Жизнь как есть

Была когда-то такая песенка: "Я люблю бродить одна... Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу". Я тоже  люблю бродить одна, но всё вижу, всё слышу – впитываю в себя окружающий мир.

Вот идёт в коротких шортах голенастая девица в очках, упоённо говоря с кем-то  по мобильнику. Я невольно позавидовала, как вольно и независимо она шла, уверенно, бескомплексно, как легко и комфортно ей — судя по всему — в этом мире. Нет ещё ни утрат, ни потерь... Всё впереди.

А вот алкашка спит на лавке, спокойно улыбаясь чему-то во сне. Чему она может улыбаться? Вот и ей неплохо. Трое молодых людей — два парня и девушка — чокаются бутылками с пивом. Этим совсем хорошо.

Чуть дальше — пара на скамейке: она, обхватив его коленями, делает ритмичные движения, у обоих тупые оловянные глаза. Целуются не спеша, лениво — даже не эпатажно, напоказ, а — безразлично, технически как-то. Как же омерзительна эта их любовь и свобода.

Меня тоже замечают. Мужчины подходят обычно попросить денег — на трамвай, на операцию, "мы погорельцы", "ограбили" и пр. Лицо, что ли, у меня такое?

У остановки Жиркомбината на земле сидит мужчина без ног, почти молодой, с гордым и презрительным выражением лица. Даже язык не повернётся сказать, что он просит милостыню. Он её молчаливо требует, и даже не требует, а снисходительно позволяет давать, не удостаивая взглядом дающего. Всегда невольно поёживаюсь, проходя мимо. Как он ухитряется сохранять высокомерие в его положении? Кем он был в своей прошлой жизни? Что с ним случилось? Очень хочется задать ему эти вопросы, но я, конечно, не задаю. Да он бы и не ответил.

Часто подходят пожилые женщины — обычно они ходят попарно — и предлагают буклеты о жизни в раю, о скором бессмертии и т. д. Я беру из вежливости, потом оставляю где-нибудь на скамейке: пусть тешатся те, кого это греет.

А вот ещё один любопытный экземпляр: бомж с мобильником. Как символ нашей эпохи.

Вот в таком примерно сквере гулял Борис Рыжий. Скверы, арки, ангелы, кенты — весь его мир. "Сквер будет назван именем моим". Скверы редко носят чьи-то имена. Они ничьи. Но его именем — я уверена — будет когда-нибудь назван.

К выборам зажгли фонарь у нашего подъезда, который много лет не горел. Хоть какая-то радость от этих выборов, хоть шерсти клок. Фонарь освещает окно на кухне. Вяз в его свете кажется серебряным, сказочным. Я тушу свет на кухне, стою у окна и любуюсь.

Вяз качает веткой, постукивает в стекло. Мы общаемся. Подумалось: человек никогда не будет одинок, пока есть воспоминания и деревья — соглядатаи, душеприказчики, друзья.

Деревья и птицы. Каждое утро крошу хлеб воробьям. Белый они любят больше. А от чёрного — как сказала мне недавно одна знакомая — "у них может быть диатез". Пока, правда, признаков диатеза у них не замечала. Воробьи — суетливые задиры. Каждый норовит отнять крошку у другого, хотя рядом лежит такая же. Нет, отнять, оттолкнуть, клюнуть! Пока двое дерутся, крошку умыкает кто-то третий.

Сейчас народилось много воронят – расхаживает, в основном, молодая поросль, и я, как зачарованная, слежу за их гордой, пружинистой, уверенной походкой – этаким гоголем, маленьким хозяином жизни – цок-цок-цок – "по дорожке, по бульвару, по всему земному шару"... На меня – ноль внимания, посторонись, впереди – ясная цель, светлое будущее в виде червячка или корки... Такое в этом доверие к земле, к жизни. Даже завидно стало: мне бы так.)) И хочется верить, вопреки народным прогнозам: к добру это, право слово, к добру! К счастью.

