Комментарий | 0

Сидим и смотрим (5)

 

 

 

 

ЗДЕСЬ ТОГДА РОЖЬ РОСЛА ВЫСОКАЯ, густая, такую молотить было радостно, сделаешь круг – бункер полный. Залезешь на бункер  или на кабину  и машешь, кто кепкой машет, кто руками, пока  тебя не заметят.  А пока машина к тебе по полю прыгает, сунешь ладони в рожь, а она теплая и пахнет, сидишь на бункере, жуешь ее, рожь-то, с высоты смотришь окрест – до самого горизонта наша красота  простирается. Мне кажется, есть две равновеликие вещи на свете – собирать хлеб и складывать песни…  А кто возил? Юрка Рыжий возил, Толян Хлестов, брат-то Сани Хлестова, Валерка Шакур, Башкир… много кого было… Вот как-то под Крюковом молотили, мы с Мишаней уже самостоятельно тогда работали, а долго уже жали, второй месяц пошел, приустали. У нас с Мишаней вал на жатке срезало, толстенный, если его на выносливость прикинуть, сумасшедшие силы может выдержать, а не выдержал, лопнул, а мы ничего, живем, даже веселы, у человека, я думаю, самая сильная степень сжатия на свете, и запас прочности соответствующий, если, конечно,  друг друга не рушим. А летом-то выходных не бывает, Перец сказал как-то – хоть бы дождь что ли, а тут и дождь нам, Контарь сразу в канаву заехал и застрял. Мы комбайны свои в кучку составили у посадки, а сами в машины набились, кто куда, мы с Куском и Мишаней к Башкиру залезли, всего к нему нас человек восемь залезло, друг у друга на коленках сидим. И погнали. Башкир, если на обед едет или домой, жмет на полную, а тут уж сам Бог повелел, ливень, можно рано домой ехать.  С бугра спустились как-то, а на горку стали подниматься, из оврага, на пригон, и ни в какую, колеса по глине буксуют, пар от них валит густой, а «маз» его пройдет метр и опять скатывается вниз, Башкир матерится, рычаг скоростей дергает туда-сюда. Бились мы в этом овраге с полчаса, а выбрались,  дальше легче уже – вдоль речки по луговине, потом через ручей на Сельцо, а потом песочек у Деревягина. А ливень не унимается, щетки не справляются даже, по стеклу как река течет, а тут коровы перед нами, стадо, Калгат-Чурка бережет, застыл под деревом капюшоном огромным, а коровы жмутся друг к дружке, стоят на самой дороге. Башкир им свет дальний врубил и фа-фа – сигналит значит, а сигнал-то воздушный у него, мощный, электрические они слабее, и прет на них «мазом», чуть не расталкивает. Разбежались они, конечно, кто куда, Калгат бегает за ними, путается в плаще – эй, Калгат, – мешок-то с головы не потеряй – потешались над ним. Его потом Васька Шабаев, говорят, трактором раздавил, а может по пьяни, не знаю, а жену с детьми его выгнали, хорошо за ней родственники приехали, забрали… Сейчас на этих наших местах ржаника, в основном,  растет – высокая такая трава и жесткая, а на верхушке метелка, и правда, рожь напоминает, это дед, литовец который, так эту траву называл, мы ему для коровы ее не косили. – Не коси, – говорит, – ржанику эту, она негодная. Но тогда этой травы немного было, кое-где островками. А баба Маня, бабка Мишанина, – коси, – говорит, – козы все поедят, они не разборчивые.

 

 

