Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

Жара. Холод. Сезоны. Дожди...Ветер, двойные рамы...Сапоги,
фуфайка...Четыре месяца зимы...Пустота. Сны, в которых валенки,
"чесанки", серые, черные...Изредка - тапочки с опушкой...Это
дядины. Ему остались от его бабушки. Мы их все видим во сне.
Все. Всей семейкой. Что на левом боку, что на правом! Кроме
дяди. Я про него забыл. Бывает, он говорит, что видел во сне
эту бабушку. Но он врет. И мать и Ольга его изучили. Они
различают.

Он не видит снов. И как все, кто не видит снов, - дядя любит ходить
вокруг них, как свинья вокруг пустого корыта. Бормотать,
рассказывать, сравнивать...Ему хочется снов! Здесь у него
чешется! Он подставляет нам это местечко! Мы должны
выслушивать-чесать! Он возмущен! Да! У нас слишком заспанные лица! Он нам
не верит! Не может быть, чтоб всю зиму снились только
тапочки! Его обманывают!

В марте нам уже ничего не снится. Грязная марля мартовского
снега...Ручьи. Запахи. Кленовые "вертолетики" в ручьях. Черная земля
и пар....Дыхание. Вдох и выдох...Уже пригревает спину. В
одних свитерах на реке. Ледоход. Льдины. И все. Потом солнце и
холодные сумерки. Розовые облака. Дым костра над землей...

Купание в нашей реке. Мы купались без трусов. Так легко...Так
щекотно...

Раки. Их нащупывали ступней. Пошевелишь немного пальцами, прижмешь
ко дну. И соображаешь... А потом нагибаешься и вынимаешь
из-под ступни. Рачихи с икрой. На ощупь они казались комками
травы. Они спали, завернувшись в тину. Они были беззащитны.

Мы вынимали и расправляли им хвосты. Споласкиваешь раз - она чиста.
Проведешь туда-сюда по воде - и все. Потом видишь блестящую
гроздь их мелкой икры.

Я не мог так. Так и не научился есть сырую икру. Мать присыпала
солью и подносила ко рту. Я сжимал глаза.

Она подарила мне маску. Я нырял и любил смотреть, как раки там
живут. Как у них там все. Они казались огромными! Там, в своем
царстве.

Накупавшись до синих губ, я вылезал на траву. Чувствуя, как
стягивает кожу на лице, я смотрел на мать. Как она купалась. Как она
плавала. В черном сплошном купальнике. Ее "худоба"... Она
была непохожа на остальных. Все тетки наши были толстые. Мало
кто купался. Они были жирные и подвижные на суше! Им нечего
было прятать в реке! Они и не думали спрятать в воду свое
тело. Так, на секунду заваливались в реку, как большие
собаки, шумно, с брызгами, и снова на берег. К пиву. К ракам. К
детям в панамках. Вода с них стекала еще часа полтора!

Эти тетки купались прямо в лифчиках и трусах! Это было загляденье!

Мать была вдалеке. Немного всегда в стороне. Без брызг, без шума.
Входила в воду, я видел, как намокает низ ее купальника. Как
он темнеет...Она скользила в глубину, будто со ступеней.
Ныряла всегда "с головкой". Другие тетки никогда не мочили
голову. Из-за этого она казалась моложе. Да. Я смотрел на ее
лицо, когда она плыла. Искал ее голову и, найдя, уже не
отпускал. Спокойное лицо. Не тревожное, как бывает у пловцов. Нет.
Спокойное, мирное лицо. Может быть, она даже улыбалась...

Я никогда не видел улыбки на лицах плывущих людей. Они всегда так
заняты...Так серьезны...Потом - да. Когда
остановятся...Смеются...

Она переплывала на другую сторону. Быстро, будто там ее что-то
ждало. Черемуха. На той стороне были козы, густой боярышник и
черемуха. Мать приносила мне ветку оттуда. Черные ягоды, от
которых во рту становилось все фиолетово.