До чего же все они разные — птицы, животные, со своими привычками, особенностями, не только присущими данной особи, но и конкретно каждому живому существу.

Недавно у меня под балконом поселилась бездомная кошка. Она была очень странной. Сидела на виду, никогда ни от кого не пряталась. Казалось, страх, обычная кошачья осторожность ей неведомы. Утром, когда бы я ни проснулась — в шесть или в пять, выглянув с балкона, я всегда встречала её устремлённый на меня снизу молитвенный взор. Я была для неё Богом. Как я могла обмануть эту мольбу, эти ожидания? Кидала ей мясо. Она трогала его сначала лапой, туда-сюда, играла, как с мышью.

И ещё одна кошка запала мне в душу. Её где-то нашёл и пригрел наш дворник — одинокий придурковатый мужик. Кошка эта стала его ребёнком, его семьёй. Целыми днями он держал её на коленях, ласкал, миловал, чесал брюшко, гладил и напоминал мне Герасима с Муму в их первый счастливый период. Увы, финал, как и у Тургенева, оказался трагичным.

Однажды ночью я проснулась от дикого, какого-то утробного воя и визга. Выскочила на балкон, — там рвали кого-то бойцовские собаки, явно хозяйские, — наши бездомные псы, я их всех знала наперечёт, на такое были неспособны. Но было темно, ничего не разобрать. Через минуту всё кончилось, вой затих. Я стояла на балконе, пока не рассвело. Скоро смутные очертания детской площадки прояснились, и я увидела немую картину: под деревом сидел, как изваяние, напуганный Микки, чуть поодаль лежала притихшая серая кошка, та самая, моя, которую я мысленно называла "шизофреничкой". А посередине площадки неподвижно белело что-то пушистое, но неживое. Это была кошка дворника. Разнеженная его ласками, расслабленная самозабвенной человечьей любовью, она не сумела вовремя сориентироваться, заметив опасность, как другие её собратья, и поплатилась за свою доверчивую беспечность.

Вскоре из подъезда вышел дворник. Подошёл к растерзанному трупику. Поддел его лопатой, отнёс за железные трубы и там стоял над ним довольно долго. Я спустилась во двор. Дворник уже сидел на скамье. Я подошла к нему и сказала: "Хорошая была кошка", как о человеке на поминках. Но он, казалось, не слышал и смотрел в одну точку.

Дворник кошку ласкал и лелеял,
невзирая на смех дурачья.
Млела та у него на коленях.
Одинок был, а кошка ничья.

Заскорузлой ладонью-лопатой
гладил голову ей и брюшко
и светился улыбкой щербатой
от ужимок её и прыжков.

Только как-то проснулась я в страхе
от звериного крика в ночи.
Грызлись в драке цепные собаки,
кошку ту невзначай замочив.

А наутро растерзанный трупик
дворник молча лопатой поддел
и отнёс за железные трубы,
и глядел на него, и глядел.

Был участок травы этот красен,
и, не нужный уже никому,
он стоял – безобразен, прекрасен,
изваяньем застывший Герасим,
потерявший родную Муму.

Обхожу дозором свои "владения". Вот кленёночек подрос, почти дотянулся до своей "матки" (каждый раз, увидев его, вспоминаю есенинское "кленёночек маленький матке зелёное вымя сосёт"). Вот клумбу разбили, украсили новым узором. Зелёная ёлочка усыпана жёлтыми листьями — оригинально. Как красивы деревья — все, без исключения, даже совсем голые, высохшие, причудливо изогнутые — в них есть какая-то дремучая прелесть и тайна. Почему люди не все так безоговорочно красивы? Когда-то Чехов  мечтал о том, что через 200 лет  "люди будут любоваться друг другом, и каждый будет как звезда перед другим". Но этого не произошло. А может быть, и они красивы в своём первоначальном замысле Бога, но время неузнаваемо изменило их — как чудовище в сказке. И не нашлось того или той, кто поцелуем расколдовал бы медведя или лягушку и превратил бы его (её) в прекрасного принца (принцессу).

