петушки».

«Москва – Петушки» – явление уникальное в литературе советского
периода. Можно даже сказать и так: «Москва – Петушки» – это
энциклопедия советской жизни.

И в самом деле, кроме вполне традиционного сюжета, движущей и
направляющей силой которого является жанр путешествия, в поэме
собрано и атрибутировано такое количество мелочей, штрихов,
слов и привычек нашей прошлой жизни, ставших стереотипами, что,
по неволе, в поисках литературного источника на ум приходит
«Евгений Онегин» Пушкина (во имя которого, кстати, в поэме
одной даме проломили череп и выбили четыре передних зуба).
Одним из центральных персонажей «Евгения Онегина» являются
как раз предметы быта, вещи, одушевленные гением поэта.
Благодаря чему боливар, васисдас, «два шкафа, стол, диван пуховый»
и даже слащавые, как мармелад, романы Ричардсона, получили
в литературе статус бессмертия.

Вот и в поэме «Москва – Петушки» выведено на авансцену огромное
количество вещей, образы которых мы окунаем в нашу память,
воскрешая из небытия эпоху. Мы с ней поспешили расплеваться, но
«все на свете должно происходить медленно и неправильно,
чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и
растерян».

Попробуйте очутиться среди этих декораций минувшей эпохи, и вы
сможете ощутить еще не остывшую их теплоту и негу, исходящую от
них. Хотя, собственно, что тут особенного: «сиплый женский
бас, льющейся из ниоткуда», «две бутылки кубанской по два
шестьдесят каждая, две четвертинки российской, розовый крепкий
за рупь тридцать», «глаза такие пустые и выпуклые»,
«тупой-тупой в телогрейке» и «умный-умный в коверкотовом пальто»,
«закуска типа «я вас умоляю!», одеколон «Свежесть», «Моше Даян
и Абба Эбан», «казенные брюки», «раз-два-туфли-надень-ка,
как-те-бе-не-стыдно-спать?», коктейли «Ханаанский бальзам»,
«Слеза комсомолки», «Сучий потрох» и т.д. и т.п.?

Но почему-то эти мелочи передают аромат утраченного времени сильнее,
чем дюжина романов, от советского до антисоветского
включительно, фанфарами отгромыхавшие недавно в «толстых» журналах
и почившие в бозе, или простая сухая опись. Почему?

Ответ можно найти у самого автора: «Нет, честное слово, я презираю
поколение, идущее вслед за нами. Оно мне внушает отвращение и
ужас. Максим Горький песен о них не споет, нечего и думать.
Я не говорю, что мы в их годы волокли с собою целый груз
святынь. Боже упаси! – святынь у нас было совсем чуть-чуть, но
зато сколько вещей, на которые нам было не наплевать, а вот
им – на все наплевать».

Именно через ощущение этого, казалось бы, хлама понятий, дурацких и
неправдоподобных историй, обычаев – вещей, человека
привязывает время к своей пуповине. Пускай и время не совсем то, да
и вещи сомнительного свойства, но маленький человек
(лишний), тоскующий по несбыточной, лучшей, жизни, все тот же, что и
во времена Пушкина. И его путешествие в глубь самого себя
за призрачным счастьем – это, собственно, и есть «Москва –
Петушки».

В трагикомичной истории появления на свет и публикаций поэмы
зеркально отразилась и судьба ее автора. Впервые «Москва – Петушки»
были напечатаны в журнале «Трезвость и культура» за 1988-89
год, который затем исчез, поменяв название. Далее поэма
вышла отдельной книгой в советско-югославском издательстве,
которое тоже через некоторое время разорилось. Ваш покорный
слуга купил экземпляр творений Венедикта Ерофеева на одной из
ярмарок, слегка погрызенный мышами и ошпаренный кипятком.

Кроме того большой корпус сочинений Венички Ерофеева до сих пор не
изучен. Хотя по большому счету изучать совершенно нечего. Это
по большей части полуфабрикаты от литературы: романы,
пьесы, эссе и т.д. Лишь небольшая толика того, что составила его
полное собрание сочинений. Близкие и друзья
опасаются, что если весь этот корпус будет опубликован, то
посмертный образ автора романа «Москва-Петушки» может быть
подвержен ревизии.

И опасаются, надо сказать, не напрасно. Житийная литература не
выносит прозы. Святой состоит из подвигов. «Москва-Петушки» – это
подвиг графомана, сумевшего преодолеть свою заурядность.