Она держала ветку в зубах. Повернув голову, она плыла ко мне! Сильно
работая ногами, как огромная лягушка. Черемуха...Ветка. Это
была приманка. Да. Черные мокрые ягоды. Их так хотелось
взять губами! Это была заманка! Призыв.

"Ну иди со мной...На тот берег...Пойдем..."

Она будто хотела унести меня туда. На спине. Протягивая мне ветку,
из воды, она звала меня туда...В воду...К себе. На "тот"
берег. В свое царство...

Мне никогда это не снилось. Ни разу. Для сна ничего не оставалось.
Ни уголка, ни тени. Я жил все это сразу. В один присест!
Съедал это до последней крошки! Что оставалось сну? После меня
он уже не мог ничего вылизать из этой эмоции. Ничего.

Она выходила на берег не спеша. Совсем одна. Не считая меня,
смотрящего на нее с этого берега. Да. Совсем одна она выходила и
садилась под черемухой. Я помню, она сидит, прижав лицо к
коленям. Наверное, она тогда была и в самом деле молода.

Она откидывала волосы со лба и смотрела по сторонам. Просто так.
Вдалеке замерли козы. Огромный козел, тряся шерстью, спускался
к воде. Подходил поближе, к матери, и так стоял. Казалось,
они о чем-то говорили. Да. Потом он снова поднимался к своим
девкам, и мать оставалась одна. В тени черемухи. Ее ноги
были залиты солнцем. На них нельзя было смотреть! Она, склонив
голову на колени, отдыхала.

Это был ее мир...Другой берег. "Тот" берег.

Там, чуть дальше, на пригорке росла ежевика, и молодые осины, но ее
мир был здесь. Только кромка берега.

Я смотрел и ждал ее возвращения. Она меня начинала заманивать в
воду! Играть со мной!

- Ну, давай! Давай... Не глубоко! Вот... Смотри - дно...

Здесь я ей не верил. Я верил ей там, на ее берегу. На "той" стороне.
В ее мире.

Я смотрел и ждал возвращения. Она так странно менялась в пути. Пока плыла...

Она ныряла, и я начинал моргать! Меня охватывало беспокойство! Где
она?! Где?! Мама!

Я никогда не мог угадать ее путь под водой. Где она появится...

Ее черная голова! Она здесь! Я чуть не вскакиваю! "Вот она! Вот!
Смотрите! Мама!"

Я ничего не слышу. Все кричат. Дети, тетки, мужья...Я вижу только
"свою" голову. Только ее! Голову матери. Все дети, наверное,
видят только "свои" головы. Как и матери.

Я следил за ней в воде. Каждое движение. Ноги, по-лягушачьи, так
свободно, так легко...

А потом..."Ну иди сюда...Да вот как...Не глубоко! Вот дно! Иди ко
мне...Иди...Не бойся!..." Я ей почти доверял. Да! В эту
секунду... "Ну вот дно!...Иди...Иди ко мне..." Еще бы немного...Но
тут меня охватывал ужас! Я не мог сделать ни шагу! В эту
минуту я уже утонул прямо на берегу! Она со мной играла! Она
меня заманивала! Ее лицо...Глаза. Я ей не верил! Не верил! И
бежал потом домой...От реки! Все дальше и дальше! От реки!
От матери! От ее глаз! От ее "другого" лица...

Мужики всегда затихали, когда она появлялась из воды. Когда она
выходила.

На своих они смотрели и не видели. Своих они звали "моя". Они ржали
над своими. "Ну и трусера...Моя их из парашюта шьет....Нет!
Правда!"

Она не была тогда ни старой, ни молодой. Что для детей молодость? А
вот старость...Это сразу ясно.

