Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Отрывок из романа

Любовь, да, их любовь... Я обещал рассказать вам... Моя мать и одна
женщина. Мать той девочки, помните? В начале? Музыкантша.

Их любовь... Она была как цветок, который так скромен. Который
пахнет только ночью. Который цветет только одну ночь в году.

Когда я появился, все уже случилось. Все уже кончилось. Да. Ну или
почти все. Я пришел уже к титрам. К шапочному разбору! И
теперь смотрю назад, что там?! Что там было перед моим приходом?
Тайна? Секрет? Ведь все возможно. Нет? И так легко бывает
забыть тайну. Когда-то такую горячую! Такую, что невозможно
дотронуться! Да. Поставишь ее остыть немного — и все! Все.
Потом уже не помнишь. Но чужие тайны... Это другое. Особенно,
если они касаются нас! Даже краешком. Бочком. Кончиком...
Оставить и забыть потом?! Невозможно. Она ведь так
раздражает... Так чешется... Тайна в который мы есть. Кожа от нее такая
тонкая... Забыть? Ха-ха! Да не то что забыть, спать
невозможно. Как обгорел!

Так вот. Я повторяюсь? Да? Это ничего. Это верный тон. Так всегда.
Прошлое так скользко... Им столько пользовались... Этим
обмылком...

Все уже случилось и мне ничего не надо делать. Ни жить, ни говорить,
ни придумывать. Все было готово к моему приходу. Только
повернуться и стать лицом. Да. И все. Стать лицом и смотреть.

Мать в нее упала. Влюбленность? Я не знаю, может быть... .Да. Как
все протекало? Кто знает. Может это была болезнь. Все может
быть. Только мать осталась жива. Наверное, это было очень
сильно и быстро. Как болезни молодости. Они ведь все были
молоды. Все. И дядя, и Лена и мать. Все. Еще до меня и до Ольги.
Так странно... Общее отсутствие тоже роднит. В своем роде.
Да. Нас тогда не было вместе.

Баня. Мытье. Все крутилось около чистоты, около тела. И в холод и в
жару. Вокруг бани. да. Как вокруг царского дворца. Как
вокруг замка.

Я потом многое увидел. Свободное время и воображение. Горы, леса,
поля свободного времени! Ха-ха! Досуг? Да. Именно это слово!
Ведь лучшая жратва для фантазии — свободное время. Нет? Она
так жиреет... Так быстро. Такая шкура у нее потом...
Лоснится. Такой мех... А сейчас? Что у меня сейчас? В левом кармане?
Да тоже самое что и тогда! Угадайте? Не можете? Сдаетесь? А
подумайте, да, у вас тоже карманы полны этим самым! Ну?...
Что это? В моем левом кармане — свободное время. А в правом?
Что там? А в правом у меня — выживание. Да. Ничего
сверхособенного.

Мать ее обольщала по-своему. Все по-своему! Все и всегда. Ничего
напрокат. Ничего взаймы. Ниодного жеста в долг. Все свое. Со
своей земли. Как вишня. Как яблоки. Все. Взгляды, слова и
шепоты. Да, шепоты в ее ухо, когда они вдвоем, почти обнявшись,
переплетясь шли баню. В сумерках, в августе? Да. Скорее
всего. В жарком августе...

Баня недалеко. Совсем близко, но так долго, можно столько
прошептать... Да, в нашем сердце, в наших сумерках она так длинна...
Эта тропинка объятий...

Я хорошо вижу их. Ничего не изменилось с тех пор. Ни дом ни дорожка
ни баня. Все так как было. Мне нужно только повернуться туда
лицом и смотреть. Вот они идут, медленно, почти в ногу.
Молодые ножки, ни плоскостопия ни мозолей. Мать и она. Лена. У
матери левая рука в кармане, а правая в действии. На талии
Лены. Да. На талии, и так прижимается, сминает ткань... Я так
ясно вижу эту левую руку мудрости, она спрятана в кармане.
Ведь я забыл. Да. Совсем забыл, а это важно! Мать ведь была
левшой. Настоящей, и писала тоже левой. Быстро быстро, да,
ну так всегда кажется, что левши пишут быстрее... Хотя... Ну
не суть. Так вот, именено поэтому у матери на правой руке
ногти были аккуратные. Хорошо подстрижены, ровненько, кругло.
Да, такая легкая тень гармонии...