ВЕЩИ, ОТ КОТОРЫХ СТАНОВИТСЯ ВДРУГ НЕПРИЯТНО: – смотришь с затаенной радостью в родник и вдруг замечаешь там пиявку; а то несешь в холодную пору воду в ведре с родника, поднимешься уже в горку и выливаешь ее себе в сапоги; когда собачки жрут гадость  и не хотят отдавать, а ты тянешь ее у них изо рта; когда с Кирьян  благодушной улыбкой говорит – ты мне на день рождения подари кого-нибудь из собачек своих, мне будет приятно ее утопить – это за то, что гавкают они часто; когда мать ходит бешеная, а Татька, жена моя,  говорит, что у нас ей нечем дышать; когда ложишься спать поздно, и замечаешь вдруг, что по потолку над кроватью ходит оса, а хуже шершень. А вот еще неприятности: сидим вечером  поздно – я, мать, и Людка, Гугина жена вторая, дождь еще льет проливной. Вдруг – тук-тук-стучатся – Кусок – у нас корову зарезали, я вам мяса взял, мне теперь денег срочно надо отдать. Дали ему денег сколько-то, он сунул матери в тряпки завернутое, и убежал. Разворачиваем, а там зубы одни. Или вот еще похожее – так же чуть не ночь уже, Кусок ко мне влетает – Серый, я тебе на перерубы рельсы привез. А мне перерубы позарез нужны были, я и Куску об этом говорил, я дом тогда отстраивал, чтобы жить. Он мне и сказал, – я, Серый, тебе с железки рельсы привезу, вечные будут перерубы твои. – А как я их класть-то буду, голова, они же длинные? – ничего, мы их с тобой зубилом отрубим. И вот вбегает всклокоченный весь, – я тебе, – говорит, – рельсы привез, у моего дома лежат. Только сейчас меня ребята ждут, дай на бутылку. Дал я ему, как он велел, убежал он. Завтра привезешь? – спрашиваю вдогонку его. – Да, кричит от калитки уже, завтра, не боись. И в темноте скрылся, я еще послушал, как сапоги его по лужам чавкают, и спать пошел. Ждал его, ждал на следующий день, а он все не показывается, нет и нет, дня через два пошел к нему – а где, Коля, рельсы-то? Рельсы? Ну да, что на перерубы привез, не помнишь что ли, как ночью прибегал? –  Рельсы…  Да, наверное, их Перец спер.

 

 

ПЕРЕЦ бы шурином Куска моего, Вальки Курилки брат. Мы с Колюхой, Куском-то, идем от Гончара, он лесником тогда был, мы и ходили спрашивать про лес, чтоб он нам каких-нибудь деревьев дал, доски напилить на пол, идем, а навстречу нам Перец, а наискось так-то девчушка, не знаю чья,  лет шести куда-то деловая шлепает. А Перец идет на нее, руки  раскинул, будто поймать хочет, а она и не боится нисколько – не трожь, говорит, а потом со смехом – перец-мерец-колбаса, чего усы повесил – скороговорочкой прозвенела и дальше себе пошла. Перец с Нинкой Провкиной жил, у ней сыновья были, тоже покойники уже оба – Лешка Провкин, этот года на два меня моложе был, и Игорек Будулай, этот чуть постарше, они непохожие были, от разных отцов потому что. У Перца детей не было, а усы были длинные и вниз свисали, от этого он казался мне похожим на грустного большого сома. Мы в одной бригаде косили, сидим, обедаем на траве под березками, в посадке, у меня еще компот оставался, а он съел уже все и заскучал,  – эй, Серега, покажи-ка что у тебя в кружке, чай или компот? – компот у меня, на посмотри, и кружку ему протягиваю. А он хлоп – и лягушку туда пустил. И захохотал, животом затряс – компот – хо-хо-хо,  а в кружке – лягушка –хо-хо-хо. А мне обидно, и компот жалко из сухофруктов.

 

Я все на Перца надеялся, что он мне покажет, где Куска моего похоронили, они ведь его вдвоем с Валькой Серком отвозили, Кусок-то не здешний, Шиловский, это в тридцати километрах от нас, если по железке считать, – ты, – Кусок мне говорил, – как Шилово проедешь, потом Авдотьинка, смотри –  труба направо там кирпичная высокая, вон там матерен дом, я там родился.  Надо было раньше мне спросить, куда они положили Куска моего, а как-то откладывал все, все дела какие-то неотложные. А тут сидим с Сашкой Хлестовым у него на лавке, а он  мне – мол, смотри что делают-то, сказали свет отключат, а не отключили, а Перец в проводку полез. Что, – спрашиваю, – сильно тряхануло? – Да, – говорит, – сильно, куда уж сильней, убило насмерть, а ты не знал что ли?