Только ранним утром, на рыбалке, я видел, что у нее есть тело. Она
будто старела сразу. Да. В лодке все было совсем по-другому.
Она смотрела вокруг, на берега, взгляд скользил по воде, в
затоны, в камыши...Внезапно она переставала грести. Лодка
скользила сама. Частое падение капель с весла. Потом все
реже...Реже...Она смотрела в воду. Лодка замирала, а потом ее
начинало сносить. Матери это будто не касалось! Ее не трогало!
Куда нас несет?! Она все никак не вынимала свой взгляд из
глубины. У нее было такое лицо! Такое...Ну, будто она входит в
свое тело...В свою кожу...

И потом...Трепетание рыбы в ее руке. Рыбий рот. Открывает и
закрывает...Часто-часто! И лицо матери в этот момент. Ее дыхание.
Тоже...Частое...

Все это сливалось, и я видел как менялись руки матери.
Потрескавшаяся кожа на запястьях. Трепетание рыбы. Все тише и тише...

Все это было так реально. Все вибрировало! Рыба, еда, рыбалка...Это
становилось так близко. Будто жизнь хватала и подносила меня
к своему лицу...

Близко-близко! И вода...Она становилась так глубока и темна.

Я видел морщины у ее глаз. Еще не зная этого слова. Бледное,
утреннее лицо. И вялые движения...Усталость...Мы возвращались
медленно, мать еле гребла и даже не шикала на меня. Я вертелся на
корме, как уж, а потом затихал, тер глаза, и было только
усталое утро, река и мать. Ее лицо, которое я увидел вдруг
близко-близко. Оно было так реально! Оно отличалось от моего!
От Ольгиного! Оно было будто смятым...В нем был непорядок.

Это было ее лицо, и оно было старым...И потом оно надолго застыло
для меня. Я помню мать именно такой.

***

Дядя Петя был не низок и не высок. Не толст и не тонок. Все на
месте. Как копченая колбаса. И еще, да, еще... Единственное, чему
он меня научил, - мочиться стоя. Да и то, я просто увидел,
как это. Ссал-то я сам. В общем, это единственное, что нас
объединяло. Да. Только это "стоя". И все. Короче, неважно...
От всего остального мира дядюшка отличался только бородавкой
на мочке левого уха. Сказать "большая" - ничего не сказать!
Все равно что промолчать! Да. Когда он нагибался ко мне,
так как был глуховат, - бородавка оказывалась прямо перед моим
носом! Она была розовая. Из нее торчали несколько волосков.
Она напоминала новорожденного ежа. Еженка! Влажного, только
что из ежихи! Это розовая пимпочка меня приводила в экстаз!
Она шевелилась, когда дядя улыбался. Да. И еще когда он
жевал. Она тоже так двигалась. Вверх- вниз, вверх-вниз...А так
- никаких особых примет. Да умри он пять раз подряд с
интервалом в полчаса - черти в аду даже не удивятся!

Бог его сделал на голодный желудок, в пятницу вечером! Ничего лишнего!

Как остатки теста, которые хозяйки бросают в кастрюлю! Моего дядю
так же бросили в кипяток. Теперь мы все вместе. В одной
кастрюле. Он со своей сестренкой, моей матерью, я и моя сестра
Ольга.

Все это - ничего не значит. Я даже не начал разматывать клубок. Это
один из концов.

Я соврал. У дяди была особая привычка: из всей еды, больше всего он любил супы.

По ней черти его и узнают. Да. Если они там подадут ему суп - сразу
поймут, что это мой дядя. Даже если это будет суп из него
самого!

Да если он войдет во вкус - его уже ничем не остановишь! Стоит
только "намочить весло" - все! Лодку не остановишь! Он съест всю
кастрюлю. Серьезно! И только потом засмущается - когда
половник по дну стукнет.

Суп с вермишелью и с мясом, суп с картошкой и морковью, с картошкой
и с грибами, щавелевый суп, суп с майской крапивой и со
сметаной, куриный суп с сухариками, и даже суп с клецками! Про
щи и борщ я не говорю. Это как Суббота и Воскресенье в конце
недели. Без них в его календаре были бы дыры.

