Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

«Она сама все попросит... Скажет “ка-ка”! Хочу “ка-ка”...
По-маленькому - нет. Сама все сделает. А по-большому - попросит...»

Как я ей подтирал попку. Как она меня просила подтереть. Как во сне.
Я не понимал ее слов, ее языка. Наверное, так говорила ее
мать. Да. Наверное, так они разговаривали. А отец? Ее отец?
Около нее не было этих звуков: “о-т-е-ц”. Я не слышал. Ни
разу не слышал ничего похожего на это слово.

Она захотела свое “ка-ка” и попыталась спрятаться. Я говорю «Ну
давай... давай здесь...». Она хотела, чтоб я отвернулся. Она вся
сжалась, зажмурила глаза. Как будто играла в прятки. Как
будто она спряталась. Да.

Я хотел это видеть. Все видеть. И еще... У нее уже был стыд. Да.
Семя стыда. Что-то такое - да, как стыдливость... Она начала
ворчать, хныкать... Ей нужно было укромное местечко! Она
хотела выйти во двор! Убежать от меня! От моих глаз! Спрятаться!
Присесть где-нибудь в тайничке! Подальше от меня. Подальше
от моих глаз! Только потом она меня позовет. Да. Потом. Чтоб
я все вытер! Но мне так хотелось все видеть... «Давай
здесь... Ну что ты?... Смотри... Никого... Никого нет... Садись
вот здесь... Да. Вот тут...».

Она закрывала глаза. Ведь ей некуда было деваться. Она закрывала
глаза ладошками. Она их сжимала сильно-сильно. И потом - все
как во сне. Да. Как сон... Отставив попку, она смеется... Она
оглядывается... Приглашает меня быть смелее! Она мне
приказывает: «Вытри! А ну вытри!...». Да. Она приказывает! Я беру
мягкую вату, она смеется... Еще немного и она начнет
понукать: «А ну, для чего ты?! Вытирай! Вот... Вот здесь... Еще...
Намочи! Намочи и выжми... Вверх надо! Вверх...».

У меня горят уши! Я подхожу в ней, она смеется! Отставив свой
вымазанный какашкой зад! Черт! Там еще что-то висит. Да! Там еще
болтается! Ей не терпится! Конечно! Ей надо гулять! А
куклы?... Я подтираю этот ее зад. Закрыв глаза... Только она
смеется... Да. Она смеется надо мной: «А ну открой глаза! А ну!...
А то все расскажу!...». Я почти убегал. С этой ваткой в
руке. Я чуть не прятал ее за пазуху. Только бы с глаз долой. И
еще дальше. Я убегал со двора и мчался, пока в боку не
начинало колоть. Я убегал, как побитый пес, и, как побитый пес,
возвращался. А она?... Да ей было смешно. Немного смешно. Да.
Как щекотка. И все. А так - все равно.

Потом ее сны. Послеобеденный сон. Мать ее кормила - и в постель. Я
подкрадывался к ее окну через… Да, через час, не раньше. Ни в
коем случае! Иначе она потом не уснет. Я хотел ее будить
тайком от всех. Только для себя. Только для меня. Для вечера.
Специально, чтоб потом она уснула у меня на руках. Чтоб
держать ее. Да. Такую слабую, мягкую... Быть с ней одному...
Надо было ждать час. Чтобы она выспалась немного. Иначе начнет
ворчать. Хныкать. Я ждал час и потом крался к открытому
окну. Именно час. Всего один час. Если больше - она потом не
уснет со мной. Он спала в большой комнате. Прохладная,
почему-то она всегда была прохладная... В любую жару. Да.

Она спала в глубине. На сундучке ей стелили перинку. Она не
двигалась во сне. Моя мать забеспокоилась, а музыкантша сказала, что
“ничего...” Она не двигалась во сне.

Мне нравилось смотреть в эту комнату, на нее, там, в самой глубине.
Как будто она лежала в пещере. Да. Глазам было приятно
смотреть туда. Внутри комната начинала светиться темным и мягким
синим светом. Как пещера, да, правда, как глубокая пещера в
воде. Я смотрел-смотрел-смотрел, пока голова не начинала
кружиться!

Я уже знал это, да. Когда смотрел долго в колодец. Так же голова
кружится. Смотришь-смотришь-смотришь... Не мигая... Я потом
боялся смотреть один. И ходить тоже. Одному там было страшно.
До сих пор не люблю ходить один к колодцам. Даже думать об
этом не хочется...

Я точно знал ту минуту, когда надо ее будить. Ни раньше, ни позже.
Именно в эту минуту. Легкий свист. Да. Я тихо свистел... Это
был знак. Не сильно, нет, легко, только для нее, не для
себя, нет, только для нее... Я знал этот час, когда мой легкий
свист проникнет в ее сны... Когда мой легкий свист возьмет ее
спящую... Положит на спину и принесет ее ко мне. Поднимет
ее ко мне. Да. Именно в этот час мой свист становился
волшебным. Никто бы ничего не услышал... Нет. Никто, кроме нее...
Она сама просыпалась. Да. Никто бы не подумал, что это свист
ее разбудил. Мой свист... Никто ничего не знал. Никто.