Правая рука была хитрой. Лживой и правильной. Без колец. А то, с
гранатом кольцо она носила на левой. Да, кажется так. На
левой... Такое просто кольцо. Крестьянский алмаз.

Когда это было? Когда?.. Я разогнул золотые когти оправы и вынул
кровавое зернышко. А потом вставил опять. И снова сжал эти
когти, ключом, каждый отдельно, поочереди. Мать все-равно что-то
заметила, и уже вынула гранат навсегда. Но о нем позже.
Потом. Скажу только, я его брал в рот когда — то сразу засыпал.
Я брал?... Мать мне вкладывала. И я сразу успокаивался.

Мне это так хорошо, так внезапно вспомнилось... Она прилегла и
задремала наверное, а я встал на цыпочки, да, ведь кровать ее
была высокой, идотронулся до этого кольца. Только до камня. да.
Не касаясь ничего другого. Ни золота ни кожи, чтоб она
спала, чтоб не проснулась. Я хотел побыть с ним, с этим
камешком. Близко, далеко, подышать, куснуть. Но мать. ведь оно
принадлежало ей. И я не имел права ни снимать его ни трогать. Так
странно... А она спала как будто. Я трогал и отдергивал
палец. Но разве пальца достаточно? Это только дразнит.
Прикосновение говорит мало. Особенно мало, когда можно попробовать
все. Да. И я начал по-тихоньку, беря пример с матери,
покручивать его, так тихонько, как что-то живое и снимать. Так...
Так... Я весь взмок даже. И сердце... Оно стало
большим-большим!

Я будто снимал кольцо с мертвой. Что-то здесь было от стыда. Будто я
боялся, что она не умерла. Наверное, так же у тех, кто
разоряет могилы. Но и еще... .Да. В этом было что-то...
королевское. Именно. Где я это видел уже? Где? Какой-то смутный
рисунок. Как гравюра. Там мальчик и спящая женщина. Я думал
почему-то, она королева. Вот, думал я, королева спит. А он... А
он снимает с нее волшебное кольцо... И затав дыхание, ничего
не видя на этой картинке, я смотрел только на нее. На ее
нарисованное лицо. Оно так оживало... И глаза. Прикрытые
королевские глаза... «Вот сейчас, сейчас... она проснется! Да!
Берегись!» — чуть не кричал я в голос. И мальчик, будто
почувствовав опасность, замер и его рука, лежащая на волшебном
кольце, окамела... Сколько я не листал потом, взглядывая
внезапно, стараясь оживить все снова — ничего... И мальчик и
королева так и остались. Да. Там, где я их настиг.

Во что они были одеты? Да. Когда идешь в баню с девушкой которую
любишь, да во что одеваешься — если ты сам — женщина. Во что? Я
думаю, мать могла пойти даже голой. Правда. Недалеко ведь.
Пойти совсем голой, свободной походкой, которая тоже была
голой. А может быть и нет. Может, они шли в легких ситцевых
платьях. Да, в таких как я видел в кино. Что тогда носили?
Ведь это все так складывалось... Из миллионов любовей. Миллионы
сердец тебя заставят одеть мешок.

Все-таки она думаю была в платье. И рука левая в кармане. Там на
руке кольцо. Да. Рука левая в кармане. Это же так ясно... А
правая? А правая — здесь, на лениной талии. И пальцы так...
Перебирают ткань... Будто пять языков пробующих на вкус эту
плоть. Молодая плоть. Мясо. Задыхающееся от прикосновений... Я
будто слышу дыхание Лены. Да. Я все слышу. Как бурчит у
кого-то из них в животе...

Мать бросила в эту молодую печь все свое обаяние. Все-все. Голос,
шепоты, знаки, приветы, «садись-ка, городская моя... Вот
клубника и свежие сливки...» и тела все ближе, как приглашение к
танцу, первое па... И запах подмышек, волненье, «вот
опять он, он, ее запах, вот пропал, ох господи какая у меня
рожа! Как я покраснела! О-о-о-о! Опять он, опять...
О-о-о...»

