Онтологические прогулки

• Начало.

Язвительный

У Лескова есть прелестный рассказ «Язвительный», в котором
повествуется о том, как в бедную русскую деревню был нанят
«культурный» английский управляющий, дабы «облагородить» мужиков и
заодно повысить доходы от этой деревни. Управляющий не сек
крестьян, не обижал, не оскорблял, ничего, а относился к ним
уважительно, цивилизованно, но крестьяне все-таки возмутились
его поведением. Они требовали немедленно убрать от них этого
нелюдя, да только помещик, проживающий в Париже князь, не
внимал их слезным просьбам. В конце концов они взбунтовались,
управляющего прогнали и учинили поджог, дошло дело до
судебного разбирательства. Мужики повинились и во всем признались.
Дело хотели было замять, управляющего вернуть, виновных
слегка наказать, только мужики наотрез от англичанина
отказались, выставив нелепую претензию. «Он такой... язвительный! Он
нас на нитку, как воробьев, сажает — упали они в колени
дознавателю.— Лучше в каторгу и под суд пойдем, чем под ним
ходить будем».

Как мужиков ни уговаривали, они стояли на своем и так и пошли в
каторгу, а на прежнего управляющего не согласились. Главный
мужицкий мотив был все тот же — он их не сечет, не наказывает,
голоса ничуть не повышает, зато на нитку как воробьев сажает.
Где это видано? Так и пошли кто в солдаты, кто на каторгу,
а выродка этого саксонского над собой признать ни за что не
захотели. Чудесный рассказ.

В самом деле, сечь мужика, барщину ему как рабу назначать, оброком
его по ноздри обкладывать, в рекруты от молодой жены засылать
— это еще не наказание для русского; а вот когда тебя, в
виду всей деревни, в барское кресло посадят да сзади на нитку
за булавку, словно воробья, приторочат, а ты не шевельнись
весь день и с того кресла подыматься не смей, пока наказания
не избудешь — вот где бесчеловечное, воистину аглицкое
обращение. Кто тут вынесет? Нитку эту бесчеловечную? Эта нитка
вызывает в конце у читателя гомерический хохот.

Смех смехом, а пожалуй для такого природного и
метаприродного человека, каким был русский мужик, это наказание
и впрямь могло показаться невыносимым. Мордобой, плети,
барщина — это понятно, это из этого,
неправедного, посюстороннего, то есть, мира, в нем все бывает, все
случается, в нем так положено, и это вынести
можно, нужно. Так заведено. А вот когда на
нитку — это уже нестерпимо, это носит уже характер духовного
— нет, метафизического даже, запредельного
принуждения, притом назначенного не самому себе, как
единственно назначено быть может, а от другого,
извне. От чужого.

Здесь мы подходим к пониманию великой психологической истины, а
именно той, что нравственное, этическое,
моральное наказание никогда не может быть осуществлено, если
наложено на нас извне,— ни государством, ни правосудием, ни
человеком, ни даже Богом, а может быть лишь назначено человеком,
в порыве совести,— самому себе. Интимная
сила совести в том и состоит, что к ней нельзя
принудить. Она самопроизвольна, действует из самой себя и
принуждает сама. Поэтому все в мире наказания, назначенные
извне, хотя бы и сверху, не достигают своей
цели (если их целью является нравственное осуждение
преступника), и виновный остается вечно ненаказанным. Я даже
подозреваю, что преступник сам ищет такого внешнего осуждения и
сознательно отдает себя в руки правосудию, чтобы
избежать подлинного наказания,— скрыться от мук совести и
не подвергать себя еще более невыносимому
нравственному наказанию — раскаянию; то есть, он стремится
избежать суда над самим собой, нелицеприятного свидания с
собственной совестью. Нравственное страдание, несомненно,
должно страшить нас больше, чем плети и одиночка. Это прообраз
будущего ада, в котором адский огонь символизирует палящие
языки воспламененной совести грешника. Именно здесь я
переосмысливаю известное высказывание Достоевского (отдающее мелким
сговором с небом) и говорю: если Бог есть, все
позволено, ибо нравственный суд может исходить только от
нашей совести, которая не может быть отождествлена ни с чем
внешним, даже с Богом. В противном случае преступник
остается, как уже было сказано, ненаказанным, а требования совести
— неисполненными. Я не вижу необходимости никакой внутренней
моральной инстанции, если она подконтрольна каким-либо
внешним силам, человеческим или божественным. Если ваш Бог
наблюдает за вами, контролирует вас, угрожает или потворствует
вам, соглашается с вами, прощает вас, тогда он просто тюремный
надзиратель, самодур, которого узник будет всегда стараться
в лучшем случае обмануть, а в худшем — стремиться
переложить свою ответственность на тюремную администрацию. Если он
совершит насилие над ним, мы тоже его не осудим. Убить
мучителя никогда не считалось зазорным.