Но не все было так просто. Нет. Иногда мне не удавалось ее усыпить.
Никак! Она вдруг начинала икать! Без предупреждения! Это ей
мешало! Уснуть?! Да это невозможно! Попробуйте уснуть, когда
вам икается! Черт! Кто ее так вспоминал?! Кто?! Кому это
влезло в башку?! Вспоминать ее в такое время! Когда она у меня
на руках! Да! Когда она вот-вот заснет! Когда она уже
засопела! Ну! Еще немного! Еще... Еще минутка... Нет! Кто ей не
давал уснуть?! Мать? Ха-ха! Она и думать забыла о своей
девочке! Да! Она была рядом! Совсем близко! Слишком рядом, чтобы
вспоминать!

***

А потом были другие каникулы и другие зимы...

“Говорит Москва! Начало шестого сигнала соответствует шестнадцати
часам московского времени...” Нам с Ольгой наплевать. Мы
копаемся в сумке матери. В ее маленькой кожаной сумочке. Обычно я
стою на шухере. В этот раз - нет.

В углах розовая пыль. “Пудра, - говорит сестра, - на...” Я нюхаю.
Очень приятно. Очень-очень...

Зима. Сильное солнце в окно. От света слипаются глаза. Хочется спать.

Запах котлет, скворчащее масло на сковородке...Я держу веки руками.
Они неподъемны. Спина Ольги перед тяжелыми закатывающимися
глазами...

Она нетерпеливо роется в сумочке. Это тайник матери. Это ее сокровища.

Шаги...Ближе...Еще...Мимо. Мать прошла в сени. Если она нас застанет
- то убьет. “Опять все перебутырили! Господи! Чертовы
дети...!”. Она так скажет. Я знаю.

“Отрубить вам уши на холодец!” - добавит дядя. Да-да! Он любит этот “холодец”.

Ресницы уже склеились. Все. Последнее, что я вижу - губная помада.
Как она вывинчивается. Исчезает и снова. Туда-сюда...

Привалившись к нашему желтому ковру, я погружаюсь в сон. Эта сумка
стала огромной! Я залезаю в нее, а Ольга держит меня за ноги!
Она спрашивает “Ну че там!?...А?!” - и отпускает мои ноги!
Я лечу вниз! Все быстрей и быстрее! И уже неизвестно куда!
То ли вниз, то ли вверх! Мои кишки! Они меня обгоняют! Черт!
Мама! Ма-а-ама! Да у нее нет дна! Эта чертова сумка!...

Наш желтый ковер. Иван-Царевич верхом на сером волке. У Царевича
скособочено лицо. Вместо носа - плешина. Ковер ведь
старый-старый...И нос царевича приходится на уровне головы сидящего.
Поэтому...

Этот мужик, полусожранный молью, меня не интересует. Он едет и едет.
Он ни о чем не подозревает! Идиот! Но мне его не жалко. Ни
капельки. Ни ложечки. Ни полпальца. А вот волк всегда
нравился. Да. Что-то в его глазах...Будто он все уже знает
заранее! Я его боюсь. Особенно зимой, когда луна и белый снег...Да.
Я его боюсь и...жить без него не могу. Он на меня смотрит,
когда я засыпаю. Я избегаю прикасаться к тому месту на
ковре, где он. Я в ужасе! Глаза не закрываются! Мне кажется,
да...Он шевелится! Стоит только закрыть глаза! И в тоже
время...Он меня спасет. Я это чувствую. Не словами. Но меня не
проведешь на этом. Ведь это он меня бережет. Он хранит меня. Он.
Я знаю это. В самом глубоком сне я не перестаю это знать.
Вот в чем дело. У наших бесстраший свои корни. Такие же
странные, как у наших страхов. Эти причудливые картинки...Тень
пиджака - как повешенный...Он движется! Вот! Смотрите! Он
пошевелил рукой! Еще! Тс-с-с-с! Тихо! Нет...Это просто тень.
Дурацкий пиджак! Фу-у-у-у! Слава богу! Он мгновенно превращается
в самую любимую штуку на свете! А днем ведь ты его даже не
видел...И завтра снова не заметишь...

Талисманы, щели в асфальте, на которые нельзя наступать, иначе
свершится что-то... Приметы и злые знаки...

Звери, которые нас берегут...Игрушки...Враждебные и дружественные
тени на ночной стене. Лунный свет на синем снегу...Волшебная
голубизна окна...Колдуньи во сне...Погоня! Вот-вот! Она
настигает! “Обернись! - кричит, - Обернись! Посмотри на меня!” И
тут пробуждение. На полу. От холода.