Мать пела, нашептывала... То далеко, то близко. Эта страсть сделала
ее птицей. Большой тяжелой птицей. Она нигде не могла сидеть
спокойно без Лены. Далеко от нее. Когда прожилки в белках
глаз видны — уже далеко! И мать срывалась с места.
Взлетала... Тяжело, большой птицей, серым Фениксом она гневно кружила
рядом, хлопала крыльями, рыхлыми и бесшумными, и никак не
могла приблизиться, выбрать место и сесть, наконец... Она
будто охотилась за Леной. Или она потеряла инстинкт? Да.
Инстинкт охоты... Крови. Мяса. Она будто волновалась... Большая
птица... Моя мать... Я увидел ее большой серой птицей... Она
будто была в опасности. Ей что-то угрожало. Да. Она потеряла
свою силу. Силу своего сердца. Наверное, также тревожно
бывает в раю... Когда тигр смотрит на ягненка... И ходит вокруг
него, да, на мягких лапах и никак неможет на него
наглядеться... Никак не может найти свой инстинкт. Такое адское
чувство. Нет? В самом сердце рая... В самом укромном его уголке.
Там.

Мать шептала ей в самое сердце. В глаза. Она так смотрела на нее.
Так, да, будто в глаза. Словно Лена вся была усыпана глазами.
Все тело. Везде. Под трусиками. Шея. Да. Там. И волосы. Мать
смотрела в глаза каждому ее волоску! И запах... Запах.
Отовсюду. Мать вдруг поднимала голову и прислушивалась. Она
втягивала воздух.

«Что это?! Что?... А... Вот... Это она! Она!... Нет... Это
я... Я так пахну... Ею!...»

Мать открыла ее сердце. Она говориа туда, шептала... Капала свой
сок, свое зелье, свой сонный яд... Как мы. Да. Как мы, прямо
как мы капали укус в ракушки — беззубки. Они сжимались,
вздрогнув. Да. Так будто содрогнувшись. Мы все слышали этот стон.
Я уверен, все. Кто нас этому научил? Кто? Откуда мы
набрались этой кухни? Из какого фильма?

А мать... Она даже переходила на немецкий! Шептала ей по-немецки.
Сначала, наверное, было даже смешно. Я представляю! А потом
жутковато. Я ведь знал свою мать. Да. Еще до того, как родился
— уже знал. Потом, конечно, я к ней привык. А тут!... Я
вижу это. Она обнимает Лену и начинает... Прямо как в школе.
Она ведь была не так уж далеко! Совсем молоденькая! И она
учила немецкий. «Майн кляйнес швайнщен... Майн клейнес
фюгельщен... Майн кляйнес атменщен... Майн клейнес кэтщен...» Это
была ее гордость. Этот шепот. Она входила тихо-тихо в сердце
девушки... Шепотом. На всех языках. По-немецки. Она дышала на
слова. Она их разминала в ладонях. А потом все было
близко-близко... Слова не успевали остыть. да. Немецкие тихие
слова... Еще бы! Такая чувствительность к языкам! Да. «Я чувствую
языки,— говорила мать всегда,— я сделана так... Для этого...
Не то что ты!» Это был камень в дядю. При его невесте. Да.
В дядином яблоке всегда был червяк! Ему всегда доставалось
такое. Ха-ха! Даже яблоко он вынужден был делить с червяком!
Ха-ха! Он приходил вторым! Да. А это не так уж забавно. Нет?

Мать пустила в ход все! Ну или почти. У жажды тоже свое терпенье. А
резервы любви!?.. Они неисчепаемы?.. Правда?..

Это была настоящая партизанская война. За нежность! За минутку глаз!
Все пошло на этот фронт! Все силы! Все людские ресурсы! И
не только! Все демоны предсердий и клапанов! Черные ангелы
почек и розовые нимфы легких! Русалки лимфы были тоже
мобилизованы! Все попали под раскрутку! Все! Все тело! Вся жизнь и
вся кровь! Все обаяние! Все запасы улыбок. Всеприветы и
запахи. Все слова и весь шепот... И кроме. да. Вся горячая вода.
Да. После них в бане не было ни капли горячей воды! А мыло?!
Да! Мыло?! И мыло тоже. Земляничное, душистое,
дешевое-дешевое... О-о-о! Мать доставала зеленый брусок, так бережно,
так нежно! Распаковывала и протягивала Лене. Понюхать. А потом
— сама! Закрыв глаза, вдыхала... Да стоит только
представить все это — я вижу, как дядя бегает по потолку! Что он мог
сделать?! Что?! Бесноваться?! Он ведь не мог пробудить Лену
от материнского гипноза. Нет. Он бегал по потолку, как
беременная паучиха! Куда он мог деться?! Оно носился воздевая
руки, как карлик в опере! Ха-ха!..