Христианская мораль тоталитарна, ибо носит характер
глобального метафизического принуждения,
поскольку она явлена не человеком, но Богом, и эманирует не
изнутри, а извне человека. В этом ее роковое противоречие.
Поэтому она никогда не может быть осуществлена, даже
несовершенно. Дело не в трудности исполнения заповедей как таковых, а
в их нечеловеческом происхождении. Те же
самые нравственные императивы, выраженные и осуществленные не
Богом, а человеком, могли бы быть усвоены и человечеством.
Нагорная проповедь не может быть услышана, потому что
произнесена не человеком, но Богом, к тому же, самим нарушающим
свои заповеди. Ученики Христа разбежались потому, что не имели
человеческого примера, наглядного урока
земной этики. Объективное
вообще с трудом воспринимается нами, в особенности тогда,
когда не имеет своего субъективного аналога, и в особенности
тогда, когда дело касается морального опыта. А все духовные и
моральные истины монистичны. Нравственные
императивы — вообще категория не объективная, а субъективная,
персоналистическая, личностная, совесть никогда не бывает
чужой, а только собственной.
Ее никогда нельзя сделать ни государственной, ни
общественной, ни народной. Ее даже нельзя сделать
божественной. Мораль осуществима лишь тогда,
когда ее императив порожден самой личностью, в недрах
личности и для самой этой личности как осознанная необходимость, то
есть не навязан никем извне, и прежде всего Богом. Всякая
другая должна считаться принуждением.
Неспособность к выработке такого императива означает личную
жизненную катастрофу индивидуума и обусловленность всех его
поступков второсортной общественной, а не личной моралью —
религиозной или социальной, все равно. Всякую внеположную этику,
божественную или человеческую, я называю моралью
Уголовного кодекса, суррогатом истинной
персональной этики, приводящую личность к экзистенциальному
краху. Мораль становится
транссубъективной, обязательной для других и воспринимаемой другими, будучи
исполненной индивидуумом как личный императив. Поэтому
нравственный опыт не передаваем, а лишь субъективно
переживаем, познаваем в моральном акте.

Таким образом, из Распятого Он превращается на наших глазах просто в
Язвительного, заурядного английского
управляющего, посадившего своих рабов на нитку, то есть,
принуждающего к этике своим божественным произволом под страхом
какого-то неведомого наказания, хотя наказанием служит уже само
принуждение, притом принуждение
метафизическое.

Грядут новые бунты, поджоги, рекрутчина, розги, каторги.

Я один из тех, кто не захотел сидеть на нитке Бога.

Потому что человек может смириться только с ниткой самого себя.

Христософия

Крест — вершина объективации, абсолютная точка детерминированного
мира; он — высшая точка страдания мира, под ним — тоже только
боль и слезы.

«Боже Мой, Боже Мой, зачем ты меня оставил!»: этот прощальный вопль
— крайнее выражение скорби этого мира, его утраченная
надежда, стенание отчаяния. Здесь же — последнее сокрушение веры и
лед неверия Христа. Здесь встречаются наши вера и безверие,
знание и незнание, Бог и дьявол. Если в этом мире не
спасает даже Отец, не спасет никто. Остается только отчаяние.

Так это и происходит в сознании сансарического человека в
продолжение всей его жизни — от пустых надежд и иллюзий — к
окончательному неверию и безысходности, которые тоже иллюзия. За этим
— страх, распятие и смерть. Неверие предшествует распятию,
смерть — пик заблуждения, а не наказание за веру. Впереди —
новые кресты и новые заблуждения.

Два разбойника по бокам символизируют духовное одиночество, в
котором не с кем разделить даже боль отчаяния. Поразительно, что у
креста не оказалось ни одного апостола, ни одного близкого,
ни одного исцеленного. Где они все были?
От чего их исцеляли, чему
учили? Где была мать? Робкая попытка Иоанна оправдать ее,
сказать, что она тоже была там, не убеждает.

Это предательство всех — решающий аргумент в пользу правдоподобия
всего происходящего в Евангелии. Туманная скороговорка
евангелиста о якобы присутствующих на казни матери и Петре звучит
самооправдание. Случайные, жестокие люди сопровождают Христа
в иной мир, никто не помог, все предали, все забыли, даже
мать — в этом последняя правда судьбы сансарического человека.
Человек выброшен из ада лона и поглощается лоном ада.
Другой правды нет.

После смерти носятся с Его телом, и тело в конце
концов исчезает. Воскресает. Тело и есть Бог
человека.

Он не вынес личных мук, не перенес страданий
презрения и одиночества — мог ли он взять на себя страдания
мира?

Все забыли, что Христос даже свой крест не мог снести — как бы он
мог искупить грехи мира?

Он возложил на нас не только наш, но и свой крест —
это недвусмысленно символизировано в его следовании
без креста на Голгофу, несением креста
другим.

Так эти другие и несут крест до сих пор — не только свой, но и
чужой.

Чтобы воскреснуть, Бог должен был бы взять не только свой, но и чужой крест.

Но этого нельзя сделать телом.

Дары волхвов

В одной из сутт Маджджхима Никаи Будда говорит, что всё, что бы ни
дарил, что бы ни жертвовал человек, не свободный от
вожделения, ненависти и заблуждения, то и останется
с ним, то есть не перейдет от даятеля к принимающему дар,
будет для него вредным или бесполезным; а всё, что бы ни
дарил, что бы ни отдавал свободный от вожделения, ненависти и
заблуждения, то станет действительным даром и будет благотворно
воспринято получателем.

Эту тонкую психологию даяния (дана) можно распространить и на любое
ментальное «даяние» — на учение, проповедь, пророчество,
идеологию, наставление, целое мировоззрение. Сколько
нравственных теорий, учений, вероисповеданий не были восприняты
последователями только из-за нечистоты дающих, сколько прекрасных
поучений прошло мимо сердца учеников из-за грехов учителя.

Свободен ли Христос от вожделения, ненависти и заблуждения, решит
сам читатель Евангелия. Судьба христианского учения в мире
подскажет ему правильное решение.