Вот идёт не старая ещё тётка в зимнем добротном пальто с меховым воротником (+15 градусов). На ногах на толстые белые шерстяные носки напялены чёрные мужские кроссовки, на голове — цветастый платок, а сверху нахлобучена вязаная шапка. В одной руке — лаковая старомодная сумка-ридикюль, в другой — целофановый пакет с чем-то. Бомжиха? Но всё чистое, не старое. Может быть, на ней что-то краденое, дарёное, чужое? Сумасшедшая? Гадаю.

Как трудно, однако, жалеть вот таких. Легко — кошек, собак. А люди часто вызывают брезгливость и раздражение. Почему самая грязная ободранная собака не вызывает таких чувств, а только сострадание? Бездомный пёс под лоджией соседнего дома прожил всю зиму. У него был свой ангел-хранитель: женщина, которая самоотверженно боролась за него с соседской старухой и её сыновьями-фашистами. И победила. Пёс был уютно устроен: ему было постелено тёплое пальто, стены устилали картонки, чтоб не дуло, рядом стояли миски с водой и едой, пакетики со снедью. Пёс лежал, положив голову на лапы, и с интересом — хотя и с грустью в глазах — рассматривал прохожих. Я каждый раз умилялась, проходя мимо. А однажды, под такой же лоджией, правда уже другого дома, обнаружила чуть ли не в той же позе — бомжиху.

Было ещё довольно светло. Уже довольно прохладно — конец сентября. Она лежала, устроенная гораздо хуже собаки: на грязной газете, чуть прикрытая своей же курткой, растянувшись у всех на виду, ничуть не смущаясь прохожих. Совсем молодая. И, что поразительно, не пьяная. Трезвый, жёсткий, чуть вызывающий взгляд, которым она посмотрела на меня в упор. Подойти? О, нет, — содрогнулась я. Что же должно произойти с человеком, чтобы такое стало — возможно, легко и просто? Как атрофируется всё человеческое?

А вскоре я стала свидетелем ещё большего человеческого падения.

Недалеко от нашего дома возле колонки — деревянный домишко под № 66. Однажды, проходя мимо, я услышала за забором шум и грохот. Калитка была то ли приоткрыта, то ли сломана, и в щель я увидела, как мужик бил женщину, бил наотмашь по лицу кулаком, прицельно, по-боксёрски. Она слетела по лестнице и лежала вниз головой, а он, рывком подняв, снова с силой ударил по скуле, потом по другой. Голова у неё болталась вправо — влево. Я, не помня себя, бросилась к калитке и закричала в эту щель: "Прекратите немедленно! Я вызываю ОМОН!" Почему именно ОМОН, а не милицию? Сама не знаю, так выкрикнулось, может быть потому что так "грознее". Но он продолжал её мутузить ещё довольно долго: пока я нашла прохожего с мобильником (у меня тогда не было), пока он вызвал патруль, пока те приехали... Вышли они оттуда довольно быстро. Видно, что это здесь уже не впервой. Вышла избитая, — заплаканная, вся в крови, с расквашенным носом. По-детски всхлипывая, стала жаловаться нам (у калитки уже собралась кучка людей) на головную боль, держалась за затылок.

Из сеней вышел сын-подросток, оказывается, он всё это время был в доме, но ничем не обнаруживал своего присутствия. Привычным жестом швырнул матери тряпку: "На, утрись". С каким-то небрежным и даже брезгливым видом. И это было, кажется, ужаснее всего. Вот эта заурядность, будничность события для всех героев разыгравшейся драмы. Они не осознавали ужаса происходящего. Повеяло чем-то из Горького, Достоевского, Короленко... Чем-то дремучим и диким. Меня буквально била дрожь, я не могла полночи заснуть. А спустя несколько дней иду — эта жуткая пара, как ни в чём ни бывало, вытряхивает ковёр. А может быть, для них это лучше — не осознавать? Иначе ведь с ума сойти можно, если задуматься.