Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся , насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

***

Вот мы и встретились в самом начале
нашей разлуки: «здравствуй-прощай»...
Поезд, бумажный пакетик печали,—
самое время заваривать чай.
Сладок еще поцелуев трофейный
воздух, лишь самую малость горчит...
Слышишь, «люблю»,— напевает купейный,
плачет плацкартный, а общий — молчит.
Мир, по наитию, свеж и прекрасен:
чайный пакетик, пеньковая нить...
Это мгновение, друг мой, согласен,
даже стоп-краном не остановить.
Не растворить полустанок в окошке,
не размешать карамельную муть,
зимние звезды, как хлебные крошки,
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть...

Абсентный синдром

Попробуйте абсент на вечном сквозняке:
почудится акцент в молчании Мисхора,
в отпетой тишине — обрубок разговора,
монголья нежность — в русском языке.

...Из конуры собачьего ума
вдруг выползет, поскуливая сонно,
вся в синяках и в пролежнях, зима
с просроченным билетом до Херсона.
И я налью ей в блюдечко абсент:
«Лакай, дружок, пока не видит мент,
пока еще звучит в ушах прощальный зуммер
Американ-экспресс, и «пятый элемент» —
не найден, и пока — Иосиф Бродский умер...

Поэзия — предательство рассудка,
одним — жена, всем прочим — проститутка...
Виной — абсент: полынь и потолкынь...
В стране Прикинь — я сам себе акын.
Брось пистолет! Не шевелиться!,— шутка.

Я пью абсент, и я люблю тебя.
Сбегают крысли — мысли с корабля,
Иду на дно и преданно шепчу:
Ты, женщина, женчужина, жемчу...

Апансионата

Море хрустит леденцой за щеками,
режется в покер, и похер ему
похолодание в Старом Крыму.
Вечером море топили щенками —
не дочитали в детстве «Му-му».
Вот санаторий писателей в море,
старых какателей пансионат:
чайки и чай, симпатичный юннат
(катер заправлен в штаны). И Оноре,
даже Бальзак, уже не виноват.
Даже бальзам, привезенный из Риги,
не окупает любовной интриги —
кончился калия перманганат.
Вечером — время воды и травы,
вечером — время гниет с головы.
Мертвый хирург продолжает лечить,
можно услышать,— нельзя различить,—
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,—
море, которое в Старом Крыму.

***

Рыжей масти в гостиной паркет —
здесь жокей колдовал над мастикой.
И вечерний бутылочный свет
был по вкусу приправлен гвоздикой.
За щекой абажура опять —
то ли Брамс, то ли шум Гелеспонта.
Хоть кента приглашай забухать,
хоть кентавра купай из бранспойта!
Вот стихов удила — поделом,
видно, выдохлись лошади эти.
И осталось уснуть за столом
и проснуться. В грядущем столетье.

***

Жалейный островок, жюльверный мой товарищ,
придумаешь стишок, да вот — борща не сваришь.
Дефо или Ду Фу, а клизма — дочь клаксона,
в субботу, на духу,— сплошная робинзона.
Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем,
но их стригут в упор, их кормят состраданьем.
Вы сможете не спать, вы сможете не плакать:
в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть
несется гоп-ца-ца!, шальная птица-тройка,
кровавого сенца откушавши. Постой-ка,
остановись, едрить, говенное мгновенье!
Жалейный островок, «совок», стихотворенье...
Люблю твои глаза. Светает еле-еле:
все пробки в небесах опять перегорели.

***

На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишневые лапы.
Парусиною пахло и было темно,
Как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга...
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил...
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?

Аскорбинка

Слышишь, монгольская плачет Ордынка,
в хустку — вечерние пряча огни?
Белая зависть моя, аскорбинка:
не обижайся, не обмани!

Планеры в пыльных ангарах, авгуры,
и прошлогоднее солнце без ног...
Вот мы и вышли из литературы —
той, где неправда, любовь и чеснок,

где, охренительно — вдариться оземь
и превратиться в петровский редут!
Видишь: огонь на обиженных возят,
и у эсминцев слюнки текут?

***

Ты налей мне в бумажный стаканчик,
медицинского спирта стишок.
Нас посадят в ночной балаганчик,
разотрут в золотой порошок.
Будет плакать губная гармошка
о тоскливом своем далеке...
Я наказан, как хлебная крошка,
в уголке твоих губ, в уголке...
Нам пригрезятся райские чащи,
запах яблок и гул кочевых,
видимо, ангелов. Низко летящих
в аэрофлотовских кучевых.
А затем — по второму. И в третьих —
Я впервые тебя обниму.
И, возможно, у нас будут дети,
и меня похоронят в Крыму.
Отзвучат поминальные речи,
Выпьют горькой (по сто пятьдесят?)
И огромную, в мраморе, печень —
над могилой друзья водрузят!

Продолжение следует.