Кроме супов, он был не прочь побаловаться запеканками. Сейчас таких
уже не делают. А если и стряпают, то только в детсадах. Я
помню этих запеканок штук двадцать. Разных. Начиная
обыкновенными картофельными или мясными, капустными и грибными и
заканчивая классической запеканкой с лапшой, которую у нас
называли просто "лапшенник". Кто все это готовил? Его сестра, моя
мать. О ней разговор отдельный.

Когда дядя ест, он не просто глух и нем! Нет! Он еще и слеп. В такое
время его не дозовешься и ничем не удивишь. Даже если у
наших кур вырастут зубы, и они начнут лаять, он и ухом не
поведет! Да войди в дом свинья Бурька и заговори с ним, он и не
почешется! А она сколько угодно может тереться об его колено!
Пока не надоест! Он и глазом не моргнет! Ну если только
шмыгнет носом.

Бурька - это часть семьи. И не совсем филейная. С ней много чего
связано. Надо свернуть немного. В бурькин переулок.

Дядя подходил ко всему серьезно. Он искал имя для этой маленькой
свинки. Он чуть до святцев не добрался! Так затеребил отрывной
календарь, что тот стал лохматым, как башка у домового с
похмелья! Дядя хотел дать имя по всем законам. Он ведь остался
вдовцом. Ему некому было дать имя. Некому.

Да. Он тосковал по своим не рожденным детям! А мать заняла круговую
оборону! Все эти Нинки, Настьки и Венеры! Да ни за что! -
сказала мать. Чтоб свинье человеческое имя!?

И вот как получилось. За три дома от нас жила старуха Бурмистрова.
Она древняя, как порог у нее в доме. Пришла она однажды и
смотрит так на свинку...Как-то по-человечески смотрит. Так
вглядываешься в человека, которого где-то встречал.

- Господи! -всплеснула она руками. - Да вы только на нее посмотрите!
- Только посмотрите! Господь свят! Да это ж мой свекр!
Вылитый! Царствие ему небесное! Не тем будет помянут! Ну точно!
Он! Такой же озорник!

Дядя на нее смотрел всегда с сожалением. В этот раз он даже
вздохнул! Он не хотел сворачивать туда, куда она понесла!

Но Бурмистрихе не так-то легко повернуть оглобли! Особенно, когда ей
втемяшится ехать прямо! Ха-ха! Ее "прямо" - как "прямо"
весеннего таракана!

Давать имена и клички - как солить. Сколько рука положит. Кто умеет
- тот умеет. Обратно из супа соль уже не вынешь. Дядя
проиграл.

Мать и Ольга покатывались - так безымянная хрюшка стала Бурей. От
Бурмистра. Бурькой. Не большой бурей. Нет. Такой маленькой
Бурьчонкой! Такой домашней Бурькой! Такой нашей! Такой своей!
Кстати, своим именем я тоже обязан Бурмистрихе. Это все она.
Да. Ее рук дело.

- Ольга и Олег! Смотри, как хорошо подходит! Как карман и дырка!
Ха-ха! Как огонь и дым!

Ну. Видите? За словом в карман не лезла. Но если вынимала - то
вынимала все! До дна! Наизнанку выворачивала!

А как она донимала дядю!? С его глухотой!

- Это у тебя от курева! Точно! Вот мой, покойник, сдох, царствие ему
небесное! Не тем помянут! Так вот он от табаку оглох! Да!

- Слушай! - не выдерживает дядя. - Иди ты к черту! А?

