Онтологические прогулки

Недавно неизвестные злоумышленники обчистили мою жалкую квартирку и
вынесли буквально все имевшиеся в наличии телевизоры и много
чего еще, но главное — телевизоры. Жизнь пошла другая. Я
стал больше общаться с семьей, больше читать и слушать по
старенькому транзистору передачи всяких радиостанций. Дочь стала
тоже больше читать, петь песенки и общаться с семьей. И
только жена как работала по десять-двенадцать часов в сутки,
так и продолжает работать — кто-то ведь должен.

Постепенно я все-таки обнаружил одну закономерность, связанную со
слушанием радио. Я подсознательно выбирал только те
радиостанции, где мне, что называется, давили на психику, как бы
структурируя и организуя мир, в котором я живу. Короче, мне
требовалось, чтобы меня пропагандировали, чтобы на мне или
играли, как на флейте, или били по башке, как по барабану, вызывая
внутри моего психологического «Я» когда ощущение
удовольствия, а когда и чувство благородного протеста. Только тогда и
случалось то, ради чего я читал теперь книги или вот включал
радио, а раньше включал телевизор. Я переставал физически
ощущать свое одиночество перед лицом тоскливого хаоса моего
реального мира, и это при том, что в существеннейших аспектах
это был хаос в пустоте. Ну, знаете, эта психологическая или
духовная пустота, она в чем-то подобна физической пустоте,
когда ни один прибор (какой бы фантастической
чувствительностью он не обладал!) у вас не фиксирует в некотором
пространстве-времени ни одной элементарной частицы, ни квантов, ни
фотонов, ни бозонов там, струн, кварков, ну ничего совершенно,
а вы все равно совершенно точно знаете, что эта пустота
просто кишит рождениями и смертями этих самых элементарных
частиц, которые в силу трагического диктата принципа
неопределенности никак не могут быть обнаружены, и которые в силу того
же диктата, как говорится, не могут не быть. В такой
хаотической пустоте вы сами чувствуете себя лишним, нелепым,
слишком явным и определенным, а потому — случайным, покуда не
залетит в ваше пространство-время какой-нибудь долгоживущий
протон, или не раскроете подходящую книгу, или не включите
телевизор, или радио, и вами не займутся те, кто только отчасти
пропагандирует вас, программирует, структурирует, потому что
в значительной степени все эти профессиональные гипнотизеры
занимаются кодированием самих себя, самовнушением.

И тогда включается машина времени. Вы словно совершаете скачок на
несколько цивилизаций назад. Оказывается, пропаганда — это
некий коллективный ритуал, танец, пружины которого прячутся в
глубинах подсознания, и все это потому, что шаманы с РТР или
с радио «Свобода» камлают, что называется, не только вас, но
и себя. Рано или поздно, они и самим начинают верить во все
эти вещи, в стабилизацию, в права человека, в величие
России, в борьбу с терроризмом, как когда-то идеологи и
функционеры КПСС однажды взяли и поверили в свою как бы ложь насчет
социальных завоеваний, братства народов, права на труд и
образование, и тогда эта ложь стала потихоньку превращаться в
правду. Такие люди, как Андропов, Черненко, Лигачев и особенно
Суслов — фигуры трагические, ибо они сами в гораздо большей
степени были объектами своей собственной пропаганды, чем
так называемый советский народ. В конце, пожалуй, только они
сами и плясали свои онтологические ритуальные пляски.
Многомиллионная толпа вокруг них кривлялась и передразнивала. Ее
увлекли новые шаманы, вся привлекательность которых была
именно в новизне. Жизнь в конце советской эпохи была относительно
сытой и предсказуемой для подавляющего большинства, но
именно для этого подавляющего большинства сытая, размеренная
жизнь казалась невыносимо скучной. Для тех, кому жизнь не
казалась скучной, например, для солдат и офицеров в Афганистане,
она была слишком, сами понимаете, непредсказуемой. По
крайней мере!

Можно сказать, что именно сытость сгубила империю. Пропаганда
простой сытости среди сытых вызывала смех и презрение. И вот
страна, в которой, наконец, исчезли реальный голод, массовый
принудительный труд, бессудные экзекуции в массовом же масштабе,
эта только что чуть-чуть обуржуазившаяся масса
почувствовала себя в пропагандистском вакууме. Это ведь тоже был голод.
Социум не может существовать без настоящих
коллективных шествий и танцев.

Тогда обратились к прошлому. Накормленные и вполне благополучные
миллионы зачитывались текстами Солженицына и Шаламова об ужасах
ГУЛАГа, романами Быкова, Абрамова, Астафьева, Можаева и
Залыгина о немыслимых, безвинных страданиях народа в военные и
послевоенные годы. И одновременно те же массы по ночам
ловили сквозь треск глушилок всевозможные «голоса» Свободы, а
также голоса сверхсытости, сверхкомфорта и каких-то сверхправ.
Что могли противопоставить дикторы программы «Время» и
авторы передовиц «Правды» этому новому массовому танцу, этой
новой общности?! Вопрос риторический. Как только же
гарантированная сытость и относительное благополучие вновь стали для
большинства весьма проблематичными, это большинство и возжелало
соответствующей пропаганды. Это не Путин, а именно народ
закрыл Киселевское НТВ, и не Деррида, а именно народ отменил
настоящую литературу и, за неимением ничего
более пропагандистского, взялся за чтение Марининой, но,
разумеется, в свободное от просмотра по ящику нескончаемых
«ментов» время.

И вот, из этих коротких и не претендующих на глубокомыслие
размышлений можно, однако, сделать несколько существенных выводов,
касающихся как литературы, так и пропаганды. Во-первых,
литература (и «настоящая», в том числе) только тогда становится
частью массовой культуры, когда она является составляющей той
или иной востребованной пропаганды. Во-вторых, собственно
пропаганда не может ассоциироваться с настоящим, с чем-то
более или менее реальным. Пропаганда работает только тогда,
когда она обслуживает некую общественную мечту, а мечта, как
известно, это то, чего точно не будет. Для России это, скажем —
не будет ежедневных унижений со всех сторон, всеобщего
нищенства, произвола действительного, а еще лучше, не будет
произвола мнимого, потому что действительный произвол касается
конкретных людей, одиночек, пусть и в большом количестве, а
произвол мнимый, или мыслимый, касается всех абсолютно и
требует соответствующего ответного танца.

Повторюсь, все эти рассуждения явились мне под влиянием
прослушивания откровенно пропагандистских передач радио «Свобода». Когда
в эфире этой радиостанции Наталья Иванова высказывает
простые мысли о том, что тексты Марининой к литературе, в
общем-то, отношения не имеют, а имеют они отношение к психологии, к
психоанализу и психиатрии среднего читателя, то первая
реакция — протест. Это что же получается (от противного), стало
быть, литература — она как бы выше или вне психологии и
психиатрии читателя?! Разумеется, Наталья Иванова не может так
думать. Ее вывод остается за скобками, то есть вывод о том,
что литература — это когда психология и психиатрия
представлены в виде инвариантов, когда из всего этого мутного потока
текущего сознания извлечены-таки непреходящие ценности,
актуальные не только для психологии и психиатрии сегодняшних
московских или провинциальных масс, а чтобы уж для всех, и если
не навсегда, то на века. Вот, как в Идиоте Достоевского,
недавно вновь, и замечательно, экранизированном.

Думаю, однако, что Наталья Иванова ошибается. И роман Достоевского
«Идиот», и, скажем, «Преступление и наказание» потому и
актуальны снова и снова, что написаны достаточно
плохо. В них нет и не было никогда привычной теперь степени
претензии, эти тексты не проявляют эстетической
сверхзадачи, решенной или нет, короче, в них нет (по Н. Ивановой)
литературы. Зато в них полно пропаганды! Потому что Достоевский,
как и всякий настоящий пропагандист, верит
в то, что он пишет. Причем эта вера или эта этика в для него
если не важнее его эстетики, то равна ей. Они неразделимы.

Для массового читателя Достоевский в своих больших романах предстает
как социальный оптимист. Что-то у него там всегда маячит на
дальнем плане. Некий свет в конце туннеля. Некая мечта, как
отрицание живописуемого мира, настоящего или даже будущего.

Знаменитая максима Толстого «Все ложь, все неправда, все обман, все
зло!» — тоже ведь полна своеобразного социального оптимизма,
и ее произнесение не имело бы никакого смысла, если бы не
звучало как начало страстного пропагандистского обращения к
отчаявшимся массам. Типа «У меня есть мечта!» О, эти максимы,
поэзы — они как фигуры какой-то доисторической пляски.

Впрочем, Н. Иванова ни словом в упомянутой передаче не обмолвилась
ни о Достоевском, ни о Толстом! Она говорила исключительно о
Марининой. Что ж, логика есть логика, и если эта логика
утверждает, что как писатель Маринина в чем-то очень близка
Достоевскому, то так оно и есть. Во всяком случае, Маринина тоже
верит сама себе, она тоже пропагандист и одновременно
социальный работник.

Впрочем, я не хотел бы, чтобы кто-то решил, что я желаю эпатировать
публику, ставя рядом Маринину и Достоевского. Но ведь и в их
поэтике, именно в поэтике, действительно тоже много общего.
Например совершенно отвязанная фантастичность,
несочетаемость характеров и ситуаций, характеров и поступков. И то, что
эта фантастичность, эта несочетаемость и оказывается для
читателей сверхреализмом, вызывает подозрение в глубоко скрытой
порочности так называемых порядочных людей, да и общества в
целом! И это знание авторов о читателе, и
эта их, авторов, заговорщическая снисходительность и
неболтливость — тоже вызывают доверие масс. Изобразительные и
интеллектуальные возможности двух авторов, конечно,
несопоставимы, но и только. Я уже писал о скрытом имморализме главной
героини Марининой Насти Каменской, для которой, с моей точки
зрения, борьба со злом слишком уж эротическое занятие.
Невозможно, кажется, всю жизнь охотиться на нехороших людей, не
испытывая к ним некоторой физиологической, даже где-то
порнографической, что ли, страсти. Что-то садо-мазо-педерастическое
можно обнаружить и во «взаимоотношениях» Порфирия Петровича
и Раскольникова. Но все это, в конечном счете, ускользает, и
все это несущественно для читающих масс, а вернее, не
анализируется ими. Потому что чтение обладающих сильным
пропагандистским зарядом текстов, повторяю, как бы вовлекает читателя
в мыслительный танец, а где танец, там грань между добром и
злом теряет смысл. Это забытье, наркотический сон, мечта,
и, конечно, танец — это всегда эротика.

Так что мы накануне открытия, возможно. Я предлагаю гипотезу о том,
что между популярными авторами и обожающими их книги толпами
существует некоторая сексуальная связь, причем для авторов
вполне реальная, кто знает?! И кто знает, не испытывает ли
Маринина оргазмы в иные моменты творения своих столь
ожидаемых миллионами текстов (если, конечно, она сама их пишет)?! Во
всяком случае, если трактовать массовую литературу как
разновидность пропаганды, то такой вывод напрашивается. Пишут,
что очень многие участники (обоих полов) праздничных шествий
на Красной площади в сталинские времена буквально кончали
при виде вождя. То же и с очевидцами выступлений Гитлера. Но
очень возможно, что и Сталин, и Гитлер отвечали в этом
вопросе своей пастве взаимностью, не так ли?! Впрочем, в конце
жизни Сталин был уже слишком стар, вероятно, для подобных
отправлений. И пусть философ Федоров признавался, что уголек
сексуального в крови мучил его и в старости, все-таки дело
активной пропаганды и литературы, как представляется, требует
молодости, гендерной полноценности и гормональной напряженности
— от обеих сторон процесса.