Мыло... Нам-то приходилось пользоваться одним куском на всех! Одним
на всех! Как в больнице! Как в чистилище! Как у нее в
аптеке! А потом — снова в обертку. Да. Обмылок — в обертку. И не
мочить ее. Ни в коем случае. Мыльница? Ха! А конфету со
вкусом селедки не надо?! А говна самовар?! Мыльница... Да дядя в
командировку брал в газетке. Серьезно! Абсолютно! На нем
потом буквы оставались! Смешно! Да, мы потом мылись и они на
нас переходили. В разные места. А обертка оставалась. Когда
все помоются — мыло нырк туда и все шито-крыто. Все довольны и
чисты. Все смеются и все розовые...

Но страсть!.. Жажда! От нее не смоешься! Где ноги, чтоб сбежать?!
Ха-ха! Надо учится ходить по-другому! Все заново! Новое
сердце, новые ноги и другой язык! А слова? Тоже. Никакого словаря
под рукой! Ни одного! Все наживую! Как есть!

Их любовь... Ее не смоешь. Мыло? Какое? Душистым мылом? А что, да,
может быть! Именно душистым мылом! Тем самым! Тем лепестком
земляничным! Да-да, я об этом не подумал... Можно
попробовать... Как мать не догадалась? Она ведь попробовала все. Все. И
теперь пришло время мертвой воды. Смыть любовь мертвой
водой... Она ведь взяла все, что могла. Она взяла сердце Лены.
Да. Всю тайну, всю силу... Осталась только жажда. Она
оказалась в самом начале. Да. Она будто проснулась от сна, в
которомона разматывала клубок, да, и теперь она держала в руках
ниточку. Она могла ничего и не начинать. Все ведь кончилось
тихо. Все проснулись там, где заснули! Но мать снова бросилась
в эту реку. Еще сильнее, всем телом, всей грудью! «Воды!
Водички!..— кричало все ее существо,— Холодненькой! Глоток!
Ручей! Пить! Пить!»... И она никак не могла напиться.

И странно... Так неожиданно... Все, что еле двигалось, страсть
делает быстрым... А все, что казалось сильным — умирает... Да.
Так легко, как медуза под солнцем.

Запахи Лены... Они раскачивали все опоры! Они сажали сердце матери
на качели... И она впадала в неистовство! Это наше семейное.
Да. От запахов мы можем сойти с ума. Мы можем поверить во
все! Во все! Это как загадочная незакрытая рана... Стоит
вложить туда пальцы... Да. Как колдовство. Как яд. И уже нет
границ между тобой и ядом. Ни границ, и ни памяти, о том, как
было ДО...

Ее запах изменился. Теперь мать вдруг чувствовала, что это она
пахнет Леной. В любой момент! Посреди обеда! На работе. На речке.
Когда она купалась. Да. Там в реке наверное это было
страшнее всего. Далеко от Лены, от дома, от всех... Там, на другом
берегу, под черемухой... Прижав колени к подбородку. Там,
под солнцем, прикасаясь мокрым лицом к коленям... Там это
было мучительнее всего. Мать срывалась с места! Она бросалась в
реку! Сразбегу! Грудью, всей массой, всей жаждой! Как
кобылица! Как обезумевшая кобылица... И плыла, плыла, плыла...

Борясь, ругаясь с водой! С этой массой... Избивая ее! Так! Так! Так...

Выползая на берег, она оставляла ноги в реке. Она не могла победить.
Нет. Она бы поползла туда... Сейчас, вот сейчас, прямо из
реки... Прямо так, на животе. По улице. В пыли. Туда, туда, к
ней... И вползла бы нее.

Наверное, тогда был ветерок? Опустилась прохлада... И она высыхала,
а волна набегала, покачивая ноги. Легкие, как плавники. И
все. Все. Так она лежала в траве, как старая змея.

Мать все отрезала. Да. Она знала где надо резать, а где завязать.
Вытащив, заманив Лену на свою землю — она исчезла. И теперь
она смотрела на свою любовь, сама оставаясь невидимой. Наш
дом, наша баня, сад, цветы, смородина, замля, и даже небо здесь
— все это было ее. Все. Лена оказалась в заколдованном
месте. В чудесном лесу, где уже другие и боги и законы. Она
будто оказалась один на один сама с собой! Мать ее просто
оставила! Отвернулась! Смотрела уже в другую сторону! Ведь нет
ничего страшнее, когда тот, кто любит — вдруг видит только
себя! Да. Только себя! Везде. Этот оживший труп живее всего
живого! Он дергается! Посмотрите-ка! Он содрогается! Прыгает!
Мечется! Ему не хватает воздуха! Глоток! О-о-о! Глоток
воздуха! Немножко жизни! Совсем чуть-чуть! Капельку!.. Как раньше!
Сделай как раньше! Посмотрите-ка! Он танцует! Нет? Нет. Это
агония. Да! Ужас! Ужас! Я умираю... И он начинает умирать...
Во второй раз. В третий. Все чаще и чаще. А потом все.
Потом все тихо. Никого. Только воспоминания. Да. Какой странный
сон... Какой странный... Неужели все это приснилось? Эта
женщина... Да, это был сон...