 

 А Валька Серок мне здорово в моей маяте с лесом помогал. Как  лес-то свалили мы с лесником кулугурским, да стрелевали мы его с Арбузом, упокойным, у него уже тогда нутрь болел, он соду горстями ел, стрелевали на опушку, под Фроловым, далеко это, не ближний свет. У Арбуза трактор маленький был, а дальше возить надо было на большом, чтоб желательно сразу все пять кубов притащить. А осень, все пашут, трактор не найдешь, председатель говорит – после работы, Серега, а раньше и не подходи ни к кому, а то головы обоим отверчу, а ведь осень, после работы уж ночь близко, а фар нет опять же ни у кого, кто поедет по оврагам, никто не поедет, а лес там лежит и лежит на опушке, того и гляди либо фроловские либо протуглянские подцепят себе, вот, один только Валька – ничего, Серега, не переживай, поехали, бог даст, привезем мы тебе твой лес. И поехали мы с ним ночью, одна крошечная лампочка зеленая на щитке приборов светится. И привезли, да, а потом на радостях полночи бушевали. И вот рассказывал он мне тогда-то – ездил я на газончике, на 51-ом еще, стареньком, давно, молодой когда был,  да и не здесь, послали зерно возить. А сам он, к слову сказать,  красивый был из себя, хоть и постарел уже, как я его знал, а видать было – красивый был – смуглый, курчавый,  цыганская кровь,  – там девка одна, – продолжает, – полюбила меня сильно, как ни еду вечером, а она уж стоит, ждет, а мне какого же, – говорит, – скучно, погулял я с ней хорошо, девка жаркая была, и уехал, как возить закончили и уехал. А она потом  нашла как-то меня, через контору что ли,  и давай письма слать, мол, не могу без тебя и все такое, а я не отвечаю, надо больно, а потом пишет, почти год прошел, – рожать мне, Валя, скоро, совсем скоро уже,  сказали, что сын будет, мне кажется, он будет такой же красивый, на тебя похож, приезжай, хоть на сына посмотри. А я и ответил – ну и носи, дура.

 

Валька Серок со своей Зойкой в Кусков дом потом перешел, как Колюня мой помер, ух и ядовитая же баба она, Зойка-то. Иду с Куском, а она нам наперерез –  что, – орет, – доигрался дружок твой, и тебя тоже надо так же. Это она Лягушонка имела в виду, Зойка-то, Лягушонок к отчиму своему привязывался все, а потом вот как раз в ту ночь,  схватил нож, и вообще убить хотел, а  тот, Власкин его вроде звали,  нож вырвал и самого его пырнул, в сердце попал. А потом, как был в одних трусах,  пришел к участковому – Витя, – говорит, – убил я, сажай меня. Посадили, конечно же, восемь лет дали. А у Зойки кто-то до этого незадолго  баллон газовый спер, а она на Куска подумала, на него чуть что всегда думали, потому что сидел он. Вот, какая история, злая Серку Зойка попалась, дурная, а может ее жизнь такой сделала... Мы как-то с Сашкой Хлестовым сидим у нас, смотрим на овраг, Саня и спрашивает, а до того ко мне Илюха приезжал, мы тоже с ним на овраг смотрели, он тогда сказал еще – какая земля у вас мускулистая, и в книжечку что-то там свое записал, вот, сидим, и Саня меня и спрашивает  – это кто к тебе приезжал-то? А я ему, – Илюха, друг. – А кто он такой-то, чего все записывает? – Да вроде писатель. А он, Саня-то, помолчал сочувственно, – вот что жизнь с людьми делает, – так и сказал… но это все так, к слову, а сейчас про Серка еще чуть – мне однажды уже говорили про него, что, мол, Серок повесился, а вскоре после того смотрю, а он навстречу на велосипеде едет.  – Ха, Валька, сто лет будешь жить, – говорю, – а то мне наговорили на тебя, что повесился ты. – Да,  повесишься тут, – только и сказал, и дальше поехал, на багажнике мешочек какой-то вез. А как мне второй раз рассказали, я уже и не верил – будет болтать-то, – говорю, – слышал уже, поновее чего придумайте. Нет, – говорят, – точно, опять чего-то там они сильно побрехались, кидалась она на него, кидалась, а он пошел на двор и удавился... Помню я этот двор-то хорошо, соломой гнилой пахнет, там у Кусковой тещи  овцы жили, а мы с ним подпорки под крышу подставляли, чтоб овец не задавило, если вдруг ветер сильный поднимется.

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка