Онтологические прогулки

Набоков как-то написал, что, с его точки зрения, английский язык при
всем его конструктивизме, при всех ограничениях на логику
построения фразы, представляется ему гораздо более внутренне
свободным языком, чем русский, несмотря на почти
безграничную гибкость последнего. Не будучи филологом, я все же позволю
себе не совсем согласиться с этой точкой зрения. На мой
взгляд, европейские, так называемые аналитические языки
действительно обладают гораздо большей свободой, чем русский, да
только мне лично трудно однозначно определить, что это за
свобода, внутренняя, или наоборот — внешняя, то есть просто
свобода. Вообще, внутренняя свобода, как известно, вещь
достаточно странная и, возможно, относящаяся скорее к ведению
психологии, чем философии.

Я надеюсь, филологи согласятся с утверждением, что европейские языки
великолепно научились обходить свои внутренние ограничения,
используя контекст, как смыслообразующий элемент, то есть
почти как свою собственную специфическую
грамматическую макрокатегорию. Иначе говоря, эти языки включили
метафизическое, еще как бы никак не обозначенное
пространство — время, грубо говоря, в себя, образовав
непрерывный, извините за тавтологию, континуум
«язык — пространство — время». Понятно, что, обычно,
при этом скорее рациональная, линейная логика языка начинает
действовать над всем этим бесконечно мощным множеством, чем
не вполне человеческая логика космоса. Исключение — поэзия,
которая и в Англии поэзия.

В русском варианте такого непрерывного множества не образуется. Есть
непреодолимый разрыв между языком и, что называется, миром,
и как раз для русского языка было бы уместно рассуждать о
почти неограниченной внутренней свободе, потому и
неограниченной, что источник русского языка, речи, а, тем более,
письма, всегда пребывает как бы в замкнутом, я бы даже сказал — в
трагически замкнутом пространстве. Что здесь первично —
трудно сказать. Человек ли русский метафизичен, потому что
особенности его языка таковы, или язык таков, потому что человек
склонен к иррационализму, мистике, фатализму, аутизму,
одиночеству...?! Хотя... Сказано же. Вначале было слово.

В известном смысле русский язык — изначально язык некой
деконструкции, поскольку каждым высказыванием словно пробует, определяет
свои границы, и всегда обнаруживает их. За границами же
этими и «разглядывает что-то, из-за плеча ее невидимое
нам», наша русская истина. Такая лирика.

Разумеется, никто нам не запрещает при этом пользоваться в свое
удовольствие этой неограниченной внутренней свободой, так
сказать, одиночного заключения внутри языка. Мы и пользуемся,
непрерывно моделируя свои внутренние бесконечности. Если за
стену проникнуть невозможно, то нельзя ли соорудить некую
внутрикамерную вселенную, да так, чтобы она включала в себя и наше
«Я», но уже ничем вовне не ограниченное, безбрежное?!
Таково, мне кажется, know how русского человека, человека —
всегда — поэта, или всегда — мечтателя. Русский мир — это все та
же матрешка, но матрешка, вывернутая наизнанку, матрешка
наружу.

Другой вопрос — почему так произошло?! Ведь не в грамматике, в само
же деле, проблема. Да, вначале было слово, то есть,
очевидно, идея, или идеи вещей, то есть явлений и существований, и,
собственно, человека. А потом был ренессанс, европейское
Возрождение — путь от идей вещей и отношений к собственно вещам
и отношениям. Это была практика рационализации бытия в
целом, в том числе и социальная практика. А вот в России
практика Возрождения была исключительно практикой языка, при том,
что во всех остальных аспектах, при внешней европеизации,
сохранялась средневековая парадигма человека, возможного только
как элемент пары «человек (божья тварь) — Бог». Но русский
Бог тоже умер, и умер он, так сказать, на кончике русского
языка. А без Бога, без своей пары, русский социальный человек
превращался для самого себя в человека без логоса, да и
вообще, попросту — в тварь, не божью. И даже в ругательном
смысле. Но человек все-таки не тварь, и так образуется
непреодолимый разрыв между личностью и окружающим миром. Разрыв в
собственном соку.

Тварь я дрожащая, или право имею? — вот на самом деле единственный
русский вопрос, на который ответ до сих пор мог быть или
фантастическим, то есть, утопическим, или безобразным, или тем и
другим одновременно. Ведь если Бога нет, то все дозволено.
Рациональный вариант этой формулы, то есть, если не все
дозволено, то Бог есть, нас по вышеописанным обстоятельствам все
еще не устраивает.

Вообще, вся русская литература так и напоминает мне огромную тюрьму,
состоящую из одиночных камер. И вот сидят в этих камерах,
каждый в своей, разные хорошие люди, и перестукиваются. Один
выстукивает: «Человек — это звучит гордо! Рожден для
счастья!». Другой отвечает: «Мы еще увидим небо в алмазах!».
Присоединяется и третий: «О, Русь, куда несешься ты?». Без устали
стучит четвертый о слезе ребенка: «Расстрелять! Расстрелять!
Расстрелять!». Пятый совсем уже что-то невпопад: «Срезал!
Срезал!». Шестой: «Ешь репу! Живи вечно!». И так далее.

А в это время за стенами тюрьмы жизнь продолжается, и происходит то,
что происходит.