Я говорил уже об этом? Что мать умела замораживать свои желания?
Нет? Так все впереди. Да. У нее была такая сила. Она так быстро
двигалась. Быстрее любого желания! Быстрее самой сильной
жажды! Она уходила одна, туда, в погреб... спускалась вниз...
осторожно, быстро... не спеша... махала мне рукой... а я был
уже тут. Да. Я закрывал крышку. Я задвигал за ней крышку.
Всего лишь. И все. Я оставался почти на солнце! Я видел
каждую пылинку! Они летали летали, кружились, плясали... Мать.
Там внизу все было тихо. Никогда ни звука. Я боялся повернуть
голову! Не дай господь скрипнуть костями! Все тихо... Да. Ни
шороха, ни кашля, ни дыхания.

Не спи, не спи, говорил я себе, так нет! Я просыпался, а она уже
стояла спиной ко мне, в дверях. Лицом к солнцу. А черной спиной
ко мне. И все. Нет, там еще был запах пыли. Такой
бархатный, оглушающий запах пыли на солнце...

Она была новая и еще молчала. Всегда после того, как спускалась. Она
откашливалась, будто молчала пять лет и три года! А голос?
Голос... После первого раза у меня волосы встали дыбом! Это
был низкий, да, такой низкий голос. Не ее голос. Чужой. Она
будто приносила его снизу. Как холодые руки. Да. Как холод в
руках. Они были ледяные, ее ладони! И голос! О-о-о...
Именно он, этот чужой, второй голос матери... Как ее второе
лицо... Он приводил меня в ужас! Я замирал в любом положении! Я
видел его во сне! Голос! Я спускался вместе с ней! Туда...
вниз... в ледяной зал... но не тут-то было! Я всегда
просыпался, стоило только услышать ее голос. Стоило только вспомнить
о нем...

Мать знала свою землю. Хорошо знала. Как то, что помогает от гриппа,
а что только сбивает температуру. Она изучила это
заколдованное место. И она чувствовала дистанцию, на которой игра
будет интересней. Эт местечки, где щекотно! Где до смерти
щекотно! Она оказывалась вдруг далеко. Сидела задумчивая, будто
совсем незнакомая. Где-то в глубине сада. Где-то в синей тени
сирени... Она будто вызывала душу Лены... Будто неслышный
свист! Да! Такой странный, такой печальный звук... И Лена,
как зачарованная шла на этот свист... Ее душа шагала закрыв
глаза... Сквозь заросли, по цветам... Бесшумно скользила,
только листья, так... так... шорохи. Как ветер, как тихий ветер,
ее душа летела к моей матери. И ложилась у ее ног...

У них были такие долгие минуты. Мать брала ее за руку. Она шептала,
шептала... Переворачивала ладонь, потом снова шепот, да, ни
смеха, ни тишины, только смуглые шепоты... Кисть Лены...
Только руки и шепоты... «Покажи мне свою ладонь, поверни руку
кистью вниз, а ладонью вверх, животом, животиком к солнцу...
Вот так... Видишь, видишь, у руки тоже есть и спина, и
живот...»

Мать шептала, поглаживая ладонь-животик, закрыв глаза, недыша. Ее
демоны, ее молодые демоны выходили и начинали кружиться
вокруг... Все быстре, все легче! Серебрянные колокольчики! Запах
свежего снега! А вокруг раскаленный август... Кружись,
кружись и спрячь хозяйку! Укрой их в танце! Раствори!.. И мать и
Лена становились невидимыми ни для кого. Ни для дяди, ни для
соседей.

Да, я уверен, у них были такие минуты...

А потом, когда все позади сгорело — все уставились вперед. В
будущее! Все так быстро забывается. Даже вспомнить не успеешь!

