Комментарий |

Бумеранг не вернется: Польское влияние, часть2

Евгений Иz

Бумеранг не вернется:

Польское влияние

часть2

/Мануэла Гретковская

«Мы здесь эмигранты.

Парижское таро»,

М.: АСТ, Ермак, 2004/

Второй роман книги – «Парижское таро», сохраняет весь бытописательский
фон первого, но здесь Гретковская словно более расслаблена и менее
озабочена подобием цельности своего общего высказывания. Как и
в ее романе «Метафизическое кабаре», как и в «Мы здесь эмигранты»
– в «Таро» практически те же ингредиенты сходятся в то же блюдо.
«Постмодернистская» (а ведь многим критикам и не нравится!) необязательность
сюжета, довольно массивные и архетипические, но не «грузовые»
эзотерические куски, всё это сдобрено соусом из остроумных замечаний,
хлестких зарисовок и моментальных фотокопий быта, а затем всё
в свою очередь тонет в нейтральном по интонации, однако неглупом
и всегда что-то обещающем стиле письма.

В «Парижском таро» действительно ничего не происходит, так, пригорки
мелких событий каждого дня, но все же происходит какая-то история
– и проживаются чьи-то жизни. Ясное дело, в Париже. Практически
в те же самые 90-е годы. И вот что приятно: насколько я не люблю
и не переношу на дух почти тотальное для конца 80-х начала 90-х
попугайское «окунание» в непродуманную, искусственную и сырую
«эстетику», фиглярский бунт популизма, рядящегося под бескрайний
индивидуализм, несмешной и неинтересный псевдоэкзистенциальный
надрыв – настолько я отдыхаю от всего этого в романах Гретковской.
Может быть, именно своей бессюжетностью (хотя и линейностью) ее
романы избегают предписанной обезумевшим обществом истерической
канвы. Может быть, именно спокойных писателей и приятно узнавать
в неспокойные времена (а времена практически всегда чем-нибудь
да неспокойны). И тем удивительнее читать нелепые выкладки иных
рецензентов (к примеру, Ильи Колодяжного) о шокирующих провокациях
Гретковской, о ее скандальных темах и пристрастии к эротике-почти-порнографии.
Это после «Эдички»-то Лимонова (тоже образца эмиграционной прозы)
или космического порно-снобо-стёба Стюарта Хоума (список прочих
авторов, надеюсь, можно не разворачивать на километр)?! Гретковская
рядом с настоящими скандалистами-порнографами нашего времени –
милая задумчивая девчушка, позволяющая себе разве что разок за
весь роман порассуждать о собственных рыжих «водорослях», увиденных
как-то в ванне. А вот даже и о «водорослях» не все смогли написать
так прямо и просто, без фразеологического поноса или судорожной
ворованно-манерной пошлятины. И если у Гретковской нет сумасшедше
лихозакрученных сюжетов (уж не Агата Кристи), то имеется зато
ясное осознание своей внутренней атмосферы, своей манеры, своей
интенции и интонации. Это проза, от которой нелегко устать, но
которую трудно назвать «легкой».

Сюжет распылен в главках-рассказах героини, Шарлотты (польской
парижанки) и временами без предупреждения вторгающихся абзацах-рассказах
прочих персонажей. Сюжет распылен, но настроение концентрируется.
Дружба-любовь вчетвером. Богемная студия-мастерская в Париже,
на площади Бланш. Шарлотта, ее муж-француз-скульптор, друг-поляк-тоскующий-по-ушедшей-жене
и гость-швейцарец-с-загадочным-нейтралитетом. Также один приходящий-уходящий
оккультист-алхимик из местных филистеров и пожилая лесбиянка-дама-пишущая-романы-о-некрофилии.
Кажется, это все действующие лица. Само собой, карты таро – 22
штуки. Снова мелькает череп (он поселяется в холодильнике, ибо
давнее название чистилища – «refrigerum»). Снова каббала, иудео-христианский
мистицизм, средневековая алхимия – и снова без перегибов, маленькими
экскурсами, без позы и фрондерства. Любовь, дружба, легкие французские
измены, граффити в метро о СПИДе, бистро, библиотеки, споры, ссоры,
болтовня… Практически совсем нет воспоминаний-рассуждений о Польше
и поляках. Есть Михал – просто страдающий от разрыва с любимой
поляк, малость не в себе, забывший о родине, но глубокий умом
и чистый сердцем. Француз-муж – простой в словах, сложный в поступках,
но парижски легкий во всем, что делает. Гость-швейцарец – человек-загадка,
теолог, атеист, странник. Страдают так или иначе все. Но, волею
мысли Гретковской, не столь сильно, как могло бы хотеться экзальтированной
публике. Эстетика Гретковской не допускает маразматической драматургии
шизоидных «отцов-классиков» на своем поле. Не допускает, но может
мило шутить о них – попивая божоле в кафе, пия кофе дома… И как
бы ничего не происходит: кончаются и вновь начинаются деньги,
прямо как дожди в апреле, вспыхивают и гаснут споры о таро и Торе,
прямо как рассветы над площадью Бланш. На самом деле, происходит
ровно то, что и должно происходить в хорошем романе: привязываешься
к персонажам. И когда квартет рассыпается под мягкими, невидимыми,
убийственными ударами времени, словно колода карт, и никакая каббала
не действует, и апокатастасис не происходит – становится пустынно.
Но не как в пустыне Гоби или Кызылкумах, а скорее как в час сиесты
в далекой романской стране. Кто-то умертвил себя, кто-то захотел
попробовать поверить в Бога, кто-то решил проверить свое мастерство,
а она осталась. Она там, на последней странице «Парижского таро»,
пьет у старой подруги вонючий ликер, и с ней не хочется расставаться.
И привычного линейно-цельного сюжета как не бывало. А настроение
еще долго может не уходить.

Как зорко заметил кто-то из отечественных критиков о романе «Полька»,
у Гретковской в отличие от многих иных встречается незамутненное,
пусть и не долго-пространное, описание счастья или же полноты,
нарратив неущербности и неущемленности. И это при всей акцентации
на болезненности эмиграции и сложностях эзотерических аллюзий.
Да, мужчины, живущие в ее романах несколько особенны, это такой
подвид многомудрых «беллетризоидов», родственников целомудренно-драпированных
персонажей Борхеса. Но, может статься, именно с такими и возможно
романное счастье настоящей романной девушки. И, быть может, в
этом заключается польское влияние Гретковской на общемировой литпроцесс.
А таро и эмиграция, в конце концов, лишь декорации.

«Я предпочитаю старых мастеров. Их картины сохранили вкус
эпохи, к тому же краски тогда делали из натуральных пигментов,
что менее вредно. Современная живопись – сплошная химия, какого-нибудь
Поллока страшно в рот взять, того и глади останешься инвалидом.
Вы видели «Еву» Кранаха? Это мой любимый немецкий художник. У
него женщины – как живые. У Евы солоноватое тело, небольшая, терпкая
на вкус грудь. Вы уж простите за подобные детали, но искусство
– моя страсть. Вчера я целый день провел в Лувре. Но меня он разочаровал,
особенно скульптура. Знаете, у Венеры Милосской на попе царапины.»

«Я живу со стиральной машиной. Один знакомый переделал
туалет в прачечную. Там нет окна, помещается только спальник и
стиральная машина, больше ничего, никаких проблем. Я люблю свою
стиральную машину, она дарит мне тепло, покой, свет. Порой мне
кажется, что это почти живое существо, например, самка Будды.»

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка