Литературная критика

Мне тогда показалось, что стены всегда должны были объединять людей на большой равнине в царстве Метели. Ну, да! И совершенно неважно, какие стены, стены дворца с колоннадой и с парадом бобровых и соболиных шуб в гардеробе или бревенчатые стены избы с кучей кисло пахнущих овчинных тулупов в сенях! Впрочем, дело было не на равнине, а в невысоких, но трудных горах, в Хибинах. На второй день похода мы попали в пургу, в полярную метель. Нас спасло только то, что до границы леса оставалось метров пятьсот, и, обвязавшись одной веревкой, мы наугад добрались до этого спасительного леса, поставили палатку, и дождались в ней окончания вьюги. Не помню, сколько уж мы времени провели во власти снежного ветра тогда, пока шли эти полкилометра, может быть, несколько часов, или меньше, но я запомнил это приключение навсегда. И эту связывающую нас веревку, как материализацию факта равенства и братства, братства наших одиночеств внутри завывающей белой мглы, и равенства свободы гибели каждого в отдельности несвободе гибели за компанию сообщества скованных одной цепью несчастных.

Пока мы шли, мы, связанные вместе веревкой, чувствовали, что не веревка объединяет нас, а метель, и отсутствие стен, защищающих от метели, как это бывает в случаях с другими людьми. Мы были, или я был, отдельно от всего остального человечества, и лишь когда между вьюгой и нами возникли брезентовые «стены» палатки, я снова ощутил себя частью. Переход был внезапным и резким.

В другой раз, впрочем, это был большой мороз. Там же, в Хибинах, мороз и хорошая видимость. Связующая веревка, натуральная, материальная, была не нужна, но невидимая веревка страха и тоски, в отсутствие стен, все же связывала нас. И снова мы были отдельно от всех прочих, покуда стены палатки не окружили нас, сдерживая напор холода снаружи, и замедляя движения тепла от печки во вне.

Но метель была круче. Отправляясь в путешествие, мы имели план, мы учитывали мороз, потому что его можно было учесть, его можно было побеждать до поры запасом сил, движением в свитере из верблюжьей шерсти и в штормовке, куском копченой корейки, и ломтиком лимона. Метель нельзя было учесть, запланировать, преодолеть.

И тогда же мне показалось так же, что я понял, наверное, почему у русского народа, знакомого не по слухам с тысячекилометровыми пространствами, скованными полярным холодом, нет никаких особых сантиментов по поводу «великого белого безмолвия», а вот насчет метели этих сантиментов – достаточно. Ведь не сильно-то зимние пространства Вологодской, Костромской, или севера Новгородской губерний, не говоря уже о Сибири, отличаются по части холода и безмолвия от Аляски, да только для нас холод, тишина, и «ненаселенка» это не романтика, и не суровые будни даже, а просто будни, даже необходимость, в смысле самоидентификации, и другое. Вот метель, да, праздник, пожалуй.

Возможно, что пресловутые «пространства заключения» существовали для русских задолго до возникновения так называемого «дисциплинарного общества». Пересекая пространства холода, русский человек перемещался из одного теплого помещения в другое, из одних стен в другие, при том, что, например в Сибири, эти стены часто так и назывались, острогами, и иногда кажется, что все русские города, это бывшие остроги, то есть отчасти крепости, конечно, но отчасти и тюрьмы. Так ведь, и правда, русская тюрьма отличается от, скажем, европейской, и тем, что русская тюрьма это всегда и некое теплое все же место посреди зимней стужи, или той же метели. Мертвый дом, но дом.

И когда метель охватывала эти бесчисленные мертвые дома, то, возможно, их обитателям представлялось, что и так называемых свободных граждан этой страны-холодильника метель вот теперь также заперла в их жилищах, во дворцах, или хижинах, и все они такие же узники, в сущности.