Даже мать. Она уже не смотрела в сторону своей любви. Только дядя
еще вздрагивал, как от плохого сна. Он и впрямь стал совой.
При этом совой, которая не спит ни днем ни ночью. Он
задумывался и смотрел как свинка. Косился, как гусь на закат. Еще бы
немного и он впал бы в настоящее отчаянье! Повесился?
Утопился бы? Нет. Думаю, нет. Еще хуже. Он вырулил на большую
дорогу Привычки. Он говорил словами Лены, что она любила есть,
как спала, как плавала... Она вошла в его голову. Она там
уселась на мозжечок, как кучер. Дядя уже не мог посрать без
того, чтобы не выступить! Как она мяла бумагу. Как она шла. Как
она стирала. Как она мыла посуду. Да. Не три ведра, а два.
Даже нет. Полтора. Как она вешала одежду. Легко, с первого
раза. Как она читала. Какие книги. «Пойду в центр... Завтра
пойду и возьму в библитеке...»

Мать молчала. Какое-то время она изучала его лицо. То, что теперь из
дяди смотрит. Она ждала момента. Последнего удара.

Дядя спрятал ленины трусики в поленнице. Он вдохновлялся! А как бы
он иначе столько бы продержался? Выйдя, оглядываясь, есть
кто, и потом туда. В наш старый сарай. К поленнице. Наверное,
его лицо становилось таким печальным в этот момент... Он
разворачивал эту тряпочку и смотрел вдаль. А мать? Она все
знала. Да. Все. Она ждала его бунта. Ждала, когда он начнет
искать виновного! «Почему?! Почему?! Кто все это сделал?!..»

И тогда мать сломала сразу все. Она перебила хребет его воображению.
Всем фантазиям! И что? Она сожгла эти трусики. Да. Бросила
их в печку. Там, в бане. Дядя парился, покряхтывал! Он был
совсем далеко от интриги! Он всех перехитрил! Всех! И скажи
ему, что вот они! В печке! Рядом! Совсем близко! И от них
такой жар! Посмотри! Какой от них жар! Посмотри, от чего тебе
так тепло! Так хорошо! Только одним глазком! И что? Да он бы
только рассмеялся! Вытолкал бы! «Нечего жар выпускать!... «
Да! Так он был далеко в тот момент.

А потом он такой горячий, такой розовый, такой резиновый пошел в
сарай. К своему сокровищу. Да. Так все и было.

«Ничего... Ничего,— сказала тихо мать. Глядя ему в глаза так, чтобы
не загнать в угол,— Она ведь даже не умела пожарить
картошку... И таз. У нее был узкий таз. Не для детей...»

Дядя впал в истерику. Да. В бешенство. Но это был уже последний раз.
Только эхо памяти. Только холод прошлогоднего снега. И все.
Его сестра ведь была хорошей врачихой! Молодой врач, полный
оптимизма! Нет? Она кое-что в этом понимала. Уже тогда, а
может и еще раньше... И она дала дяде волю. Он бесился! Да.
По всем правилам! Он ведь не видел Лену такой! Таз?! Ха-ха!
Где ему увидеть! Она ведь его к себе не подпускала! Бегала от
него, как черт от портянки! Еще бы! Дядя от любви стал
совсем тяжелым. Да. Неприподъемным! Как ведро свинца! И что он
мог увидеть?! Какой таз? Она не допускала его в ближний бой!
Он и щиколоток ее не разглядел! Поэтому-то дядя и впал в
экстаз. Но это была уже последняя волна. остатки бешенства. В
конце концов, он ведь доверял сестре! Как же без этого!
Никуда! Без доверия даже кошка мышку не изловит! Мух на муху не
залезет! И кроме того — сестра дала ему свои глаза. Да. Чтоб
он посмотрел на Лену именно так. Начиная с таза. В последний
раз. Именно в тот момент! Последний раз! Хо-хо! Смех! Это
ведь она, сестричка решила, вот все, теперь это — последний
раз! Начиная с этого! Ни выше, ни ниже! Именно здесь. И дядя
взбесившись, уже примерил ее глаза. Все. Потом он смотрел на
свою любовь уже ее глазами.

Мать все правильно рассчитала. Она сразу попала. Тронула именно там,
где надо! Она всегда этим отличалась! Могла сразу найти
выключатель в незнакомом доме! В полной темноте! Да. Сразу.
Там, куда она протягивала руку — там он и был! В том то все и
дело. И здесь она знала, что все зарастет.
Почешется-почешется и успокоится...