Литературная критика

/Мишель Уэльбек «Возможность острова» – М. : Иностранка, 2006/

В его приезд к нашим читателям и журналистам некоторые из побывавших
на пресс-конференции отмечали: «маленький невзрачный
человечек», «как-то по-особенному держащий сигарету». В общем,
никакого тебе титана литературы и возмутителя спокойствия. А
ничего удивительного, между тем, – это писателя так сжало
общечеловеческое потребительское стадо. И сигарету он просто
держит между средним и безымянным пальцами, чтоб отличаться от
серой массы.

Последний переведенный роман Мишеля Уэльбека «Возможность острова» –
это как бы такой сорокинский «Лёд», только уэльбековский.
То есть, продолжение двойной партии повествования, как это
было в «Элементарных частицах», с той же толикой сциентизма и
с той же степенью футуристических проекций. Не говоря уже об
известной в мире уэльбековской миzантропии и мрачности.
«Остров» – это горькая и горячая ирония, обернутая ледяным
панцирем изоляционизма и пессимистичности. Однако, это не всё.
Роман оригинален, интересен и неоднозначен. Композиционно
безупречен и поэтичен.

Прежде всего, вкратце о сюжете. Спустя две тысячи лет от наших
времен далекий и генетически модифицированный клон перечитывает в
своем убежище мемуары своего предка-донора-исходника, а
также составляет обязательные комментарии к этому тексту; таков
ритуал и специфическая практика секты Элохимитов –
движения, близкого крио-технологическим направлениям в науке и
креационизму (сохранять и тиражировать ДНК адептов до пришествия
Элохим – иноземных предков-создателей, способных преобразить
тварную сущность человечества). Роман и есть череда
мемуаров и комментариев с разницей в пару тысячелетий. Если в
начале ХХI века предок-исходник Даниэль-1 был еще человеком, то
его далекий клон Даниель-25 (вообще в романе присутствует
смена нескольких клонов) уже есть представитель неочеловеческой
расы. А прошедшие через ядерное безумие и природный
гиперкатаклизм остатки человеков в будущем являют собой
обескультуренных каннибалов-дикарей, на лицо ужасных и ужасающих
внутри, короче говоря, жалкое зрелище (в системе Уэльбека этого и
следует ожидать). Тем не менее, всё это поверхностный
антураж, тщательно проработанный и антропологически обдуманный,
снабженный апологиями и справочным материалом, отсылками к
философии и культурологии. А по сути, как и всё творчество
М.У., «Возможность острова» – о любви и всех её сложных
человеческих преломлениях и обертонах. В общем, вещь трагическая и
пронзительная. Без зубоскальства.

Без зубоскальства. Хотя главный герой (который из нашей
современности) Даниэль-1 имеет своей профессией не так уж чтоб часто
встречающуюся в литературе деятельность комика. Что-то вроде
стэнд-ап камеди; нечто близкое эпатажному и радикальному
испанцу Лео Басси. То есть, совсем далеко от галкиных-петросянов,
скорее сродни Крису Офили, рисовавшему мадонн слоновьим
дерьмом (если сравнивать искусство и эстраду). В фигуре
комика-экстремала Уэльбек находит благодатный рупор для своего
человеконенавистничества и антропопессимизма. Даниэль-1 не
просто хохмач на подмостках, он суперзнаменитость, звезда ТиВи,
миллионер. Ему позволены расистские шутки за гранью
дозволенного. Его саркастическая деконструкция социального настолько
смела, что вполне безопасна для автора. Он снимает
провокационные фильмы. И он, естественно, одинок (не социально, но
внутренне). Эти контрасты в сочетании с яркой влюбленностью на
склоне лет и приводят его к недавноиспеченной секте
Элохимитов, стремящихся построить свой храм на острове Лансароте
(см. новеллу «Лансароте» Уэльбека). Циник и атеист, Даниэль
наблюдает изнутри за изменениями и эволюциями в церкви, –
весьма мастерски описаны социо-антропологические мутации
коллектива, от верхушки до самого низа. Незаметно комик сам входит
в элиту церкви и так же незаметно в окружающем мире
начинаются изменения. Таков вкратце сюжетный остов.

Что касается юмора и комического. Как гласит популярная в период
гласности-перестройки формула: «смеясь, мы расстаемся с
собственным прошлым»; то есть, по Уэльбеку, если смеяться
последовательно, интенсивно и радикально, то мы, минуя сарказм,
нигилизм и сам юмор, дойдем до «Сегодня» без всякого «Прежде» и
окажемся в чисто экзистенциальной уэльбековской пустоте.
Уэльбек, стало быть, логик, утрирующий и разрушающий свою
социальную задачу. А вместе с ней и общие социальные установки. Он
проиzводит некое Размывание Презумпций.