- Точно! Вот ты ведь и не слышал, что я говорю! Сразу к свому богу в
рай меня отослал! А я не вру! Бывало-ча, как завернет он
цедулю с локоть и давай тучи смолить! Я ему ору: "Пожар!
Горим!" - а ему хоть бы хны! Знай себе: "Пых-пых-пых!". Что я ему
только ни орала! И то, что коза бредень у него поела! И
куры червей всех поклевали! А он только "пых да пых"! Один раз
только ка-а-ак повернется на завалинке! Да как скажет:
"Молчи! Пых-пых... Божья клюшка! Пых-пых-пых... Когда я курю - я
глухой на обе руки! Пых-пых... Все! Иди теперь паси комаров
с подружками! Пых-пых...С такими же клюшками! Пых-пых...".
Эгоист! Он стал таким под старость! Даже спину не просил
почесать! А раньше, бывало - отбою не было!...

- Да, - продолжает она задумчиво, - да...Глухой-то он глухой был, а
вот языком двор подметать горазд был! Да...Как разойдется -
и ну давай! А все так как-то...На ветер. Как станет про
смерть трепать, так хоть уши затыкай. "Пусть она сначала мне
могилу выроет! В речке! Да чтоб лопатой!...". Так он с ней
бранился. Со старухой. С этой старухой. Со смертью. Как со
мной...Также. Одинаково...

***

На дядю Петю можно продавать билеты. Дело пойдет. Мы могли бы
раскрутиться. И потом смыться отсюда. Построить дом! Или нет!
Лучше купить сразу. С забором! Из кирпича! И ботинки! Да! И
часы! И компьютер! И чтоб двери открывались сами передо мной! И
чтоб никого вокруг! Никого! Как в кино! Стакан сока утром. А
потом жри сколько хочешь. Холодильник твой. И ни с кем не
видишься. Такой дом. Огромадный! Ни с дядей, ни с матерью.
Может, только с Ольгой. Ну, да...С ней - еще можно...

Дядя пыхтит, покряхтывает, вздыхает, гхакает, фыркает и снова
вздыхает. Уровень супа падает. Дядя сосредоточен. А вот по утрам
не так. Он ищет свои трусы. "Где? Где они!? Дайте мне мои
трусы! Мои! Только мои! Мои чистые трусы! Где ты говоришь?! Да
я там уже смотрел! Одни майки! Вот попаду под машину - тебе
потом краснеть придется! Буду в морге лежать в дырявых! Да!
А!? Все! Нашел! Вот они!". Дядя это любит. И про морг и с
матерью поорать. Как кровь пустят друг другу. Не попьют
кровушки с утра - весь день как не родные!

Ну это только на первый взгляд смешно. А поживешь в таком бардаке, в
самом сердце этого хаоса - так и начнешь потихоньку сам
себе на ноги наступать. Как мы одевались? Разнообразно.
Наверное, со стороны мы были похожи на театр, где у директора давно
уже мухи в одно ухо влетают, а в другое вылетают.

У нас - кто что носил. Вернее, кто чье! Я частенько смывался в
дядиной джинсовой куртке. Если мать ее раньше не реквизировала.
Сделать вылазку в погреб. Милое дело - в джинсовой куртке. А
это чтоб долго не торчать там. Посмотришь - и все. И домой.
Так бы в фуфайке там и застрянешь. А так - холод загоняет.

Дядя в отместку повязывал ее платок. Не на голову! Нет! Ха-ха! Это
была бы точно страшная месть! Нет. Как шарф. И концы
крест-накрест. Или очки у нее стащит. Она положит и только руку
протянет за шариковой ручкой, чтоб в программе передачу
отметить, - и все! Дядя им ноги быстро приделывал. Только Ольга
ничего чужого не носила. Ни моего, ни матери. Ни сумок ее, ни
юбок, ни браслетов. Ни губной помады, ни туфель. Ничего. Все у
нее было свое. Джинсы ей дядя купил в тот же день, что и
себе куртку. Мать давала деньги на косметику. "У вьетнамцев не
покупай! Они сами у нас покупают, и нам же перепродают," -
говорила она Ольге. - "Ладно, ладно," - отвечала она и шла
на рынок. Там бродила-бродила, пока сопли не примерзали, а
потом вдруг:"Вот! нашла". Поднимает глаза - а там вьетнамка. И
все.