Когда европейские историки пишут, что не Кутузов и Жуков победили Наполеона и Гитлера соответственно, и даже не знаменитый русский солдат, а мороз и метель, то я совершенно с этим согласен. Возможно, для русского, оказаться среди зимы вне стен, вне своих домов-острогов это и есть свобода. Свобода, которая ему обычно недоступна, да и без надобности, вынужденная свобода, непривычная и невыносимая, и опьяняющая сильней, чем настой из мухоморов опьянял яростью норманнских воинов, викингов. Так мороз и метель становились русской свободой, а уже русская свобода уничтожала скованных морозом и метелью пришельцев.

Русский, если это человек без стен, то это совсем другой человек. Не о бомжах речь, понятно, так как бомжи не имеют именно определенных, своих стен, а так, эти обитатели чердаков и подвалов, они и есть самые безнадежные рабы всевозможных стен, острогов, заборов, потому что чужие стены нужны им не только, чтобы укрыться от метели, или от других людей, но и для того чтобы стать невидимыми для самих себя, исчезнуть за этими чужими стенами и заборами. Нет, не о бомжах речь, а о тех русских, которые в массе встречаются только во время войн, в том числе, и гражданских, бунтов, и революций. И не случайно, что и все русские революции как бы произошли из войн, и сделаны были массами русских мужиков, которых выдернули из их стен и бросили в поле, в метель. Все русские революции, от смутного времени до наших дней делались и усмирялись людьми, имевшими опыт метели, опыт существования без стен. Когда метель утихла надолго, утихла прежде всего в душах, то и Россия оказалась на краю гибели. И символично, что всем известному краху России предшествовали «оттепель», «глобальное потепление», отказ от «холодной» войны.

Почему-то метель всегда так занимала воображение русских писателей и поэтов в так называемые эпохи перемен. Начиная с Пушкина, разумеется. Мне представляется, что описание встречи Гринева и Пугачева во время метели в степи это наиболее глубокая интуиция во всей русской литературе. И теперь уже - навсегда. Метель – русский мираж, из которого вырастает русская судьба. Вот, что я прочел в этом описании. Метель – дитя и зверь, бесы и ангелы. Потом был Блок. И «пускай я умру под забором как пес, пусть жизнь меня в землю втоптала, я знаю, то Бог меня снегом занес, то вьюга меня целовала», и Христос, идущий сквозь метель во главе отряда людей без стен. Начиналась, в сущности, столетняя русская гражданская война, закончившаяся «оттепелью», и полным и окончательным крушением старой России. Мне кажется, это необходимо понять. Что конец этой старой России совпал с концом и Метели, несмотря на ежегодные современные зимние катаклизмы с отоплением. Метели пришел конец, потому что, в мировом культурном масштабе, пространство и климат перестали иметь значение, и никакие катаклизмы с отоплением тут ничего не изменят. Метель, как национальная русская идея, приказала долго жить. России, той, что существует все еще в нашем воображении, и о которой написана вся классическая, и не очень, русская литература, больше не существует.

Метель в русской поэзии стихала постепенно. У Пастернака она еще «мела-мела по всей земле», еще заваливала дороги и скаты крыш, еще защищала «стены» как будто от непрошенных гостей, людей без стен. Потом осталось только тихое «снег идет… снег идет…». И наконец, всего лишь «апрельская морось» у Бродского, когда ни страны, ни погоста, как выяснилось уже не осталось, и возвращаться этому человеку без стен оказалась некуда. А две девочки-сестры, машущие вслед, как известно мальчику, ну да, выбегая на остров… из непрожитых лет… это, как выяснилось, русские история и культура.

Да-да, это тогда случилось, и вот так, а не в тысяча девятьсот восемнадцатом году, как показалось Розанову, ну, когда ни шуб, ни стен, вдруг не оказалось на положенном месте. Ни шуб, ни стен – это да, но мороз и метель еще имели место, и какие! А вот когда только «апрельская морось», слякоть, и грязь остались, тогда, пожалуй, и закончился действительно этот замечательный спектакль под названием «Россия»!