Юмор, как и смешное вообще, в «Возможности острова» преодолевается и
устраняется, переводится в разряд неестественного и
отталкивающего. Это корреспондирует с дальнейшим развитием
нарратива: выясняется, что неолюди лишены эмоций и, обладая
измененной биофизикой, могут наблюдать неестественность и
отвратительность остатков человеческого вида, но не способны
посмеяться ни над ними, ни над ситуацией вообще. (см. «Элементарные
частицы» Уэльбека).

Обо всём этом в романе рассказано слогом классической французской
литературы. Витиевато и отстраненно. Эдакое салонное
ницшеанство и мизантропическая схоластика. Однако, со вкусом
расставлены акценты. И получается абсолютно одинокий cool-jazz…
Эпилог романа по своей эмбиентности сопоставим с лучшими
«цереброспинальными» главами знаменитого «Водного мира» Балларда.

Расизм (непримиримый) Уэльбека неожиданно обнаруживает способности к
трансформации в нежность и теплоту. Это, на фоне
язвительнейшей мегаломании, – на мой взгляд, – нечто. «Остров»
оказывается романом-антиутопией для среднего класса; но – в смысле,
скорее «Песнями Заратустры для среднего класса»; за что и
нелюбим многими и не только на своей родине автор сих
«песен». Немудрено.

В секте элохимитов (описанной на старте тоже не без ядовитого юмора)
можно усмотреть детали из теоретического учения Тимоти
Лири, – тут и связь с далекими звездными братьями, и заморозка
ДНК до лучших времен, и активное пользование цифрового
общения. Тем не менее, весь этот нью-эйдж скоро превратится в
книге в совсем другого порядка явление.

Словом, книга хороша, но не для всякого читателя, учитывая
упомянутый уровень щемящести, цинизма и мизантропии. Автор сильно
старался и роман ему удался. Правда в новый век Уэльбек втащил
за собой густой шлейф экзистенциализма и феноменологии из
века прошлого. Продукт вышел, кажется, специфический. Но и
качественный.

«Надо сказать, что в этот момент я проходил мимо афиши
«Поэзия в метро», а точнее, мимо афиши с текстом «Свободной
любви» Андре Бретона; какое бы отвращение ни внушала сама
личность Андре Бретона, каким бы дурацким ни было название – жалкий
оксюморон, свидетельствовавший, во-первых, о легком
размягчении мозга, а во-вторых, о рекламном чутье, которым
отличается сюрреализм и к которому он в конечном счете и сводится, –
факт остается фактом: в данном случае этот кретин написал
очень красивые стихи. Однако я был не единственным, кто
отнесся к акции без особого восторга: через два дня, проходя мимо
той же афиши, я увидел, что на ней красуется граффити: «Чем
грузить нас вашей гребаной поэзией, лучше бы пустили
побольше поездов в часы пик!», – от чего у меня весь вечер было
хорошее настроение и даже несколько выросла вера в себя: я,
конечно, всего лишь комик, но я все-таки комик!»

«Мне иногда приходило в голову, что и Мария23, и вообще неолюди,
включая меня самого, – всего лишь программные фантомы; однако
сама прегнантность этих фантомов доказывает существование
одной или многих IGUS (независимо от того, какова их природа –
биологическая, цифровая или интермедийная). Существования же
хотя бы одной IGUS самого по себе достаточно, чтобы
вызвать, в то время пока она существует, сужение поля бесчисленных
потенций. Подобное сужение является обязательным условием
парадигмы существования. Даже Грядущие, обретая бытие, должны
будут привести свой онтологический статус в соответствие с
общими предпосылками функционирования IGUS. Уже Хартл и
Гелл-Манн показали, что когнитивная функция IGUS (Information
Gathering and Utilizing Systems) предполагает такие условия,
как устойчивость последовательностей событий и их
взаимоисключение. IGUS наблюдателя, будь то природного или созданного
искусственно, наделяет реальным существованием лишь одну из
всего множества параллельных вселенных.»

«С тобою встретимся мы снова,
Моя растраченная жизнь,
Моей надежды миражи,
Мое несдержанное слово.
И я постигну наконец
Твое неведомое счастье,
Когда тела в сплетенье страсти
Находят вечности венец.
Всего себя тебе отдав,
Я слышу мира колебанье,
Я вижу солнце утром ранним
И знаю, что отныне прав,
И мне, ровеснику Земли, 
Единый миг любви откроет
Во времени – безбрежном море, – 
Возможность острова вдали.»