Мать покачает головой, ну а что? И махнет рукой. Так из этого
махания рукой и качания головой весь гардероб Ольгин и появился.

Я только один раз, помню, натянул ее платье. Просто так, для смеху.
Холодно ногам. И как, думаю, они ходят так? Да еще и зимой.
Раньше-то ладно, мать говорила, рейтузы такие были. А
теперь? Не знаю. Мать орет на нее каждый раз. "Гляди! Мохнатку
свою простудишь! Потом будешь рожать одни шапки-ушанки!" Смех,
смехом, но ведь и правда холодно.

Я на него смотрю, разинув рот. Мать любит повторять, что я ем также.
"Когда вы едите - вы одно лицо! Да!". И еще у нее идея.

Она уверяет, что мы с ним, когда спим, - тоже похожи. "Мужики все,
когда спят - похожи". Ей видней. Наверное. Вот когда увижу
себя спящим - тогда узнаю. А пока смотрю на дядю. Как он ест.

Когда он кончит, некоторое время оглядывается вокруг, как восставший
Лазарь. Он ни черта не понимает и не видит.

- А! Опя-я-ять! - бормочет он, сдвигая очки со лба на нос. Все. Он
сыт. Без лишних слов, без отрыжки.

Кое-что забыл. Я застал дядю уже лысым и в очках на лбу. Он так ест.
Чтоб не мешали. А когда пришивает пуговицы, то смотрит на
свой кончик носа. Очки там.

У дяди на коленях фуфайка, он вытягивает шею, отодвигается. Так он
прицеливается иголкой. Я ему только что вдел черную нитку. Он
пришивает, не торопясь, глядя поверх очков. Издалека...

В шитье есть какая-то меланхолия. Да. Своего рода достоинство.
Особенно, когда перешивают старое. Вручную. Это дядин случай. Это
наша жизнь. Дядя перешивает все для всех. Сестре, мне,
Ольге, себе. Он любит шить руками. Не машинкой, нет. Иглой. И
когда он начинает, это надолго. Да. Шитье вводит его в
благодать. Он будто шьет себе саван. Шевеля губами... Он под
куполом благодати. Он там все чаще и чаще... И мы видимся все реже
и реже...

Я смотрю на него, да, теперь, вот я смотрю на него... Наш верхний
"плохой" свет. Никаких ламп для чтения. Ни одной. Ни единой.
Мы экономим. На всем абсолютно! Не только на чем можно! Нет!
Это уже позади! Мы экономим на всем! Когда спим - то не
дышим! Это дядин идеал. Да.

Сейчас он еле-еле шьет. Сумерки. Он один. Да. Я не в счет. Он меня
уже не видит. Он один в пустом доме. Совсем один, хотя это я
вдел ему нитку. Он меня не узнает. Но не важно. Это другая
история... Он один в доме. Да. Его движения, медленные,
постоянные. Их мерность... Движение иглы почти вслепую...
Дыхание. Ритм... В такие минуты в дяде есть даже благородство. Да.
Высота. И меланхолия. Странное чувство полноты, которое
пусто... Да, такое... Как видимо во всем, что человек делает в
одиночестве. Когда человек один. Совсем один. Как вот дядя...
Он один в комнате. Так ему кажется. Он шьет и он один...

Женщины знают эту меланхолию. Одинокие женщины, которые одни в
доме... Они шьют... Они знают это... Вдруг поднимут голову и так
странно смотрят вокруг себя. Да. Вот в этот момент оно
здесь, это чувство... Будто увидел себя издалека... Будто уходил
далеко-далеко из своей жизни...

Я отворачиваюсь, чтобы очнуться. Это дядино шитье, мерное, ритмичное
и совсем одинокое, наводит на меня тоску. Иногда я думаю,
он стал женщиной. Превратился в старую одинокую женщину. Да.
Это так. Так и есть. Но об этом отдельно. Это будет. Да. Все
будет. Все...

Продолжение следует: